– Ты сейчас сразу на работу? – спросил Джеффри, когда они спустились к выходу.
– Забегу домой, – сказала Делия; лицо ее стало озабоченным.
– Позавтракаешь?
– Надеюсь.
Выпустив ее через черный ход, он вернулся в магазин: идти было некуда, ни одно кафе еще не открылось. Чаю, однако же, хотелось мучительно, и, едва дождавшись прихода девушки, которая убирала в спальне и в конторах, он послал ее к Гриффитсам. Пока она бегала туда-сюда, воодушевленная парой лишних монет, пока разводила огонь на старой, покинутой кухне, Джеффри приступил к тому, что только что задумал. Поднялся на склад, открыл сейф с нужной ячейкой. Вот они, тасманийские бриллианты – льдистые, прозрачные. Он по очереди брал их в руки, но, странным образом, не чувствовал ни отклика, ни вдохновения. Белые ей не пойдут, бледно-желтые будут немногим лучше. Но, главное, сам их стеклянистый, равнодушный блеск – это совсем не то. Нужно тепло, фактура. Он пустился на поиски, открывая то один шкаф, то другой, перебирая все, что ложилось в ее природную цветовую гамму. Опалы хороши, но их искристое мерцание затмит ее лицо. Узорчатый агат гораздо выгоднее смотрится в броши, чем в серьгах. Цитрин дешев; янтарь банален. Он хотел уже спуститься и посмотреть, нет ли чего в просроченных закладах, но выдвинул машинально еще одну ячейку – и тут же обругал себя за глупость. Сердолик! С него и надо было начинать. Он стал выбирать нужный оттенок в палитре розоватых, золотистых и буро-красных камней, пока не нашел то, что словно создано было для Делии.
За окном шумел проснувшийся город, и в этом знакомом, примелькавшемся шуме было странно чувствовать себя, как в детстве, праздным: стоять у окна, пить чай и смотреть на улицу. Внизу стукнула дверь, затопали по лестнице тяжелые шаги управляющего. Джеффри поставил чашку на подоконник и взял сердолик, лежащий рядом – крупный, гладко отполированный, так что видны были чуть волнистые муаровые полосы на округлых боках. Они напоминали о скалах, которая так понравились Делии во время их речной прогулки; а цветом камень был точь-в-точь как ее глаза.
– Доброе утро, Отто, – сказал он, входя в контору. – Запиши-ка это, пока тебя не завалили работой.
Управляющий, который уже привык к его эксцентричным ночевкам, с готовностью распахнул свой необъятный фолиант. Аккуратно взвесил камень, заполнил первую графу на сером разлинованном листе и спросил, добродушно мигнув старческими веками:
– На кого записывать?
– На меня, – бросил Джеффри и поспешил уйти, покуда изумление Отто не достигло угрожающих размеров.
Он решил спуститься в магазин – предупредить Фредди, что будет занят, – и на лестнице встретил Ванессу. На приветствие она не ответила, лишь сильнее вцепилась в перила и, поравнявшись с ним, полоснула по лицу хлестким, злым взглядом. Долго еще – наверное, с минуту – отдавались в ушах ее демонстративно громкие шаги. Но огорчиться не удалось: в крови как будто бы вскипали и лопались пузырьки, рождая болезненное нетерпение. Заглянув в магазин, он взвился по лестнице обратно, взял в почтовой конторе лист бумаги и вернулся в спальню. Там уже все было чисто, лишь окна оставались нетронутыми, и Джеффри подумал вскользь, что надо будет в следующий раз сказать об этом уборщице. Стола в комнате не было, так что пришлось довольствоваться дощечкой, пристроив ее на коленях. Цветных карандашей тоже не было. Ладно, это можно держать в голове: медовый здесь, золото в оправу, а сюда, в основание – жемчужину, которая будет создавать контраст. А форма… Видимо, что-то удлиненное – это будет ей к лицу. Какая девушка не мечтает выглядеть красавицей на свое совершеннолетие?
«Я бы хотела в этот день быть со всеми…» Конечно, хотела бы (он поморщился и крест-накрест перечеркнул неудачный эскиз). И, надо думать, не только в этот день. Но для сестры она – беглянка; для родных – обуза, которую они с радостью переложили бы на чужие плечи. Так она и будет жить неприкаянной, среди всей этой артистической братии, которая ей тоже, в общем-то, чужда. Ничего тут не поделать.
В самом деле ничего?
Он зачеркнул другой эскиз и выругался. Перевернул лист. Надо было взять сразу стопку, хотя кто знал, что он совсем разучился рисовать?
К черту рисование. Но Делия, нынешняя Делия – разве не он ее сделал? Какой бесцветной мышью она была когда-то – и какой стала теперь. Так неужели это, новое, ему не по плечу?
С третьим эскизом он не спешил, подолгу думая над каждым штрихом. В то же время его не оставляла другая, главная мысль, и не успел он дорисовать, как выход был найден – неожиданный выход, который он сперва отбросил сгоряча. Но так бывает: сомнешь испорченный листок, закинешь в угол, а потом поднимешь случайно, и окажется, что идея-то была хорошая.
Из коридора донеслись чьи-то шаги. В дверь постучали, коротко, для проформы, и бесцеремонно дернули ручку.
– Тебя отец ищет, – бросила Ванесса брезгливо, как подаяние; и вдруг, приглядевшись, изменилась в лице. – Ты рисуешь? Ты?!
Джеффри подавил желание прикрыть лист рукой и неприятно поразился собственной, невесть откуда взявшейся уязвимости. Ванесса уже стояла рядом, склонившись над рисунком. От нее пахло печью.
– Дай-ка, – она перевернула лист и слегка нахмурилась. – Ты опять идешь от цвета, а не от линии. Потому и не получается.
– Ерунда.
Он хотел выхватить у нее набросок, но Ванесса отступила и подняла его над головой. Что за ребячество? – подумал Джеффри с досадой, а в следующий миг обнаружил себя стоящим рядом с ней.
– Отдай немедленно.
– Попробуй возьми!
– Прекрати, слышишь?
– Это только на растопку годится! Начни заново.
– Ты глупая коза! – выпалил он, и от этих слов так нестерпимо пахнуло детством, что у него перехватило дыхание.
Ванесса рассмеялась и опустила руку. Она смеялась долго, утирая слезы, и видно было, как спадают с нее, кольцо за кольцом, оковы напряжения. А ведь она, наверное, не спала в эту ночь, подумал Джеффри; очень может быть, что подруги искали Делию по всему городу, и волновались, и кляли себя. Как они встретились сегодня? О чем говорили?
– Я нарисую тебе эскиз, хочешь? – лицо сестры было ясным, глаза теплились чуть неловким вниманием. Он успел забыть, когда в последний раз видел ее такой.
– Нет, Несса. Я должен все сделать сам.
Она понимающе кивнула и, положив рисунок на стул, направилась к двери. В маленькой детской с окнами во двор вдруг стало слишком тесно от воспоминаний – и, похоже, не ему одному.
– Если тебе нужна будет эмаль, – сказала Ванесса, обернувшись, – я помогу.
Что чувствуют правители держав, подписывая мирный договор? Вряд ли они считают себя победителями. Но это была – победа.
Теперь оставалось лишь повидать отца и позавтракать, а затем – снова к работе. Надо спешить: времени мало. Он представил, как войдет сегодня в мастерскую, и усмехнулся. Из всех, кто там работает, лишь двое помнят его за верстаком. А вот что помнят его собственные руки – это только предстоит выяснить.
Массивное черное кресло в директорском кабинете уже пару лет как стояло пустым – полчаса еженедельных собраний не в счет – но, увы, пустота эта была лишь формальной, как и отцовские сетования о том, что пора на покой. А нынче утром кресло было занято основательно и безнадежно.
– Тебе что, трудно было позвонить? – проворчал отец, когда Джеффри прикрыл за собой дверь. – Тетка ведь волнуется. Я понимаю, конечно, все эти твои дела…
– Да, – сказал он невозмутимо. – Прости.
– Почему ты не в магазине?
– Я сегодня занят.
– Чем, позволь поинтересоваться?
– У меня заказ.
Отец неторопливо пригладил ногтем полинявший ус.
– А я думал, Отто решил меня разыграть на старости лет. Значит, будешь работать?
– Буду.
Он глубоко вздохнул и, опершись на стол обеими пятернями, с усилием поднялся. Вспомнился дед, который до самой смерти оставался поджарым и колесил на своем «пауке» по всему побережью. А сам он – неужели в старости он будет таким вот немощным?
– Никогда я не мог тебя раскусить, – хмуро сказал отец. – Чего ты хотел, к чему стремился… Боб, тот весь был как на ладони. Вот, кстати, прислал сегодня, глянь. Феба, красавица…
В конверте лежало письмо, написанное колоссальным, как поступь слона, почерком брата, и студийная фотография, с которой смотрела темноволосая щекастая девочка в кружевом воротнике. За год мало что изменилось: она была все так же похожа на цыганистую, смуглую Мюриель.
– Мои будут лучше, – сказал Джеффри. – Извини, у меня дел по горло…
Пожалуй, для одного дня изумленных взглядов было достаточно. Он приготовился к допросам и нотациям, но отец как-то сразу сдался и только рукой махнул. Он выглядел усталым. Видимо, не только Ванесса не спала в эту ночь, и мысль об этом рождала внутри что-то полузабытое и неудобное, похожее на чувство вины.
Город тонул в лете – душном, пыльном – и дьявольски ясное небо, чуть припорошенное пеплом, не давало надежд на спасение. Сейчас надо быть у моря, в Сент-Килде – где, между прочим, у них есть дом. Хороший каменный дом, купленный дедом в тот год, когда он отошел от дел. До сих пор отчетливо помнились воскресные визиты к ним. Бабушка, уже полуслепая, гладила его по голове невесомой костистой рукой и возвращалась за прялку. Ей не нужно было видеть: пальцы сами знали свою работу. И все время она пела, качая педаль, – пела ради ритма, одни и те же монотонные, скорбные песни на чужом языке. Мелодия словно бы вплеталась в нить, и Джеффри думал, что тот, кто наденет на себя одежду из спряденной шерсти, сможет опять услышать эту музыку.
Официантка в «Кристалле» нескрываемо удивилась его раннему визиту; сам же он был поглощен теперь мыслями о дедовом наследстве. Конечно, Боб имеет на него куда больше прав. Но зачем ему, живущему за границей, этот дом? Сдавать внаем, как сейчас? Продать? Нет уж, родовому гнезду найдется применение получше. Оно, кажется, невелико: четыре спальни наверху, шесть акров земли в общей сложности; но зато – длинная каменная галерея, обращенная к