Художник, отфыркиваясь, вышел из воды и накинул на плечи полотенце. Купальный костюм его было весьма смелым: одна только боксерская майка, едва прикрывающая ничтожные штаны.
– Водичка что надо, – весело сказал он, растирая шею и глядя сверху вниз на мистера Пирса.
Тот не ответил: казалось, еще минута – и он сам полезет в море, чтобы силком вытащить Ванессу. Но подруги уже выходили, смеясь и обжимая потемневшие платья. Волосы Грейс выбились из-под косынки и спадали на плечи.
– Вот бы сейчас выпить чего-нибудь, – мечтательно сказала Фрэнки, усаживаясь в теплый песок.
– Есть ром, – тут же откликнулся художник.
Они мигом расстелили скатерть, разложили припасенную снедь, но Делии не хотелось спиртного: она боялась утратить остроту внимания, упустить что-то; ведь этот день был таким важным. Присев на корточки у воды, она дышала морем, смотрела на спутанные мокрые волосы Грейс и на песчинки, присохшие к ее коже; с улыбкой наблюдала, как Фрэнки, заигрывая, толкает художника маленькой смуглой ступней. А Паскаль хмурился и молчал, обрывая листики кресс-салата на своем бутерброде.
– Ты что одна сидишь? – спросила Ванесса. Она встала рядом, в полосе прибоя, и, наклонившись, споласкивала руки. – Загрустила?
– Нет-нет, наоборот! Это лучший день рождения в моей жизни.
Ей захотелось сказать что-то ужасно хорошее. «Ты такая красивая. Знала бы ты, как мистер Пирс любуется тобой. Вы обязательно должны быть вместе!» Почему Ванесса ничего не замечает? Такая спокойная, надмирная, словно далекая звезда. Неужто сердце ее никогда не трепетало?
– Скажи… ты когда-нибудь была влюблена?
Была ли она влюблена? Как странно прозвучал этот вопрос: не в полуночной тишине спальни, где (помнилось еще по собственной юности) таким беседам самое место, а здесь, посреди яркого дня, в двух шагах от веселой, хмельной компании. Делия смотрела на нее с надеждой, и стыдно было отшучиваться или выдумывать что-то. Она поискала ответ в мерцающей ультрамариновой дали – и он пришел. Да, это было в море. Июльское солнце падало почти отвесно, добела выжигая шаткую скрипучую палубу, но ей невыносимо было сидеть все время в салоне и слушать трескотню сушеных старых англичанок. Непрочитанных книг уже не осталось – шла четвертая неделя пути – и это заставило ее наконец поднять голову и осмотреться. Вот тогда-то она его и заметила. Он был похож на молодого Байрона – впору уверовать в переселение душ. Темные кудри, горькая складка у рта. Но, разумеется, у них не было и шанса: перезрелая девица, найденная отцом на роль дуэньи (седьмая вода на киселе, кто-то из их шотландской родни) выполняла свой долг с завидным рвением. Им оставалось разве что обмениваться взглядами, встречаясь на палубе или в столовой. Ни единого слова за все путешествие; ни улыбки, ни жеста. Он был демонически мрачен, и это отчего-то страшно ее волновало. В Мельбурне он не сошел на берег – поплыл дальше, в Сидней. Так все и закончилось. Было ли это влюбленностью?
– Да, – сказала Ванесса. – Пожалуй, да. Мне так кажется.
Но ведь прошло полтора года! Она и думать забыла об этом. Вернувшись, с головой погрузилась в работу и выныривала лишь для того, чтобы подышать книжной пылью. Что ни говори, тот год был плодотворным. А нынешний… Рано еще подводить итоги: за три последние недели может случиться что угодно. Но хотелось сохранить его в памяти именно таким – ярким, свежим, полным открытий. Она снова начала думать о вчерашнем письме Мюриель; о лондонской выставке, которая, едва открывшись, обернулась скандалом. Как жаль, что нет даже плохонькой фотографии! Сезанн, Ван Гог – о них ничего не писали в художественных журналах, и она чувствовала досаду оттого, что все интересное проходит мимо. Даже если завтра сесть на корабль, к окончанию выставки уже не успеть. А как славно было бы взбежать по ступенькам сумрачного дома с каменным крыльцом; обнять племянницу, прогуляться с Мюриель по Оксфорд-стрит…
– Несса, идем в тень, – услышала она голос Грейс. – Делия, давай скорее! Вы сгорите.
Они переместились под дерево. Серый жилистый ствол подпирал пышную крону, ниспадавшую сотнями мелких, травянисто-зеленых метелок; но тень была жидкой, и Ванесса раскрыла зонтик, а Делия завернулась в полотенце. Ветер доносил тяжкое, с присвистом, дыханье паровоза, подходившего к станции. Все, разомлев, молчали. Грейс делала наброски в альбоме, поминутно вскидывая глаза на Делию. Фрэнки собирала вокруг себя ракушки и выкладывала из них узоры на песке. Каким драгоценным это казалось в детстве: пригоршня пузатых ракушек, свитых тугой спиралью; эвкалиптовые желуди, издающие сухой, кастаньетный стук, если их ударить друг о друга. С долгих загородных прогулок она возвращалась домой богатой – да что там, не только она: у всех четверых карманы были набиты битком, и хотелось рассказать об этом каждому, кто встречался им по пути, от соседей в вагоне до старика шарманщика с Бурк-стрит. Почему, вырастая, ты теряешь эту зоркость, начинаешь смотреть на все сквозь закопченое стекло, сквозь донышко стакана? Улетучивается душа из предметов, которые прежде казались живыми; таинственное становится обыденным. Младенцы, обратившись тенями, сходят на землю. А потом они блекнут… Нет, не так. Жизнь начинается с рассвета; тени длинные: человек пока еще велик, хоть и мал ростом. Он по-прежнему близок к тому миру, откуда пришел. Но постепенно тени ссыхаются, укорачиваются, пока не превращаются в уродливых карликов. Лишь потом, на пороге небытия, человек вновь начинает видеть и чувствовать. Так видела бабушка – Фриггу в облаках, свою далекую родину – и неважно, что глаза ее были слепы. Тени ползут, удлиняясь, – ломкие, призрачные; ползут по красной, облитой закатом земле. Скоро их сотрут сумерки, но пока, в эти последние минуты, человек велик.
Ванесса поиграла этой мыслью, как причудливой ракушкой – красивой, но бесполезной – и, сама не зная зачем, сунула в карман. Заглянула Грейс через плечо; там, на листе, сочился нежностью прелестный набросок: изгиб девичьей шеи, длинная серьга в маленьком ухе и темный веер ресниц. Всякому было понятно, что здесь поработала любящая рука. Ей стало немного жаль Грейс, этого ее безнадежного чувства, которому суждено погаснуть после замужества Делии. Сама она так и не смогла решить, рада ли новостям. Странно было вдруг обнаружить себя одной в своей огромной студии. Делия, присутствуя там телесно, мыслями была уже далеко, и глаза ее лучились неведомым, непредставимым счастьем. Это правильно: она заслужила. Но все-таки расставаться будет трудно. Привычка? Возможно, да; и что-то еще.
Не сговариваясь, все поднялись, чтобы окунуться еще раз. В какой-то момент они с Делией остались одни у воды, и Ванесса, сама того не ожидая, спросила – будто кто-то толкнул ее в спину:
– Скажи, ты все еще сердишься за тот вечер? За стихи?
Делия опустила глаза; задумалась честно, всерьез – не бросилась фальшиво убеждать ее, что все в порядке. Ванессе нравилась эта честность.
– Нет, не сержусь. Всё прошло.
Грейс подхватила Делию под руку и, весело прокричав Ванессе: «Идем же!» – кинулась в прибой. Крылатые тени скользили по песку и растворялись в узорных волнах, напоминая о том, что сама она однажды вот так исчезнет. Останется лишь белая пена на берегу. Но это случится нескоро – она точно знала. Еще есть время.
41. Сент-Килда-роуд
От трамвая до Агатиного дома было пять минут ходьбы, но сегодня Делии чудилось, будто впереди – хребты и стремнины. Ноги не шли, и она в сотый раз спрашивала себя, правильно ли делает. Может, надо было все-таки поехать двадцать шестого, после того, как произойдет самое важное? В том, что оно произойдет, Делия не сомневалась: не зря ведь Джеффри пригласил ее на Рождество в Эйнсли-хауз. Но Агата могла уехать на эти три выходных дня, и тогда визит отложился бы на неопределенный срок. А ей хотелось разрубить этот узел сейчас.
День выдался пасмурным и прохладным, южный ветер налетал порывами, пытаясь сбить ее с дороги, подталкивая в сторону Сити, где все было понятно и просто: работа, друзья, Орлиное гнездо. А чего ждать от Агаты? Может, она вообще не станет разговаривать и просто выгонит вон. Чем она сейчас занимается? Должно быть, готовит ужин. Притащила полную корзину продуктов с рынка…
Было еще слишком светло, чтобы зажигать свет в домах, и при виде отдернутых голубых занавесок сердце Делии екнуло: что, если ее заметят в окно? За свежевымытыми стеклами не угадывалось ни фигур, ни движений, но ей казалось, что дом смотрит сам, выжидающе и враждебно. Даже праздничный венок на двери был похож на погребальный.
Притворив калитку, она мысленно произнесла: «Боже, помоги» и нетвердой рукой нажала на кнопку звонка. Почти сразу изнутри донесся голосок Тави: «Он пришел!» Повернулся ключ в замке, и взгляд Делии, раскаянно поникший, выхватил курносое личико, бледное на фоне черной материнской юбки.
– Это ты! – изумленно воскликнула девочка и, забыв о том, что секунду назад надеялась увидеть Деда Мороза, кинулась к ней и обхватила руками колени. – Ты больше не уйдешь?
– Прости меня, – В горле встал комок. – Я никогда больше не уйду так надолго. Обещаю.
Она осмелилась наконец поднять глаза – и поняла, что Тави спасла ее: брови Агаты были грозно сдвинуты, но складки вокруг сжатых губ понемногу разглаживались. Вздохнув, она отступила и сделала короткий приглашающий жест.
В доме пахло пирогами, и у Делии засосало под ложечкой после долгого рабочего дня. Гостиная преобразилась, украшенная ветками папоротника и молодыми зелеными побегами. Везде было прибрано – судя по всему, Агата прекрасно справлялась и без нее. Хотя, может, ей помогает Лиззи? Задавать вопросы Делия не решалась; присела на краешек дивана, улыбнулась племяннице, надеясь, что эта улыбка поможет рассеять неловкость.
«Ну?» – сказала Агата.
«Я пришла помириться. Завтра праздник».
Она не отвечала, и Делия заговорила снова, теряясь под ее сухим взглядом:
«Я очень виновата перед тобой. Но нельзя жить так вечно. Мы должны простить друг друга. Я сбежала, а ты плохо думала обо мне. Я больше не сержусь. Почему сердишься ты?»