Они вывалились наружу, в холодный прокопченный воздух, пахнущий дегтем. В горах еще вчера было солнечно, здесь же небо хмурилось и нависало тяжко, будто искало опоры. Потолкавшись среди пассажиров, они миновали деревянный вокзал, больше похожий на сарай, и вышли на улицу. Фонари еще не горели, и портовые задворки города, куда редко забредали просто так, без дела, мрачно таращились на чужаков. Нинни предложил идти до станции пешком, не дожидаясь трамвая, и все охотно согласились: каждому, должно быть, хотелось размяться после долгой дороги. Но не успели они преодолеть и двух кварталов, как Делия замедлила шаг и сказала извиняющимся тоном:
– Знаешь, я, наверное, пойду домой: умираю, хочу спать.
– Жаль, – Ванесса не пыталась скрыть разочарования. – Ты так давно у нас не гостила. Отец был бы рад…
– Я обязательно приеду, на твой день рождения или раньше. А сейчас – веришь ли – даже ужинать не хочется.
Её спутник, тащивший в каждой руке по чемодану, прислушивался к разговору с любопытством. Простой и веселый, похожий скорее на фермера, чем на банковского клерка, он вряд ли стал бы хитрить и подбивать Делию на отказ. Как бы то ни было, Ванесса не собиралась им препятствовать, и у перекрестка Квин-стрит они расстались.
– Он хороший малый, – нарушил молчание Нинни, когда еще один квартал остался позади. – Я рад за них. Знаете, трудно всегда быть одному…
Грохот поезда, катившего по виадуку, поглотил остаток фразы, и Ванесса уцепилась за этот спасительный грохот, повела глазами вслед дымному шлейфу – чтобы только не видеть упрека за круглыми стеклами очков.
На ее счастье, двери вокзала были уже недалеко. К билетной кассе тянулась очередь, так что в вагон запрыгивали чуть ли не на ходу. Какие уж тут вздохи о любви?
– Я ногу подвернула, – хмуро сказала Ванесса, разглядывая свой туго зашнурованный черный ботинок. – Придется брать извозчика на станции.
Всякий раз, когда начинались эти разговоры, она сердилась на себя, сердилась на Нинни, но ничего не могла поделать ни с его упрямством, ни со своей мягкотелостью, мешавшей раз и навсегда сказать «нет». И вот теперь он едет к ней – впервые за долгое время. Зачем, спрашивается? А затем, что знает: ее отцу только того и надо – видеть рядом с ней мужчину, пусть тот даже беден, как церковная мышь.
Пока они ехали, за окном начал накрапывать дождь, и к Кэмбервеллу уже зарядило не на шутку. Холодные крупные капли барабанили по крыше деревянного навеса, а где-то вдалеке небесный литаврист настраивал свои котлы. Извозчики у станции были нарасхват – Нинни едва успел занять два места в последней коляске, и Ванесса, подав ему руку, вновь ощутила прилив вины.
Два окна их гостиной уютно желтели сквозь голый сумрачный сад. Ей почудилось даже, что в одном из них мелькнул женский силуэт, но это, конечно, не могла быть ни Дороти, ни Мюриель. Служанка открыла им, и из коридора пахнуло щемящим теплом.
– Боже мой, вы без зонта! – сокрушенно воскликнула тетка. – Так недолго и простудиться. Ставьте сюда чемоданы, мистер Пирс. Несса, дорогая, ты такая бледненькая; не заболела?
– Мы сегодня почти не спали: поезд выходил в шесть утра.
– Вы, должно быть, еще и голодны… Мэгги, неси скорее чай!
В гостиной топился камин, лампы горели ярко, и собаки приплясывали на тонких ногах, обнюхивая вошедших. Комната почти не изменилась с ее последнего приезда – даже арфа по-прежнему была на месте, несмотря на теткины угрозы ее продать. Чуть больше стало безделушек на камине, но в целом это была все та же гостиная, и мама улыбалась с портрета, положив руку отцу на плечо.
– Вы вовремя добрались, – прогудело в дверях. – Слышите, какая там гроза?
На нем был хороший костюм, и голос звучал бодро, хотя по неспешным, опасливым движениям было заметно, что отец еще не совсем оправился от болезни.
– Ну, как там в горах? – начал он, подсев к чайному столику. – Снег еще лежит?
– Полно, – сказала Ванесса.
– И на коньках, стало быть, катаются?
– Да, и народу не так много, как мы думали.
Чай был горячим, и она даже съела два бутерброда, чем совершенно растрогала тетку. В саду стоял неумолчный влажный шум, от которого тяжелели веки и затылок клонился к высокой спинке дивана.
– А что Эдвин? – спросила она, пытаясь стряхнуть дремоту. – Не было от него письма?
Она и сама прекрасно знала, что пока рано ждать: даже если бы Эдвин пришел на призывной пункт в первый же день, его письмо было бы еще в пути. Телеграмма – конечно, он мог прислать телеграмму; но не прислал, и Ванесса продолжала втайне надеяться, что его не пошлют воевать, что позволят отучиться хотя бы год. Ведь стипендия в колледж Иммануила – это не шутка: никто из их семьи еще не поднимался так высоко. Но при отце нельзя было и заикнуться об этом.
Вырвавшись из полусонной задумчивости, Ванесса обнаружила, что пропустила какие-то многозначительные обмены взглядами, смущенные покашливания – тайную игру, к которой редко оказывалась причастна. Мужчины, поднявшись, без лишних слов покинули гостиную, и она вышла следом под суетливые напутствия тетки: «Отдыхай, моя милая».
До чего пустым сделался дом после отъезда Роберта! Она не замечала этого прежде, ей казалась привычной здешняя тишина; и только потом, когда все вокруг наполнилось жизнью, она поняла, как сильно ей этого не хватало: кукольного голоска Мюриель, тяжелых шагов брата. А когда Дороти написала, что приезжает тоже, вдруг выяснилось, что их дом слишком мал для разросшейся семьи; и ведь не все они собрались тогда – как несправедливо, боже мой, – но им все равно было тесно и радостно. А теперь они разъехались. Дороти вновь изнывает от скуки в своем захолустье, Эдвин хоронит давнюю мечту, а Роберт, всегда грубовато-насмешливый, льнет к жене, как теленок, в тусклом свете корабельной каюты; потому что скоро они расстанутся, и никто не знает, чем для них кончится эта чужая, глупая война.
Было еще не время переодеваться к ужину, а менять уличное платье на домашнее и потом на вечернее не оставалось сил. Поднявшись в спальню, где уже стоял раскрытым чемодан, Ванесса распустила волосы и вычесала щеткой паровозный пепел. Дождь уже перестал, и тишина сделалась совсем невыносимой. Оставив волосы неубранными, она потянулась назад, в гостиную: поставить пластинку, тронуть клавиши – чем угодно разбудить этот спящий дом. С улицы доносились приглушенные звуки беседы. Говорили на веранде, и из сада, если выйти через боковой вход, было слышно довольно хорошо.
– Простите, но вы меня не убедили, – в голосе Нинни ей почудилось отчаянье. – Хотите авторитетных мнений? Извольте, я готов процитировать человека, которого очень уважаю. Он сказал: «Некоторые из нас испытывают упрямое, слепое, безумное желание пересечь море и перестрелять людей, которых они никогда не видели и чьи размолвки им непонятны». Не читали? Это Генри Лоусон.
– И где, позвольте спросить, это было напечатано?
– В «Бюллетене»… Неважно. Он писал это о Бурской войне.
– Так что вы мне голову морочите? – сердито сказал отец. – Как хорошо вы устроились: прикрываетесь стародавним мнением, говорите о человеколюбии… Вы считаете, что вас не касается то, что происходит где-то за морями. Построили себе башню из слоновой кости. Стыдно, молодой человек! Вы себе как хотите, а я горжусь, что все мои сыновья будут защищать родину. Потому что ежели где загорелось – надо тушить, а не отсиживаться в сторонке.
Нинни не ответил, и Ванессе вдруг сделалось стыдно за то, что она стала невольной свидетельницей его поражения. Она тут же ушла в дом, стараясь не выдать себя ни звуком; долго ждала, кусая губы, на лестнице, пока он не появился – глядя в пол и сцепив руки за спиной. Отец, напротив, выглядел решительным и спокойным. Заглянул походя в гостиную, спросил: «Где она?» – и лишь потом заметил ее, стоявшую на ступеньках.
– Зайди в библиотеку, – сказал он.
В этой части дома все было таким же, как год, два, три назад. С тех пор, как Эдвин поступил в университет, а сама она поселилась в Сити, никто больше не нарушал порядка на длинных полках, плотно заставленных снизу доверху. Отец не предложил ей сесть и не сел сам. Побарабанил пальцами по оконной раме, глядя куда-то в темноту, и неспешно произнес:
– Я уж думал, не дожить мне до этого дня. Ан нет, привалила-таки радость.
Он вздохнул и обернулся к ней.
– Значит, такое общество ты теперь выбираешь? Женщины у вас теперь курят, а мужчины дрожат за свою шкуру. И с таким мужчиной ты готова связать жизнь? С тем, у кого за душой ни гроша? Да я бы слушать не стал, приди он лет пять назад! Но я не хочу сойти в могилу, зная, что ты осталась одна. Может, он все-таки найдет нормальную работу, чтобы содержать семью. Соглашайся, раз зовет. Поздно выбирать.
Она вспыхнула и, поймав отблеск своего негодования в отцовских глазах, спросила нарочито бесстрастно:
– Мистер Пирс просил моей руки?
– Тебя это как будто удивляет, – хмыкнул отец. – Ты специально их всех распугиваешь? Что творится в твоей голове? Ладно, иди, поговори с ним. Я устал. Ты много печалей нам принесла, Несса. Надеюсь, ты все-таки поймешь это и дашь старикам покой хоть напоследок.
С грозовой тучей в душе она покинула библиотеку. Надо было запереться у себя, отбушевать и выйти умытой и ясной; но Нинни преступил ей путь. Ванесса бросила: «Пойдемте», – и распахнула дверь комнаты для завтрака. Холодные, нежилые комнаты – пусть они послужат сегодня ареной, ристалищем, Марсовым полем.
– Как вы могли? – воскликнула она, едва они остались одни. – Как вы могли, не спросив меня? Разве это честно?
– Я думал, вы уже ответили, – тихо сказал он, понурясь.
В памяти пронеслись обрывки позапрошлого вечера в горном шале: пламя камина, чьи-то звенящие голоса в высоком обеденном зале. Кавалер Делии рассказывал какие-то уморительные непристойности, и они вчетвером хохотали до упаду, и пили вино, и она была так благодарна Нинни за какую-то мелочь – Нинни, который подарил ей Бунджила. Неужели она сказала что-то такое, что можно принять за… О боже.