И в то же время, переступая порог, поверил и вполне обрадовался тому, что меня «очень ждали». Но когда проводили на кухню, вместо Гришиной дочки увидел доброжелательный бочонок с лицом-блином. Нас познакомили, бочонком оказалась соседка Надюша. В прошлый раз принял ее за домработницу. Весь мой гусарский настрой вмиг улетучился. Ну посижу немного со старухами. Может, снова чаю предложат. Все равно хорошо у них. Чай с пирогом и вправду предложили.
За столом и выложил последние новости. Они тут же поникли. И уютно дымящийся чай с теплым пирогом сразу остыли.
– После программы наш телефон будто взбесился. Едва успевала отвечать. Нам обещали поддержку. В один голос кричали: мы за вас и за Григория Саныча, – устало завела прежнюю пластинку Лидия Сергеевна, – но потом доброжелатели разбежались, и телефоны смолкли. И где же преданные поклонники Гриши, которые стояли в очередях, лишь бы достать у перекупщиков билет на фильм или спектакль с его участием? Почему они так запросто разменяли народную любовь к великому актеру? Почему не встали на защиту его осиротевшей семьи?
– Они все умерли, – «обрадовала» Надюша.
– Из старожилов театра тоже никого. У нас впереди разбирательства, и мы все еще нуждаемся в свидетелях. С нами железно Надюша и Владимир Львович (тот самый продюсер, выступавший на программе), он хорошо помог нам и советами, и со связями. С остальными надо общаться, убеждать, упрашивать. Но никто не хочет связываться с судами, все это нервы, грязь… В конце пути Григория Саныча стали окружать люди, неравные ему. Новый худрук, называющий себя Гришиным преемником, на деле разогнал прежнюю труппу, набрал своих, сломал традиции, эстетику. И с точки зрения хозяйства (афиши, туалеты, ковры, кресла) все там криво и продавлено, все чудовищно организовано. Мы, родные основателя театра, не можем прийти туда, не купив билет. «Трехгорку» перепрофилировали в какой-то театрально-концертный зал. Вместо новых постановок мюзиклы, дефиле, презентации, съемки, конференции, банкеты…
Во всем ее облике и суждениях – неторопливое печальное достоинство. Изредка сбивалась на всхлипы и вздохи, и в этих натянутых зазорах-паузах звенели трамваи на Игральной. И фигурки дребезжали на полках. Вдова и дочка сами как керамические статуэтки: после обжига деформированные, на двух неровных точках. Не находили себе места на когда-то ровной и устойчивой поверхности жизни.
– Ты знаешь, Лида, – после молчания заговорила Надюша, – тут рецепт самый простой: максимально долго спать, чтобы отключить сознание и не думать…
– Я не могу больше спать. Я не могу не думать, – завела глаза Лидия Сергеевна.
– …а когда выспишься, начинай уборку. В чистой квартире невозможно горевать. По себе знаю. Я обычно не киплю от обиды, а мою окна. Или посуду. Или полы. Сделала самой себе благо и освободилась от черных мыслей через физнагрузку.
– Ты смеешься надо мной? Я иногда поражаюсь тебе, Надя! – взорвалась вдруг хозяйка, – Где у меня грязно? С детства на всю жизнь от матери правило: никакой посуды в мойке. И по уборке: один день мою полы, на второй день протираю. И дочь моя к тому приучена. Хоть одну соринку видела? Какие у меня черные мысли? Эти сволочи каждый день, каждую секунду с таким упоением размазывают память о Грише, на чем держалась вся моя жизнь, а я должна радугой пахнуть? Ты видела, что они пишут в интернете?
Кажется, Надюша при всей своей кротости не обладала чувством такта. Простота хуже воровства. Вроде всю жизнь дружила с Кармашиками, а все равно не чувствовала эту семью и промахивалась иной раз.
– У меня кнопочный телефон, – растерялась Надюша. – И компьютера нет.
– А я к Лилькиному ноутбуку подойти боюсь! Мне кажется, что оттуда польется настоящая грязь и выскочат страшные тролли. Меня дочь к нему не подпускает. Один раз случайно прочитала (она не закрыла страницу), так мне потом скорую вызвали, ты помнишь… Пишут, якобы Лиля с нашим адвокатом Максимом тайно сожительствует, а он женатый, с детьми… Картинки какие-то мерзкие монтируют и выставляют. Создают петиции, чтоб ее отчислили из института. А я будто Грише житья не давала, он много раз уходил к любовницам, но я, неудачница, нарочно спаивала его, бегала к гадалкам, привораживала, наводила порчи, а когда не помогало, угрожала ему и жаловалась в партком. Ничего этого не было, ты же знаешь, Надюш!
– Знаю, знаю, – торопливо соглашалась соседка.
– Откуда в людях это? Чего им не хватает? Неужели им платят? Ведь так думать, как они пишут, невозможно. Максим говорит, есть специальные агентства, которые занимаются организацией массовой травли для устранения конкурентов. Заказывают разгромные статьи. В чем мы провинились? За что наказывают? Кому перешли дорогу? Жили себе, никого не трогали и никого не звали. Неужели нам мстят за то, что Гриша любил нас больше жизни? За все приходится платить, так получается? Мы никогда столько не плакали, как теперь. Все это их забавляет. Они делают ставки: сын – не сын, а нам же жить не хочется. Они не знали Гришу, не знают нашу семью, но считают себя вправе осуждать, злословить, а мы вынуждены унижаться, искать поддержки у тех, кого в былые времена не усадили бы за общий стол…
Я принял на свой счет, но промолчал.
– Вот почему у нас нет передач о женах актеров, которые прожили с ними всю жизнь, деля трудности и беды? – искренне недоумевала Надюша.
– В свое время про меня тоже говорили, что пришла к взрослому Грише на все готовенькое в зените его славы, – с ноткой застарелой обиды высказалась Лидия Сергеевна. – Да, благодаря Грише я объездила весь свет. Меж тем, не на премьерных показах мы познакомились. И не с плакатных афиш он ко мне спустился, как в «Розе Каира». Совсем наоборот. Встретились, когда его даже на эпизоды уже не приглашали и до настоящих звездных ролей было далеко! Он тогда работал на зонтичной фабрике. Там делали зонтики на японском оборудовании. «Tri Slona», помните, мой хороший?
– Откуда ему помнить? – ласково напомнила Надюша. – Ему тридцать-то есть?
Стало совестно, что мне все еще не тридцать и что не знаю «Tri Slona», будто отлучили от чего-то стóящего. Постарался исправить мнение о себе:
– Я знаю чай «со слоном».
– Та фабрика одной стеной примыкала к больнице Семашко, – пояснила Лидия Сергеевна, – я там подрабатывала санитаркой, пока училась. Это потом уже через много лет стала главной медицинской сестрой.
Сразу представил ухоженную медсестричку в накрахмаленных до скрипучести халате и колпаке. Наверно, она была хорошей медсестрой. У таких навсегда остается привычка жалеть пациентов и в минуты их острой боли приговаривать: «Верю, мой хороший. Потерпи, мой хороший».
– А зонтики были яркие, красивые! Не то, что советские – однотонные. У меня до сих пор лежит тот самый, который свел нас тогда… На станции однажды его ветром унесло за железнодорожное полотно. И проходящая электричка не дала догнать. Одна рукоятка в руках осталась… А рабочие той фабрики, как сейчас говорят, имели свой «бизнес». Они под заказ воровали с конвейера готовую продукцию и обменивались с нашей больницей через общую ограду. Деньги брали неохотно. Это же не барыги, а честные алкаши. У них котировался медицинский спирт. А Гриша, как потом признался, сначала ручку мою в щели ограды полюбил: бледную, тонкую, на пальце узкое серебряное колечко от матери… После смены у ворот больницы высматривал всех симпатичных девушек, пытался угадать меня по руке. Все боялся, что окажусь некрасивой. Но так и обомлел, когда выплыла та самая, даже руки проверять не стал.
– Как с Золушкой, – умилились мы с Надюшей в один голос, хотя Надюша наверняка раз сто слышала это «семейное предание».
– А мне голос его очень понравился, – погружалась в спасительные воспоминания Лидия Сергеевна, и на глаза ее наворачивались слезы. Ей хотелось выговориться кому-то еще, кроме навечно приклеенной наперсницы Надюши. – Уже с хрипотцой, курил много, но очень родной и теплый… К ним тогда приехали японские наладчики – конвейер сломался. Они на своем языке что-то пробормотали, залезли в ящик с электроникой, вытащили пакет с микросхемой. Но вместо того, чтобы паять диоды, триоды и транзисторы, как наши по бедности, просто поменяли плату. Они же и привезли cans of coke. Их, разумеется, тут же разобрали начальство и передовики. А Гриша не был передовиком. Но во что бы то ни стало решил сделать мне дорогой подарок. Напоил своего бригадира и по пьяной лавочке выпросил у него одну баночку. Потом подозвал меня к ограде. До сих пор помню прохладу этой алюминиевой баночки, когда просунула руку через щель. Вдвоем выпили ее (Гриша еще сказал, что напиток отдает хозяйственным мылом), отнесла банку домой, поставила в сервант, и с тех пор мы с Гришей не расставались. Отлично помню то ощущение, когда чужой мужчина в выглаженном костюме, пепельном ратиновом пальто и мохеровом шарфе вдруг потом оказался таким близким в моем доме и уже без верхней одежды, в вытянутом трико и майке. Мог запросто ближе к ночи, к ужасу моих родителей, московских рафинированных, налепить пельменей и всех накормить. И все равно весь как эстетический объект! Не был красавцем и ничем особенно не выделялся, но все красавцы уходили на второй план, когда появлялся он. Высокий, с тонкой талией, слегка цыганистый, с кошачьей походкой, немного сутулился, но подбородок приподнят. На носу горбинка – сломал в драке. С приблатненными манерами и чинариком на губе. Иногда вел себя как заправский грузчик, чуть что в драку лез. Но это с теми, кого считал равными себе, кто мог дать сдачи.
– Барышня и хулиган, – подсказала Надюша.
– Девочка-пай, рядом жиган, – добавил я.
– Вот вы, Гоша, на него этим очень похожи, не только внешне, – отвлеклась и залюбовалась мной Лидия Сергеевна, склонив голову набок, а за ней и Надюша, – я еще в первую нашу встречу отметила. Вы не из московских татар будете?
– По материнской линии. Но не из Москвы, – на протяжении всей моей жизни многие отмечали, что я похож на известного артиста, но услышать об этом из уст вдовы известного артиста – совсем другое дело! Я был польщен и потерял осторожность. – Правда похож? Может, тоже податься в сыновья Григория Саныча?