Те, что курили в капюшонах на лестнице, вернулись. Один из них через бригадира осветителей начал раздавать указания. Это оказался повелитель пылесборника – оператор.
Подметавшая полы девушка с «хлопушкой» под мышкой знала, кто такая Лиля Кармашик, предположила, что она у себя – в художественном цехе, и показала метлой в сторону выхода.
Снова нырнул в темноту. Где в этих развалинах искать «цех художников»? Мое внимание привлек грузный человек, стоявший пролетом выше ко мне спиной. На извечный вопрос, как найти Гришину дочку, он неожиданно закрыл руками лицо, широкие плечи его задрожали, послышались сдавленные рыдания…
По тем же выщербленным ступеням поднялся мимо него на последний, четвертый, этаж. Пробрался в квартиру, откуда подавали признаки жизни: шипели динамики раций и гудел электродвигатель. На мусорном хребте, ощетиненном обломками кирпичей, восседали двое. На меня не обратили внимания. Один из них с налобным фонариком усердно изучал яркие иллюстрации раскрытой на коленях книги подарочного типа. Я по картинкам успел понять, что за книга. Второй просто скучал, время от времени переговариваясь по рации с нижним этажом. Из их генератора через окно на значительное расстояние подавалась расщепленная на хлопья пена. Вот откуда снег зимой…
Без особой надежды обратился к ним: где же обретается Лиля Кармашик? Один повел плечами, а второй, с «Камасутрой», задал встречный вопрос:
– Эта, у которой папаша Гришиó осеменял женщин Союза? Где-то внизу бегала.
…Вернулся на третий этаж. Плачущий человек глотал таблетки. Оператор снова курил. Рядом примостился седовласый актер. Скандал с халатом вышел за пределы гримерной. Перед каждым мимо снующим «светиком» он, как заправский эксбиционист, распахивал халат, выясняя, можно ли в таком играть? В лице оператора нашел наконец понимание. Полоски на халате забраковали.
Я вошел в противоположную дверь, откуда вышмыгивали «светики». Здесь квартира той же планировки, но, в отличие от первой, скупо освещена, буквально для того, чтобы не натыкаться на людей и стены. В зале, судя по расставленному оборудованию, расположилась бригада осветителей. Заглянул в бывшую спальню. В центре на частично выбитом паркетном полу среди сваленного реквизита горела переноска. И здесь столкнулся с Гришиной дочкой. Она в контражуре, с ламповым нимбом задумчиво водила телефонным фонариком по какой-то табличке, повешенной у входа, и с кем-то в сумрачном углу советовалась:
– Так, а следующая какая сцена? Тогда уносим сервант, трельяж и проигрыватель, – заметив краем глаза постороннего, с недоумением повернулась ко мне.
– Добрый вечер, – облегченно вздохнул. – Лидии Сергеевне там нехорошо…
С медиками столкнулись уже в дверях. Они задержались, пока у Лидии Сергеевны давление не снизилось. Я спустился с ними, даже не попрощался с Кармашиками. Очевидно же, им не до меня. Чего под ногами путаться?
Скорая отъехала, и я уже садился в машину, когда меня окликнули. Обернулся и, еле скрывая щенячий восторг, подошел к подъездному крыльцу.
– Я забыла поблагодарить, – запыхавшись, сообщила Лиля со ступенек, дальше которых не двинулась. Успела дома переобуться в мягкие тканевые тапочки.
– Не за что. Выздоравливайте. Берегите себя.
– Посмотрим, – неуверенно сказала она. Видно, тоже хотелось выговориться. – Повторный гипертонический криз. Маме вкололи дибазол с ношпой. Заснула. Надюша к себе пошла, тоже устала. Три недели назад то же самое было. Тогда мама пролежала неделю в больнице. Выписали с дальнейшим наблюдением участкового. Ей прописали успокаивающие и снижающие давление. Но принимала нерегулярно.
– Зря от госпитализации отказались.
– Сами медики не любят лечиться. Но главное, не показывать ей, что что-то не так. А то сильнее начинает беспокоиться. Получается, каждая сама по себе в своей комнате страдает по общему горю. Иногда заходим друг к другу, спрашиваем, не нужно ли чего, может, чаю горячего? И снова закрываемся, прячемся, чтобы заново не разреветься друг у друга на плече. Потому что, если вместе начинаем переживать, получается еще хуже. Мы это уже проходили, когда папа уходил. Когда его подключили к аппарату искусственной почки, он на глазах усох. В тень превратился. Как скелет, обтянутый наждачной бумагой. С него опадали отшелушенные частицы кожи, как рыбья чешуя. Но мы держались. Рассказывали ему обо всем на свете, смеялись, а внутри все разрывалось на части. И папа на время оживал, советовал что-то, интересовался. Еще раз простите, что вас напрягли.
Ну какие пустяки. И все не уходил. Ждал, что она первая попрощается и скроется в подъезде. Ну глупо же возвращаться к машине после того, как тебя подозвали вроде бы на пару дежурных фраз. Лиля это просекла и спокойно прислонилась к перилам крыльца, достала из кармана курительный «карандаш», продолжая глядеть на меня сверху вниз.
– Я вообще думала, тот приедет… ваш начальник.
– Вы его ждали?
Она даже обиделась, будто уличили в чем-то непозволительном:
– Не ждала, а думала, что приедет, – повторила настойчивее, – и хорошо, что не он.
– Почему? Хороший человек, между прочим, – бессовестно соврал.
– А давно с ним работаешь? Не против, если на «ты»? Я вот только одну встречу его знаю, и все мне ясно. У меня от него оторопь, если честно. Глядя на него, вспоминаю, что единственное односложное прилагательное в русском языке – это слово «злой».
И я решил доказать, в том числе и себе, что Прокыш не злой. К тому же чувствовал, ее нужно отвлечь сторонним, легким, шутейным.
– Раньше служили на одной заставе, – поднялся на крыльцо и тоже закурил, – «Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, а один пограннаряд заменяет весь стройбат».
– Три сержанта ППС заменяют взвод СС, – добавила и дальше серьезно спросила: – На какой границе?
– С Норвегией. Вместе служили по контракту. Но он после юрфака, а я после школы. Все же есть разница между восемнадцатилетними и теми, кто старше, с отсрочкой. Они по-другому на мир глядят… А знаете, где пограничники греют руки?
– В подмышках, очевидно?
– В паху. Когда долго идешь по контрольно-следовой полосе, огонь разводить нельзя, чтобы себя не демаскировать. Скидываешь рукавицы и засовываешь руки между ног. А «поводырь» наш грелся о свою собаку, засунув руки под собачьи ляжки.
– Кто такой «поводырь»?
– Проводник собаки.
– Это Прокыш?
– Нет, Прокыш был сержантом, старшим пограннаряда. А «поводырь» – ефрейтор Харитонов. Он, кстати, родом из тех же мест, откуда Григорий Саныч. Потом он уехал. И пропал. Я и звонил, и писал ему, но все без толку. Как в воду канул.
– Может, еще найдется?
– «Возвращаются все, кроме лучших друзей, кроме тех, кто нужней». Отличная у него псина была. Он с ней с гражданки пришел. Воспитал в ДОСААФ. Ее звали Тьмой. Черная, как клякса. Собака в пограннаряде – это все. В пургу мы ложились, накрывались маскхалатами и пережидали с Тьмой бураны.
Я вроде как поднялся, отряхнулся, дослужил, демобилизовался, а Харитонов, кажется, так и остался лежать с Тьмой. Будто заживо всех замело. Я однажды на Арбатской из машины увидел похожего паренька в камуфляже с похожей собакой. Попрошайничали на корм. Пока искал место припарковаться, пока добежал, их и след простыл.
– Показалось, наверно. А чего вас в пургу понесло?
– Служба такая. Получили сигнал по рации: на одном участке нарушение границы. А мы на лыжах уже обратно шли на заставу, обойдя свой участок. А каждый участок границы стыкуется со следующей заставой. Пришлось поворачивать назад. Еле плелись. Харитонову надоело, он отпустил поводок, несколько метров в длину, и дал Тьме команду «вперед». Она и потянула его на лыжах. Далеко оторвались. А когда добрались, у собаки все лапы обледенели. Харитонов варежками отогревал, очищал от ледяных наростов.
– Нарушителя поймали?
– Следовую полосу тогда перешел молодой олень. На колючую проволоку попал, запутался рогами, полуживой был. Прокыш с досады и добил его из калаша. Сообщили на заставу. Парни с волокушами пришли, оттащили, и потом его несколько дней в казарме жрали. И котлеты, и гуляш, и даже шашлык ели…
Докурили. Вот и все, разойдемся как в море корабли. Мне не найти повод, чтобы задержаться с ней. На ум ничего не шло.
– Сильно торопишься? – поинтересовалась неожиданно. Все это время поглядывала на меня выжидающе, оценивающе: можно ли иметь со мной дело.
Я как можно равнодушнее пожал плечами, но внутри обрадовался. Вдруг снова пригласят к себе? Это было бы кстати. Не хотелось возвращаться в свою конуру.
– Я собиралась пройтись немного перед сном. Так себя успокаиваю шагами. Хожу иногда по комнате из стороны в сторону, что даже соседи снизу жалуются. Одной по Рокоссовского боязно. Нужен провожатый.
Она вернулась в квартиру, чтобы вновь переобуться, и спустилась ко мне в белых кроссах на радужной подошве. И мы побрели по зеленому бульвару, подсвеченному желтыми фонарями на фоне черного неба, в сторону Архиерейского пруда мимо пельменной, кормившей в позднее время всех, на ком еще мир держится: скорую, ППСников, таксистов; и мимо работающего фонтана, из его макушки выскакивали хрусталики и тут же исчезали в струящемся полотне воды.
– Оленя убил. А говоришь, Прокыш хороший, – задумалась Лиля. – Папа всю жизнь вас играл, но в реальности терпеть вас не мог. Дрочите на звездочки, как подорванные.
Что тут скажешь? Даже наши кумиры нас не любят, чего про других говорить… Я вот тоже недавно столкнулся с одним из кумиров детства, и когда увидел, как он жил, то этот кумир рухнул, рассыпался… Странное чувство – как будто после долгих лет разглядывания фотографии увидел наконец живого человека.
– На Рокоссовского ваши «фокусничают». Сына Надюши однажды тормознули. Задержали за какое-то нарушение, отвели в отделение. При досмотре обнаружили пакетик с «веществом серо-зеленого цвета растительного происхождения». А он с завернутыми сзади руками в наручниках, на него навалились и прижали пальцы к пакетику. Если бы не мой папа, который одним звонком отмазал… Теперь сын живет в Вальхаллене. Это в Германии. Оттуда Надюше письма ш