Чистоплотная и правильная Лилечка собрала за нами постельное белье, хотела поместить в стиральную машинку, видимо, не желала оставлять следы своего пребывания в этой затасканной хате. Ну тогда пусть еще полы помоет, скроет следы белых кроссиков на радужной подошве. И меня заодно окатит хлоркой, чтобы вообще ничего не осталось, чтоб через неделю загнулся в тоске по ней.
В прихожей помог ей накинуть на плечи свою ветровку и, думая, что в последний раз видимся, снова обнял свой незаслуженный трофей. Лобызались долго, как бы подводя итог проведенной ночи, в то же время давали друг другу понять (и прежде всего – самим себе): все случившееся – не случайно, не походу и не похоти ради, а по великому блату от Судьбы и по взаимному на то согласию.
Я отвез ее домой. Лидия Сергеевна так и не проснулась. После Лили не получалось уснуть. Рука сама потянулась к телефону. У того злополучного выпуска миллионы просмотров, а в комментах за пару недель проросло до самых адовых глубин могучее ветвистое древо срача. И на каждой ветке окаменелые куски дерьма обывателей, которых возбуждает тема «Великие тоже ебутся». Чтобы избавиться от скверны на душе, набрел в списке рекомендуемых видео на другую передачу с Гришиным участием. Так, «Клуб “Белый попугай”», «Приют комедиантов»… Нет, здесь он травит старые байки… А вот и прощание с артистом много лет спустя. На сцене «Трехгорки» гроб. Все те же лица, но слова другие:
«…Случилась большая трагедия. Невосполнимая утрата не только для близких и друзей Григория Саныча. Это конец целой эпохи в нашей культуре. Столько всего сыграть и остаться настоящим! Кумир – слишком обыденное слово для такого человека. Григорий Саныч – судьба русского народа, его совесть и душа».
Все эти слова – ерунда по сравнению с тем, что случилось со мной в детстве из-за Гриши. До него я тоже слушал радио и смотрел кино. Но это была какая-то внешняя посторонняя жизнь. Никогда раньше не убеждали меня мысли из глупого старого телика. Со страниц многое волновало, я был читающим ребенком. Но так, чтобы сокрушительное впечатление вдруг произвела визуальная мысль, этого еще не было. По-настоящему магией кино проникся, когда впервые увидел поручика Этингофа, он устало бежал и невпопад отстреливался… Когда увидел такого же загнанного и обреченного Рамзая, ему не поверили, его вели на расстрел… Когда увидел жестокую детскую «Рыжую лапу» с тем же Гришиным печально-отстраненным закадровым голосом… И я почувствовал себя мужчиной, почувствовал себя частью этого страшного мира, меня будто насильно присоединили к миру взрослых… На экране уже не просто шевелилось и звучало что-то малопонятное. Наоборот, что-то такое значительное, от чего зависела вся последующая жизнь. Никто до этого не говорил со мной, ребенком, так убедительно, так ясно, так уважительно… Облик и голос его навсегда врезались в память. В тех фильмах столько горькой иронии и простой красоты! Никогда раньше не испытывал такого доверия к чужому старшему человеку. Со мной будто отец общался. Не этот, а настоящий который… После Гришиных фильмов меня сложно было чем-то зацепить, какими-то глупостями, потому что я и так все понял. Выше Гриши не было ничего. У нас случилась с ним такая генетическая, своего рода кровная связь. С тех пор мама всегда кричала мне из окна, звала домой, если по телику показывали затертое до дыр Гришино кино. И я забывал про игры, друзей, бросал все и бежал со двора в стотысячный раз глядеть на него.
Наткнулся на старый выпуск программы, где талантливые и знаменитые рассказывают о том, как они стали талантливыми и знаменитыми. Я включал иногда от скуки и, разглядывая полоски на своих штанах «Абибас», с горечью размышлял: ведь случаются на свете бесконечно прекрасные судьбы, полные творческих подвигов и человеческих слабостей, порой трагические и поначалу трудные, полные лишений, но по итогу вознагражденные. Неужели бывает, что у кого-то получается? Ты – ни разу не они. Ни грамма в тебе того, из чего состоят герои этой программы: упорство, покой, страсть, отвага, трудолюбие, созидание. Творцы. Титаны. Отличники. Везунчики. Хулиганы… Гриша! Что же они теперь с тобой сделали!
На сцену после продолжительных аплодисментов выходит Гриша. Прост, как буддийский монах. Знакомый прищур – результат паралича лицевого нерва. Дугообразные бровки, ямочка на щетинистом подбородке. Физиогномика сулит таким закаленный характер. Я всегда умилялся потертым джинсам и светлым кедикам на подвижных сухоньких старичках (видимо, подросшая дочь подбирала). Они выглядят трогательно, как подростки. Все это выдавало в нем далекого шпаненка послевоенных дворов с блатняцким говорком, только что спрыгнувшего к зрителям с забора или вышедшего из подворотни. Но теперь уже с вязью глубоких морщин. Но все равно не старый, а еще более возмужавший. И от говорка ни следа. Знакомый тембр, как просеиваемый ветром песок. И небольшой живот выдавал возраст. И говорить стал тише и скупее прежнего, речь пробуксовывала, будто преодолевал бессонницу, морок, попеременно задыхаясь и заходясь в приступах кашля. Голос, словно горло до этого крепко и надолго чем-то перетянули. Запись датируется последним годом его жизни. Впереди продолжительные болезни, больницы, капельницы… Словом, жить осталось три понедельника. Он еще ничего не знает, но во взгляде затаенная настороженность.
– Начнем, пожалуй, сразу с вопросов, – сипло распорядился Гриша, – чтобы не тратить время: ни ваше, ни мое…
Просьба из зала:
– Дорогой Григорий Александрович, расскажите, пожалуйста, о своем детстве.
– О детстве рассказывают, если оно счастливое. У нашего поколения, сами понимаете, какое оно было. Я почти не помню войны. То есть знал, что она есть, но мы как-то свыклись с ней, были ей практически ровесниками. Думали, иначе не бывает и уже не будет. И была мама, которая оберегала от всего. Зато помню ощущение после войны. Да, сначала радость. Но тревога осталась, это тоже было привычным делом. Страх, что посреди ночи за кем-то из наших соседей могут прийти. Звук машины под окнами, шаги, скрип лестницы. По ночам никто просто так не ходит. Если только по чью-то душу. И вот это ощущение самое верное. Мои родители не имели отношения к миру искусства. Я из семьи железнодорожников. Отец мой был машинистом. Он погиб на одной из прифронтовых станций, его зарезало собственным паровозом. Когда пошел осматривать паровоз сзади, помощник замешкался: не дал реверс-контрпар, и золотники заработали в обратном направлении. Мать была проводницей. Ее убили уже после войны. Деповские слесаря нашли ее с пробитой головой в тупике, куда отогнали вагон. Видно, кто-то откручивал гайки, а мать заметила, подняла шум…
Я сам на железке с четырнадцати лет. Пришел учеником слесаря в депо, где работали родители. Работали сутками, без сна и отдыха. До сих пор при любой удобной возможности засыпаю. Спать – мое любимое занятие. Так что двадцать минут сна из «Рамзая» – это не про меня. Я не разведчик, знаете ли. Максимум – китайский шпион. Люблю существовать во сне. Это главное утешение человечества. И самая доступная форма для творчества. Во сне компенсируются все проблемы реальности. Но иногда кажется, что ты владеешь сном, а на самом деле сон владеет тобой. Это очень опасно. Незаметно погружаешься, растворяешься, сливаешься с миром, теряешь повседневное ощущение себя, отказываешься от личного представления о собственном «Я», перебарываешь несовместимость сознания со смертью, избавляешься от боли ее раздельности. Морфей и Танатос, как известно, братья. Не зря говорят, сон – это маленькая смерть. Заснуть можно так, что и просыпаться не захочется. И наоборот. Слава богу, меня до сих пор спасала работа. Если бы не театр, который тоже своего рода сновидение, я уединялся бы на своей даче и остаток жизни проводил бы во сне. Но у меня еще дочь, а у нее много друзей, и все они приезжают к нам на дачу шуметь и отдыхать.
Еще я люблю белый хлеб. Моя жена замечательно печет. Черного наелся в детстве.
– А как вы решили стать артистом?
– Всерьез артистом захотел стать не слишком рано и не слишком поздно – в армии. Знаете, самое тоскливое время – сразу после призыва в ноябре, когда впереди целых два года службы, а вокруг только и разговоры, что, пока еще не принял присягу, можно спокойно сбежать… Нас однажды повезли на полигон. На Можайском шоссе сзади нашего армейского грузовика пристроился громадный черный ЗИМ (я такие только в кино раньше видел), а за рулем никого. Как же так? И вот на светофоре автомобиль вырулил вперед. Наши машины встали рядом. Когда включился зеленый, ЗИМ не тронулся – мотор заглох. Наш водитель со старшиной выскочили к нему. Нас, солдат, попросили подтолкнуть, чтобы разогнать машину. Когда помогли, из левой дверцы вышел маленький серьезный человечек, почти ребенок, со сморщенным, как печеное яблочко, лицом. Тоненьким голоском пропищал: «Ребята, большое спасибо! Приходите в наш цирк. Спросите народного артиста Михаила Румянцева, и вас пропустят».
Да, это был великий клоун Карандаш. И я совершенно точно помню, как во мне в одну секунду проросло: тоже так хочу! С той встречи другой идеи больше не было.
Конечно, артистом цирка я быть не мог. Для этого с самого детства нужны подготовка, тренировки. На эстраду меня тоже не взяли бы. Слух есть, а гортань хрипящая, голос слабый, артикуляция невнятная. Что остается незадачливому, но честолюбивому пацану из маленького городка? Правильно, стать актером театра и кино.
Но тогда, кроме дикого наивного желания, сформированного на пустом месте, я не имел ничего. После армии вернулся на малую родину в свое депо… В моем деповском окружении кино и театр считались глупым бесполезным кривляньем. Я сам долго думал, что киношники – это такой сказочный народец, витающий в облаках и создающий грезы. Народ у нас был грубоватый, угрюмый, немного замшелый, без телячьих нежностей. Работа сложная, грязная, ответственная, требует жесткой дисциплины и хороших теоретических знаний. За каждую гайку отвечаешь головой. Все суровые правила железки писаны на крови. У меня была настоящая специальность, уважаемая профессия, но я не то что не любил ее, а просто не чувствовал. Помню, как в моем автоматно-автостопном цеху пальцы прилипали к ледяному металлу, как пахло холодным керосином, а мне нужно было у тормозного цил