индра открутить шестнадцать гаек. Помню застывшие сталактиты пассажирской мочи, висевшие под дверями и тамбурами вагонов электричек. Оттаяв, эти толстые желтые сосульки начинали издавать свойственный им запах и капать на шею. Иногда от безысходности в обеденный перерыв прятался в каком-нибудь вагоне. Наши в это время в цеху забивали козла. Сидел там, не шелохнувшись, «точил» бутерброды (на столовскую еду смотреть не мог), через грязные окна с тоской глядел на слепые фонари, липкий снег… Мне до сих пор мерещатся железнодорожные запахи: керосина, креозота… Очень тяжело выветриваются из памяти, с ними быстро свыкаешься. Так пахли моя работа, я сам, мой дом, мои друзья (работали там же) и вся моя жизнь… И так могли пахнуть мои дети, потому что работали бы там же. Кто знает, может, стал бы мастером, потом начальником цеха, пошел бы учиться в МИИТ и дорос бы до путейского генерала. Породу свою не обманешь.
В итоге выбрал то, что предначертано. Это не значит, что мне нравится собственный выбор. Я просто несу за него ответственность, стараюсь работать хорошо и выкладываться полностью. Талант – это крест. Его надо нести. Ему нужно расчищать дорогу. Его нельзя предавать. Иначе он отомстит. Несбывшиеся мечты, нереализованные планы – страшное дело, это существенно отравляет жизнь. Не заметите, как быстро превратитесь в желчного и завистливого человека. Всю жизнь будете расплачиваться: упрекать и мучить близких за то, что сами же уступили, побоялись и не рискнули. Я, может, и хотел бы остаться в родном городе с теми, с которыми… был. Но время побежало очень быстро. Так много надо было успеть. К сожалению или счастью, я из тех, для кого предыдущая реальность, если она отрезана, перестает быть значимой. Но я никому не перешел дорогу, кроме себя самого. Окружающие, самые близкие, не видят и не понимают ваших проблем. Мы же – единственные, кто чувствует себя и может отстоять право быть собой. Помните, как Негина в «Талантах и поклонниках»: «А если талант… если у меня впереди слава? Что ж мне, отказаться, а? А потом жалеть, убиваться всю жизнь… Если я родилась актрисой?.. Если б я и вышла за тебя замуж, я бы скоро бросила тебя и ушла на сцену, хотя за маленькое жалованье, да только бы на сцене быть. Разве я могу без театра жить?»
К этой мысли я пришел уже после того, как убил человека… Это был такой страшный знак. Дело в том, что после десятилетки я окончил курсы помощника машиниста. Как-то заканчивали смену и ночью подъезжали к станции. Видим, в метрах десяти-пятнадцати, почти перед самой «мордой», спрыгнула женщина. Машинист применил экстренное торможение, завизжали колодки… Думали, побежит вперед. А она на колени встала и голову положила на рельс. Мы выпустили из тормозных цилиндров весь воздух, а состав продолжил движение, около километра тормозной путь, и все тянулся-тянулся на инерции… Подбежал дежурный милиционер. Дежурный по станции с белым лицом прискочил с носилками. Оцепили тепловоз, отогнали его, спустились на путь и стали светить фонариками под поезд. Нашли останки: голова отдельно от туловища. Один туфель отскочил… Накрыли и унесли. В кармане у самоубийцы нашли прощальную записку: «Люди добрые, он меня обманул, уехал и женился на другой. Я так жить не могу. Простите меня, пожалуйста».
Никого не посадили. Виновных не оказалось. Мы все сделали правильно. (Пауза)
Стал выяснять, где учат на этих самых недоступных артистов? Раньше в моем представлении все было просто: при театре как-то сразу возникает взрослый артист, его определяют на сцену с готовой ролью, он заранее знает ее наизусть. То есть ни малейшего представления о театральных школах, где конкурс – до пятисот человек на место. Нужно подойти под типаж, угодить сложившимся стереотипам и одновременно личному вкусу мастера, который набирает ребят под будущий выпускной спектакль. Но даже если выдержишь жесточайший отбор, с первого дня обучения тебя будут критиковать, унижать и размазывать по стенке. Я не знал, что эта профессия требует максимального усилия воли, постоянной работы над собой, а впереди – лишь малая толика надежды на счастливое будущее. Я не знал, что, желая стать актером, нужно заранее готовиться к слезам и вселенскому чувству несправедливости.
У меня не было сценического опыта. В Калиновске не было ничего похожего хотя бы на драмкружок. Но был летний кинотеатр, куда детей не всегда пускали. Но мы по вечерам залезали на деревья, сидели там в таком плотном цветочном аромате и смотрели запрещенные фильмы. До сих пор помню запах того детства и запах той пленки. Кино в темном зале на белом экране не заменить ничем – никакими самыми изощренными технологиями. Поэтому когда говорят, что в кинотеатре не та проекция, не те краски, то просто смешно. Кино – это сон. А когда видишь сон, не важно, в каком он разрешении… Конечно, смотрели Бабочкина, Черкасова, Алейникова, Жарова… И помню сладкое наваждение, свалившееся на наши послевоенные головы, – трофейный «Тарзан». Все окрестные пацаны в то лето играли в Тарзана. Вопили и качались на ветках, распугивая прохожих и кошек. Замечательная эта детская способность: в сотый раз смотреть фильм, заранее знать сюжет, предугадывать все движения героев, но переживать, как в первый раз. То, что испытываешь в это время, – ни с чем не сравнимое чувство. Любой профессионал работает для нескольких человек в зале. Остальная же публика воспринимает искусство подсознательно. Но от очень хорошего искусства, даже предельно некомфортного, ни у кого не бывает плохого впечатления.
Когда снова приехал в Москву, вам не передать, как с первого мгновения ее полюбил! Говорят, ту уютную, светлую, умытую Москву придумали за нас шестидесятники. Но, по моим ощущениям, именно такой она и была… Я жил с ощущением всевозможности, будто вытащил главный собачий билет! Наконец понял, как это здорово, когда все получается только потому, что очень сильно хочется. С перепуга наскоком поступил и во ВГИК, и в «Щепку», и в школу-студию МХАТ, и в ГИТИС, лишь бы куда-нибудь ткнуться. Взяли всюду за темперамент. Я в то время существовал свободнее, без зажимов (уже потом научили опасаться всего на свете), глаза и мышцы подвижные, очень хорошо реагировал на любое внутреннее движение. От природы был готовым актером, очень точным исполнителем. У меня все получалось очень собранно и в то же время очень искренне, и как-то по-своему. По какому-то чудесному стечению обстоятельств почти вся эта «золотая пятерка» оказалась у моих ног. Кроме тех, где очень консервативные взгляды на неславянскую внешность. Для актера все имеет значение: тип лица, форма зубов, рост, фигура, волосы, голос, чистая кожа… Любой дефект речи, веснушки, неправильный прикус – пожалуйте на выход. Впоследствии часто слышал, что моя внешность нестандартная, а игра слишком живая и резвая. Хотя в дальнейшем моя легкая азиатчина не мешала мне играть породистых белогвардейцев в белых парадных перчатках.
Я долгое время был откровенный неуч, лапоть из глухой провинции. Наши мастера много раз пеняли на мое невежество. Говорили, что я темный, как безлунная ночь, и дремучий, как тайга. И пока мои сокурсники гуляли, я восполнял пробелы образования: перечитывал школьную классику, читал всю доступную переводную литературу. Период учебы стал для меня моментом присоединения к цивилизации. Но мне не хотелось быть как все. Я хотел стать лучше всех! Мечтал не просто читать модных авторов, вроде Аксенова или Нагибина, а быть с ними на короткой ноге, чтобы они почитали меня за равного. А для этого надо было стать как они и при этом остаться самобытным. Лучше всех с этим справился в свое время Шукшин… Я экстерном прошел курс столичной социализации. Бывших железнодорожников не бывает, у них точный глаз и твердая рука. Учился быть обаятельным, образованным, остроумным. Правда, после поступления эйфория стаяла. Начались учеба, общага, существование впроголодь, нудные этюды, безролье, много несправедливости и жгучего отчаяния. Но то первое согревающее впечатление о Москве пронес через всю жизнь. В трудные минуты оно вдохновляло, отводило от пропасти. Я всегда буду благодарен Москве, как бы она ни менялась, что бы со мной ни случилось. Москва – она такая, какой хочешь ее видеть. Правда, она в последнее время подозрительно радостная. И огоньки, и ленточки, и шарики, как на ярмарке варенья. Все дорого и приторно. Или как на утреннике в детском саду. Чувствуешь, что все равно отругают и в угол поставят. Зимой, глядя на всю эту иллюминацию, прямо чувствую, как сжигаются наши деньги.
– Театр на Трехгорке – неотделимая часть вашей жизни. Как вы пришли к этому?
– Я был звездой на своем курсе, уже снимался, в выпускном спектакле «Мещане» у меня была роль машиниста Нила (насмешка судьбы). Меня пригласили в театр, о котором не люблю вспоминать и который до сих пор обхожу стороной, хотя вполне дружен с нынешним его руководителем (когда-то молодыми артистами снимались вместе). Там раньше взаимоотношения строились на каких-то отвратительных принципах, на том, что одним приходится унижать других. Это такая гадкая порочная зависимость от непреодолимых обстоятельств! Ты зависишь буквально от всего и прежде всего от художественного руководства, дирекции и так далее. На это еще накладывается гадкий характер людей. Театр – школа высокородных подлецов. Мое первое место службы надолго отравило во мне любовь к театру. Знаете, наверно, расхожую фразу Станиславского об артистах. Он говорил: артисты – дети. И добавлял: сукины дети.
И я ушел. Пару раз выпил очень основательно, и от меня поспешили избавиться. В других театрах не показывался. Там было то же самое. Скитался по знакомым девушкам. А когда негде было переночевать, шел на вокзал. Казанский в этом отношении мой любимый и единственный. Он многих приютил в своих стенах. И многих вывел в свет. Изредка продолжал сниматься, но чаще получал отказы по причине некиногеничности. Моя внешность, видите ли, не звала в коммунистическое будущее. Наоборот, возвращала в прошлое. Я в кадре всегда оставался отдельным от пейзажа, не сливался с массой. Слабые партнеры поначалу недолюбливали меня, хотя никогда нарочно не тянул одеяло на себя. И уже потом научился растворять своих героев в окружающей среде. Как впоследствии сказал мой чехословацкий друг и голливудский режиссер Милош Форман: «Твое присутствие в кадре делает любой ваш госзаказ о войне или заводе фильмом французской “новой волны”». Я не поверил, но было приятно!