Тогда я захотел, чтобы обо мне все забыли. И снова пошел в рабочий класс. Физического труда никогда не боялся. Перебивался кое-как, пока с большим трудом не устроился слесарем по наладке ткацкого оборудования на Трехгорной мануфактуре. Старейшее текстильное предприятие. В советское время оно было ведущим в стране. Но горбатого, как известно, могила исправит. Зарекалась ворона! Все равно вернулся бы на сцену. Пришел бы работать осветителем, рабочим или еще кем-нибудь. Для актера долгий период без сцены невыносим. Теряется мотивация, начинаешь сомневаться в том, что когда-то выступал для зрителя. Размывается ощущение сцены, темного зала, присутствия большого количества людей, аплодисментов. На фабрике была неплохая самодеятельность. После смены играл в драмкружке. Самодеятельные актеры тем и хороши, что по-настоящему любят театр. Им негде приложить таланты за пределами родной сцены. Поэтому отдаются ей всецело, сохраняя свою живую человеческую энергию. Некоторые профессиональные актеры всю жизнь играют одни и те же спектакли, не привнося новых эмоций и нюансов. Так они теряют свою органику и подлинный темперамент. Студенты-актеры учатся движению, танцу, постановке голоса, но часто за этим перестают быть людьми, теряют последние крупицы детской чистоты.
Но я уже остывал к исполнительскому труду. Постепенно стал пробовать себя в режиссерских работах. Перевели на ставку массовика. При мне обычный драмкружок начал складываться в нечто большее. Оформилась труппа, наработался постоянный репертуар. И я захотел создать настоящий Народный театр. Ставил много. Среди постановок, разумеется, были и проходные, но удач было больше. Мы не делали ничего особенного. Не выпендривались, не искали новые формы, не играли в Брехта. У нас текст на сцене по-прежнему имел первостепенный смысл. Не как у других, где на передний план выходили музыка и движения. Мы просто брали и расцвечивали человеческие истории. Без закидонов и технических шоу. С проработкой образов и характеров. Единственное, хотелось поменять интонацию современного театра: без пафоса, а простой живой подачей реплик производить эффект взорвавшейся бомбы.
В итоге решил первые две задачи: административную и кассовую. Пора было делать «Трехгорку» театром-явлением: «Путь наверх» Брейна, «Американская трагедия» Драйзера и пьеса «Визит дамы», которая шла у нас как «Девочка, ведущая на смерть». Это самые точные истории о крушении надежд, предательстве и покаянии. И все они выстрелили. Зритель валом шел на Трехгорку. Понимаю, многие шли на Трехгорку ради Гоши Ловчева. К тому моменту как раз на экраны вышел «Рыцарь с Петровки». Потом «Позывной “Рамзай”», «Баллада о Щорсе», «Город черных бушлатов», «Белый путь», «Рыжая лапа»… Но ни одна звезда не вывезет лишь на себе почти пятьдесят театральных сезонов. Многие спектакли до сих пор идут с неизменным успехом, те же «Таланты и поклонники». «Ундина» (по «Тамани») – по сей день наша визитная карточка. «Маленькая Баба-яга» – наш спектакль-талисман. Для будущего сезона готовим «Бубен Верхнего мира» и «Хозяйку Медной горы». Интересно должно получиться. «Приходите, ребята, в наш театр. Спросите народного артиста Григория Кармашика, и вас пропустят».
(Смех, аплодисменты)
– Расскажите о своей самой звездной роли, без которой вас уже не представляют.
– Я пришел в кино тихо. Меня никто не заметил. У меня не было стремительной карьеры. Это и хорошо, пожалуй. У людей, которым суждена короткая жизнь, есть предчувствие, их судьба торопит, и взлет происходит быстро. Как говорится, живи быстро, умри красиво. Вот Пушкин – всю жизнь в авангарде. Первый в Петербурге начал боксировать. А толку-то? Поэтому, когда после выпуска начались мои мытарства, понял, что буду жить долго. Мне много не везло. Но везло еще больше. Признаться, поначалу не слишком серьезно отнесся к первой главной роли – роли Гоши Ловчева. Но аудитория увидела в этом нечто большее, чем обычный отечественный детектив с погоней и перестрелками. Она увидела, что плохих людей все же больше, чем хороших, но это не означает, что им нельзя противостоять. У фильма было рабочее название «Последний рыцарь Петровки», но цензура убрала слово «последний», то есть единственный. Мой Гоша совсем не идеальный, совсем не книжный, а постоянно на грани превышения должностных полномочий, с бандитами нельзя не общаться – это и есть работа. И он не может идти по формальному пути, когда все по инструкции.
Он мог отпустить воришку, если тот, например, спер буханку хлеба, потому что жрать хотелось. Не сравнить с теми, кто теперь намеренно разваливает дело и отпускает бандита за деньги. Коллеги Гоши «мерились», кто сколько раскрыл. А нынешние сотрудники выясняют, кто больше сошкурил. Неграмотно составленные документы, неправомерные действия, высокий уровень коррупции… Это шлак и больше ничего. Я был уверен в своем герое, теперь не могу быть уверен даже в тех, кого знаю лично.
Благодаря «Рыцарю с Петровки» по результатам ежегодного опроса читателей журнала «Советский экран» меня назвали лучшим актером года. Открылись все двери, стало легче дышать. Появились радио, концерты, награды, заграница, соблазны… Я очень долго к этому шел. На некоторое время стал завсегдатаем столичных ресторанов. Со мной за руку здоровались первые люди Москвы, как и мечтал. Но потом начался чистый ад. Представьте, жил себе спокойно, на улицах никто не приставал. И вдруг в один прекрасный день все перевернулось с ног на голову! Всем нужно меня видеть, общаться, трогать. Если надо ехать куда-то на съемки, то в поезде спать не давали, мгновенно узнавали, предлагали посидеть за бутылочкой. И от такого ежесекундного посягательства на свободу я не был защищен. В то время не могли нанять телохранителей и машину с тонированными стеклами. К сожалению, народ не разделяет экранный образ и актера. Актеры становятся причастными к своим ролям. Зрители наделяют актеров чертами сыгранных ими героев. Отождествляют их с ними. Шутка сказать, фильму много лет, а он до сих пор не сходит с домашних экранов.
Но говорить только о Гоше Ловчеве – значит обкрадывать самого себя. Есть актеры, которые одной фактурой могут играть, ничего не добавляя, а просто грамотно и выгодно распределяются и на этом делают карьеру. Все же я считаю себя в большей степени театральным человеком, нежели актером кино. Театр предлагал мне разноплановые роли. Вернее, я сам себе их предлагал. Я играл сильных волевых личностей: Цезаря, Ричарда III, Ленина… Вообще считаю, настоящий актер должен обладать широким спектром приемов для создания образов. Ему должны быть подвластны любые краски: от патетики и драмы до гротеска и эксцентрики. В кино были революционеры и белогвардейцы, разведчики и ученые-ядерщики, рабочие и моряки… Все мои герои оказывались на перепутье между молотом и наковальней, старым и новым, домом и чужбиной. Меня всегда привлекало играть таких личностей, которых трудно понять. Я помогал им разобраться с собственными воспоминаниями, найти свое место в мире. С первого жеста, с первой интонации, с первого шага стараюсь обрисовать своего героя. И я всегда подбираюсь к образам через «ноги», то есть иду от походки. У каждого человека своя судьба, свой характер, своя походка… Есть походка барская, неспешная. Есть походка беспечная, как бы пританцовывающая, пижонистая… А есть обреченная, когда ведут на казнь и впереди смерть. Голова вжата, спина сгорблена… Вот у моего Гоши Ловчева примерно такая же ходьба. От него заранее веет обреченностью. Помните слова бандита Хромого: «Плохо будет тому, кого зовут Гошей». Поэтому Гоша Ловчев живет с чувством вечно подстерегающей опасности. Он не жаждет ни покоя, ни мирного жития.
Роли Зорге и Щорса дались тяжелее. Они забрали все силы, больше года обжигали и заставляли жить с предельным напряжением. После них чувствовал себя опустошенным. Трудно было начинать что-то новое. Но была поездка на Берлинский кинофестиваль. И был приз независимого жюри «Золотая камера» на Каннском кинофестивале. Там же познакомился со своим кумиром Марлоном Брандо.
– Григорий Александрович, задолго до «Хатико» вы сняли самый грустный советский фильм о собаке «Рыжая лапа». Почему вы решили податься в кинорежиссуру?
– Продолжая тему о Марлоне Брандо. Однажды на закрытом показе в Доме кино я увидел… нет, даже не фильм. То был какой-то гипнотический сеанс. До сих пор не могу разобрать его на компоненты. Наоборот, на компоненты разобрали меня, пока смотрел эту картину. Сказать, что она произвела на меня колоссальное впечатление, – ничего не сказать. Хотя никаких точек соприкосновения с чужой войной у меня не было. В нашей стране вообще не было никаких эмоциональных и трагических привязок к Вьетнаму. Географически это было от нас очень далеко, а по настроению и по-человечески – очень близко. Но для меня через это кино мир рухнул. Вот какое это было кино! Курц-кино! Образы, кадры, ракурсы – все осталось со мной, всплывало в памяти легко, а отпускало с трудом. Эта работа растворила меня в себе, как в соляной кислоте. Вместе с тем растоптала и уничтожила меня как художника, потому что раскрыла глаза на самого себя. Я плакал от бессилия и одновременно благодарности к человеку, посмевшему снять этот фильм. Во мне обострился синдром самозванца, который и без того преследовал всю жизнь. Мне постоянно казалось, что я не тот, за кого себя выдаю. И в очередной раз понял, что я никто. Моя жизнь ничто. Наше кино – ничто. Мы безнадежно от них отстали. Не только в кино, а вообще! Бессмысленно снимать что-то, когда есть такое величайшее высказывание. Многие думают, что Голливуд – это исключительно блокбастеры. Эти глупцы ничего хорошего в жизни не видели. Америка – великая кинонация. Голливуд – про все на свете и на любой вкус. Я обожаю американское кино. Как и японское, французское, итальянское… В последнее время полюбил корейское. Россия – не кинематографическая страна. Русские – это все-таки больше про театр.
Так вот, после того просмотра своими сомнениями поделился с некоторыми коллегами. Одни согласились, а другие, более умные, поспешили успокоить: кино бывает хорошее и разное, но все сводится к одному: Эрос и Танатос, Жизнь и Смерть, Любовь и Война. Кто-то с вертолетами снимает масштабное антивоенное кино, а кто-то ведет лирическое повествование о собаке, потерявшей хозяина. И там и там изуродованные жизни. Трагедия никому не нужной собаки не уступает трагедии брошенных солдат. Эти истории равнозначные, хотя сняты по-разному.