Мне захотелось снять такой же фильм, по накалу не уступающий и так же заставляющий страдать. Вспомнил о нашей деповской собаке Лапе. Никто не знал, как она появилась у нас. Никто ее не приводил. Как-то сама собой образовалась. Жила в компрессорной комнате, где гремел и стучал здоровенный агрегат с электровоза, подававший в цех сжатый воздух приборам для стендовых испытаний. До сих пор не понимаю, как она со своим чувствительным нюхом спала в керосиновой комнате рядом с рычащим чудовищем-компрессором. Щенки у нее рождались здесь же на промасленных «концах». Были крупными и красивыми. Их с удовольствием разбирали, в основном для продажи на «Птичке». Лапа не возражала. Она жила и даже радовалась своей счастливой собачьей жизни. Наши ребята кормили ее бесплатным столовским обедом. Это была настоящая «железнодорожница». Лапа всегда была рядом. Приветливо махала хвостом, подставляя широкую, пропитанную солидолом спину. Слесаря с удовольствием вытирали об нее руки. Лапа разрешала. Она никого не боялась. У нее не было врагов. Но люто ненавидела людей в чистой и, значит, чужой (по запаху) одежде. Если ненароком забредал кто-то не по форме одетый в автостопный цех, Лапа с лаем выскакивала и прижимала гостя к стене, так и держала его до прихода «своих». Погибла Лапа нелепо. До сих пор перед глазами, как она, застряв рыжей лапкой в железнодорожной стрелке, скулила и смотрела на огни поезда, мчащегося на нее. В фильме этого нет. По сюжету решил ее спасти. Я пожалел и зрителей, и собственные воспоминания. Но тем не легче. У меня до сих пор сердце кровью обливается. Сам не всегда решаюсь пересматривать этот фильм.
Подходящую суку мы не нашли, поэтому Лапу играл талантливый кобель Тиша, который оказался настоящим артистом. Он словно сценарий читал, легко находил контакт со съемочной группой и безупречно справлялся со сложными сценами.
За свои работы был удостоен многих наград и регалий. Но особо ценен специальный приз жюри Венецианского кинофестиваля за этот фильм. Лицензию на показ закупили более сорока стран, включая США. «Рыжая лапа» – одна из немногих советских картин, снятая на импортную пленку «Kodak». Наши отечественные обладали низкой чувствительностью. И без мощных софитов, когда даже днем приходится подсвечивать кадр, невозможно добиться четкого изображения. Собака не выдержала бы такого перегрева, и руководство пошло мне навстречу…
– А что стало с Тишей? Вы следили за ним? Говорят, он повторил судьбу Лапы.
– Не знаю, как-то особо не интересовался… Потом была еще попытка снять картину о Гражданской войне, но о ней говорить не вижу смысла. Она осталась незаконченной, ее вообще никто не видел и вряд ли теперь увидит. Больше я ничего не снимал. И больше не снимался. Настоящего удовлетворения от съемок уже не получал. А в жизни все должно происходить по большой любви. Обычно интересные роли предлагают до сорока. До этого возраста в кино играть очень легко. Потом происходит переход на другую мудрость, на другую крупность характера… Сказывается усталость от сцены и камеры. Нет сил на игру, поэтому артисты возвращаются к своей органике. Но современные режиссеры этого не понимают. Теперь мне предлагают роли спившихся генералов, проворовавшихся чиновников, разнузданных депутатов. Присылают сценарии, в которых диалоги написаны первоклассником. Пустые сюжеты, отвратительные физиономии… Я всегда внимательно подходил к выбору экранных героев и старался не играть в плохом кино ради кассовых сборов. Не хотел участвовать в омерзительном рыночном кинопроцессе. С нынешним кино все понятно, оно у меня на большом подозрении. Раньше у людей был Никулин, Ульянов, Рыбников, Стриженов, Прыгунов… Нынешние шоумены профукали тот капитал любви и почитания, который достался от предшественников. А тогда актеров уважали, прощали им мелкие грешки. Потому что они дарили героев, на которых хотелось быть похожими. Они учили отличать хорошее от плохого, разбираться в людях, признавать свои ошибки, помогать слабым… И чтобы стать частью этого волшебного мира, нужен был всего лишь билет в кинотеатр. Пропуск в этот мир стоил пятьдесят копеек. А сколько теперь стоит вернуть тот исчезнувший мир? Я не очень люблю наши блокбастеры. Они заведомо вторичны, неумело копируют Голливуд (имитация лососевой икры), не несут в себе никакой художественной ценности. И сколько денег в это вкладывают! Сила отечественных картин в человеческих историях, где основной упор не на дешевую графику, а на хороший сценарий и богатую актерскую игру. Именно поэтому зритель до сих пор помнит и любит Гошу Ловчева. Да, я сейчас опускаюсь до стариковских ворчаний: раньше трава была зеленее, рюмочные ближе, а девушки моложе.
– Григорий Александрович, есть что-то, о чем вы сожалеете в своей жизни?
(Пауза не театральная, а тщательное обдумывание, будто застали врасплох.)
– У меня есть мой мир: дом, театр, преподавание, общественная работа. И в этом мире получаю всю гамму необходимой человеку эмоциональной пищи. Мне некогда сожалеть о каких-то упущенных возможностях… Я много лет был членом Комиссии по помилованию при Президенте России, а с 2004 года – членом Совета при Президенте России по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека.
И да, я тот человек, для которого распад СССР оказался не только крупнейшей геополитической катастрофой, но и личной трагедией. И Пятый съезд кинематографистов, который фактически поставил крест на советском кино, тоже считаю предательством. Предали всех, кто успел сделать хоть что-то значительное. При всех сложностях, та власть дала мне образование, театр, известность. Так зачем кидать камень в прошлое? Постепенно исчезают, спускаются без остатка в какую-то черную трубу мои товарищи, коллеги и просто знакомые. Закрывается за ними вечность. С каждым годом этот водоворот все шире, все сильнее заглатывает… Чувствую его приближение, надвигается на меня бесконечная дыра. Понимаю, что уйду раньше, чем жена и дочь. И если существуют талоны на жизнь, с удовольствием поменял бы пару лет жизни на несколько секунд, чтобы лет через десять-двадцать посмотреть, как здесь мои Лида и Лиля… У всех нас, глупых и умных, бедных и богатых, удел тот же: «тело, оставленное душой, сделается добычей червей и тления и, наконец, весь состав твой превратится в горсть праха» [2]. Живой – смерти всегда проиграет. Так что живите и радуйтесь, пока живется и радуется, потому что дальше – ничего. Смерть неизбежна. Смерть не управляется никакими нравственными законами. Цель же искусства и заключается в том, чтобы временно отвлечь от этой истины и подготовить человека к самой неизбежности. Все обязательно умрут, но уйдут все ангелами. «Но смерти нет, а есть сальто-мортале греховной плоти и предсмертный страх» [3].
А под занавес, раз уж позвали сюда, я хотел бы вам немного почитать из моего любимого Ярослава Смелякова:
(Аплодисменты. Титры)
На следующем «Совете в Филях» все было обычно, Лиля на меня ни разу не взглянула, ничем интерес ко мне не проявила. Я тоже из своего угла особо не выделялся и не напрашивался, облизывая распухшие с ночи губы. И даже потихоньку начал отвыкать от нее. А было ли? Да просто наваждение… Но потом как гром среди ясного неба после ночного дежурства сообщение: «Спишь? Приезжай, короче».
По прибытии сразу затолкала мою одежду в стиралку, завела под душ, откуда, шлепая босыми ногами по чистому полу, прикрываясь полотенцем, забрался в ее теплую постель с желанием больше не вылезать, по крайней мере целую вечность, греть носики, млеть от поцелуев и ничего не соображать.
Так и началось наше нехитрое горемычное жениховство. Нехитрое, потому что бывал у нее от случая к случаю, насколько занятость каждому позволяла. Лиля пропадала на съемках, киношная переработка накопилась. И меня сжирала работа, весь на звонках да в засадах. У них Гришу увели, а у нас весь район обворовали, велики да самокаты каждый день утекали, по семь-восемь заявлений с утра, сезон-то еще не кончился. Шутка сказать, у меня по несколько дел, с которыми управиться за три дня, а потом все равно продлить на десять, а дальше снова не успеть…
Лидия Сергеевна окончательно переехала на дачу, а сама Лиля, чтобы свести концы с концами, осталась подбирать квартирантов, посмевших претендовать на их «хоромы». А горемычное жениховство потому, что все наши встречи начинались с Лилиных беспокойных арий на тему вселенской несправедливости, которые, в свою очередь, возникали с неизменных первых трех нот «мой-па-па», то есть «ре-фа-до». Песня та же, поет она же… Она долго мяукала, шипела, царапала мне спину (я был громоотводом), и ее отпускало, гнев источался, ее обдавало жаром стыда и облегчения. Долгие жалобы рано или поздно утомят любого кавалера, даже самого терпеливого, и тогда Лиля спохватывалась, меняла тему. Хотя говорить было особо не о чем. Спасало кино. «Папино кино». Ей надо было готовиться к пересдаче по истории кино, а я лежал под боком, как дремлющий пес.
«Мы часто ходили в кино. Зажигался экран, и мы трепетали. Но чаще всего мы были разочарованы. Изображение было старым и дерганым, и Мэрилин Монро была ужасно постаревшей. Нам было грустно. Мы не видели фильма, о котором мечтали, всеобъемлющего фильма, который каждый из нас носит в себе, фильма, который мы хотели бы снять или тайно в душе хотели бы прожить»[5].
Мне не привыкать засыпать под скучный фильм. В детстве не было других развлечений, кроме двора и черно-белого лампового телика с плоскогубцами на переключателе вместо отвалившейся пластмассовой ручки. Умели совки подручными средствами рассказать шикарную историю. Я ведь раньше думал, что в «Иване Лапшине» Миронова убивают по-настоящему. И очень удивился, когда увидел этого актера в другом, более раннем фильме, где он еще молодой и здоровый.