Но ближе к середине ее манерных и замысловатых шедевров я все равно засыпал. Она толкала в бок.
– Почему они все черно-белые? – как бы оправдывался я. – Это все равно что наблюдать, как рассыхается краска на заборе.
– В детстве спросила папу однажды, почему он раньше снимался в черно-белых фильмах, а потом появились цветные. Папа сказал, что раньше все до меня было черно-белым, но потом, когда я родилась, все изменилось: на Северном полюсе построили машину, которая стала распространять по всему миру цветовые волны. Я же не знала тогда, что цвета на самом деле не существуют, что это всего лишь отраженная пигментами часть видимого спектра солнечного света. И раньше аппараты снимали истинный вид объектов.
Нет, мне никогда не одолеть Антониони с Брессоном, как и Пруста с Джойсом. Я не синефил, у меня нет соответствующего образования, есть лишь наивное восприятие обывателя, получающего эстетическое удовольствие от боевиков с Ван Даммом и Шварценеггером. Из всей ее артхаусной фуеты мне заходило лишь японское кино об отважных самураях и загадочных кицунэ, живущих под радугой.
Кстати, о тех, кто жил под радугой, то есть в другом измерении. Я часто вспоминал ту загадочную киноночь на Суворовской, которая свела нас.
– А тот человек, который плакал наверху, он кто?
– Режиссер.
– Это вы его допекли?
– Это он сам «сварился». Некоторые думают, достаточно сесть в режиссерское кресло, как они уже все умеют.
– Ну не скажи. Он ведь под свою идею нашел финансирование.
– Да какое финансирование? Половине группы должен остался. Я кое-как выгрызла зубами свою денежку. Спасибо Максиму, подсказал, на что давить. На этом проекте не было четкого разделения обязанностей. Я, например, ни разу не локейшен, но нашла этот дом случайно, просто гуляя по Суворовской. Это старый район. Еще в девяностые на ней попадались добротные купеческие домишки, небольшие заводики и деревянный мост. Увидела постройку двадцатых годов, забралась внутрь, и все нам подошло: потолки под три метра, разве что без лепнины, резные двери, паркетный пол и даже камин с эркером. По-тихому договорились с управой, иначе долго ждать официального разрешения. Всё на коленках.
Взялась за этот проект, потому что должно в итоге получиться красиво. Для художников там интересная задача. По сюжету герой, пожилой мужчина, в отдельно взятой квартире вспоминает свою уходящую жизнь. Когда-то у него была семья. Но жена умерла, а дочь вышла замуж и уехала. Три десятилетия: шестидесятые, восьмидесятые и нулевые. Под каждое время своя обстановка, своя мебель, свои стены, свои костюмы, лишь за окном непрерывно идет снег, потому что дело происходит под Новый год. Иногда эпохи сменяются, герои стареют в одном кадре, без монтажной склейки. А как этого добиться без спецэффектов? Благодаря панорамирующей камере (это когда камера движется, пересекает пространство). То есть в одной половине комнаты все остается прежним, а во второй мы меняем обои, убираем мебель, переодеваем актеров…
Я, честно, ничего не понял:
– А «локейшен» – это фамилия? Еврей, что ли?
Но мне нравилось ее слушать. И смотреть ее работы.
– А почему сама актрисой не стала? У тебя же все данные.
– Мой папа не разрешил поступать на актерский, хотя росла закулисным ребенком. Часто брал меня на репетиции и спектакли. Эта театральная магия, конечно, существует. Она не может не заразить. Если за кулисами были обычные люди, то на сцене эти же люди – уже другие. Тоже так хотела. Превращения, которые происходили на моих глазах, не могли не завораживать. Все равно не могу быть актрисой. Не умею притворяться. Профессия очень зависимая. При поступлении будущих актрис просят задирать юбки, а на прослушиваниях заставляют раздеваться. И, как показала жизнь, я не умею нравиться публике. А мой папа умел. И этот умеет. Боюсь подумать, в кого он такой. Но я от кино и театра все равно недалеко ушла. Поначалу долго себя искала. Поступала, бросала, снова поступала… Не спорю, с детства была избалована выбором. Теперь учусь на художественном факультете. Хорошо чувствую пространство, детали… Дизайн интерьера, одежды – это у меня от нашего дедушки. Обычно девочки с художественных факультетов в облаках витают. Я же рукастая, умею воплощать идеи: и свои, и чужие. Постоянно на проектах каких-то, учебу почти забросила, куча пересдач. Думала, в этом году нагоню, исправлю, но теперь самозванец этот…
К слову, о Патриках или Китай-городе. Иногда выбирались в центр. Бродили по Покровскому и Яузскому бульварам, Маросейке, Покровке, Солянке и по всему, что между ними… Приятное городское пространство, кинематографическая историческая застройка: много усадеб, церквей и доходных домов. Исследовали маленькие хипстерские бары, пиццерии, кофейни с хорошей музыкой и пониманием, как надо себя вести. Пробовали коктейли или просто брали веганскую шаурму, корейскую лапшу (по мне, тот же доширак) и шли сидеть на тротуарах, или в парке «Горка», или в амфитеатре «Яма». Хорошо, что мне хватило ума не пригласить ее по привычке в Макдак. В детстве нас туда не водили, и в меня просто впихнули мысль, что питаются там только мажоры. Я завидовал тем, у кого видел эти заветные красные коробочки.
У Лили был узкий круг общения, тонкая прослойка брутальных операторов-бородачей, вечных обитателей френдзоны, и некрасивых киноведок, этих недотраханных кинобаб, которые никогда не говорят, например, «да ну нах, мы тупо посрались и разбежались». Нет, они говорят: «Вселенная уводит с моей орбиты неподходящих людей». (С девочками с актерского факультета Лиля не дружила). И те и другие глядели на меня с завистью и недоверием: как это ему удалось заловить такую щучку, избалованную общением с приличными людьми? Все просто: я напоминал ей отца.
Все встречи с друзьями начинались с тех же надоедливых нот: «мой-па-па». Лиля с пеной у рта доказывала (и себя убеждала в том же), что все на мази и наказать скрипача – дело времени, в качестве доказательства предъявляя мою персону. Мне кажется, для того и таскала меня на эти посиделки. Друзья вежливо сочувствовали, цокали языками, а потом плавно переходили на кино. Болтали о нем в любом его виде. На самой съемочной площадке, как я понял, киношники никогда не говорили отвлеченно об искусстве. Для этого был подготовительный период. Это просто работа. На отдыхе же до одури рассуждали о чужих фильмах: классике или новинках, снисходительно или восторженно. И непременно все эти споры заканчивались тем, какое кино сами хотели бы снять.
Часто Лиле названивал аблакат, и по ее коротким ответам понимал, что, кроме судебных дел, он выспрашивал: где она, с кем и чем занимается. Старалась не палиться, играла с ним в кошки-мышки, а я терпеливо дожидался окончания их разговора. Однажды он позвонил в самый неподходящий момент. Увидел на экране его имя.
– Давай уже отвечай своему чухану. Или мне вынуть, чтобы тебе не так неловко было с ним перетирать за жизнь?
– Я тебя люблю.
– Ты дохуя кого любишь.
Она промолчала. Дождалась, пока ее домучил. Я собрался и даже не попрощался. А ей того и надо, чтобы скорее ушел, и кинулась к телефону. Не терпелось ему набрать.
После таких ссор зарекался с ней связываться. Я мальчиком на побегушках не нанимался. Быть с ней – постоянно подстраиваться под ее изменчивое настроение. А ведь думал поначалу, что любовь получится быстрая, неприхотливая. Она же оказалась коварной зверюгой. Трепала нервы и портила кровь. Всю душу вымотала. До самых печенок добралась… Но через день или два приходило сообщение. И я, будто на привязи, против воли тащился к той, которая меня выбрала. Было это в радость, но радость была подозрительная – с душком мазохизма.
Была у нее еще подруга, окончившая сценарный факультет, мастерскую некоего Арабова (что бы это ни значило), что являлось предметом ее гордости и в то же время поводом для фрустраций, потому что трудилась несостоявшаяся сценаристка гостевым редактором в Дирекции спецпроектов канала, выпустившего то злополучное ток-шоу.
Я в один из дней встретился с этой подругой. Нам кровь из носа нужны были контакты скрипача. Без этого дело стопорилось. Мы посидели на лавочке возле Останкинского пруда в ее перерыв, когда выбегала за пончиками.
– Никто не знает, откуда появился ваш скрипач, – отпивала кофе, – конкретно с этим молодым человеком работает шеф-редактор. Связь с ним держит только она, и никого к нему не подпускает, что само по себе странно. Обычно всю черную работу выполняем мы, гостевые продюсеры: находим в интернете или на почте будущих героев, уговариваем приехать, делаем прединтервью, пишем сценарий…
– А эта шеф-редакторша не на черном джипе передвигается?
– Не знаю. У нее много машин. Хотя саму историю с Кармашиком нашла я. Лиля через общих вгиковских друзей обратилась за помощью. Я искренне хотела помочь. Очень жаль, что все так вышло.
– И много у вас желающих опозориться до конца жизни?
– Никто не хочет позориться до конца жизни. Но желающих поделиться своей проблемой – тьма. Например, люди страдают от произвола чиновников на местах или хотят доказать родство со звездой. Иногда герои не знают, на какую программу едут. Мы до последнего не представляемся. Сообщаем об этом непосредственно перед съемками, когда герой приехал, обратного хода нет, деваться некуда, его караулят, ходят за ним по пятам. Нужно постоянно держать героя на крючке, потому что он в любой момент может передумать, испугаться. Без второй стороны съемка не состоится. Это основа драматургии.
– Это как если бы я пообещал кому-то из наших «подопечных»: «Подпиши, а я договорюсь с судьей, и тебе дадут условно».
– Сам по себе мальчик был изначально никакой. Лиля своей горячностью только подогрела к нему интерес, которого он не заслужил. Выпуск с Кармашиками получился рейтинговый, история «выстрелила», стала хитом. Руководство решило выпустить серию передач. С Кармашиками ведутся переговоры. Уже часть гонорара перечислили, чтобы не соскочили. Для них это большое подспорье, а для канала – копейки. Рекламу во время эфиров будут продавать втрое дороже… Но даже если пускать рекламу через каждые пять минут, все равно не окупится. Канал в долгах и работает в минус. Все эти передачи убыточны и оплачиваются из бюджета. Если бы не государство, то многие федеральные каналы давно обанкротились бы.