– Легко тебе говорить про карьеру, – сказала Лиля. – Гоша голову ломает, как бы ему благополучно уволиться из органов.
– А что, есть какие-то препятствия? – удивилась та. – Гоша, вам что-то угрожает? Всегда же можно замолвить словечко. У нас от Гриши до сих пор остались хорошие связи.
Я лишь про себя усмехнулся. Вот ведь люди: в поганое ведро их окунули, а до сих пор полагают, что живут у Бога за пазухой и стоит лишь замолвить словечко…
Снова сели играть. Я поглядывал на себя в темном окне. В таком неясном отражении стираются возраст и личность. В такой куртке и с такими женщинами можно вообразить себя кем угодно… Да хоть самим Гришей.
Надюша сидела поодаль в кресле с вязанием и тоже исподволь наблюдала за нами. В какой-то момент наши взгляды пересеклись в этом отражении. Стало неприятно, будто вторглись в мое личное пространство или в Гришину жизнь, и она быстро отвела глаза…
…Проснулся, когда сквозь опущенные шторы уже струился сероватый свет и дом погрузился в сонную стынь утра. Все так же дребезжали оконные стекла от проносящихся вдалеке поездов и стукались о землю созревшие яблоки в саду. Из-за стен доносилось сонное бормотание и даже причмокивание Лидии Сергеевны…
Пока на цыпочках пробирался в Гришин кабинет, все кругом предательски скрипело: полы, ступени, двери, балки перекрытий… Не стал будить Лилю, она выставила наружу бледные конечности, сбитое одеяло свесилось на пол, футболка задралась. Присел рядом и снова уставился на страшную гравюру, так странно на меня действующую.
Не сразу почувствовал, что Лиля тоже проснулась:
– Ты как мой папа, – произнесла чуть погодя, нежась под пледом, а на щеке – рубец от подушки, – иногда сплю здесь, когда особенно одиноко. И если долго не могу заснуть, он все ходит, скрипит, шорохи наводит. До сих пор через стенку иногда перекашливаемся. Потом тихо проявляется, садится рядом и смотрит на меня, как ты сейчас. Иногда думаю, что люди не умирают. Вот живу на даче, смотрю на яблони, которые они с мамой сажали. У нас на участке тринадцать яблонь, и почти круглогодично компот в трехлитровых банках. А раньше при папе был самогон, он угощал друзей. У нас было много его друзей. Его нет, а мы до сих пор собираем эти яблоки, засушиваем, закатываем, раздаем всем знакомым, и папа уже есть. И жизнь не перестала. Такие же запахи и шумы, какие слышал мой папа. Так же по весне квакают лягушки, стекла в рамах и стаканы в буфете «танцуют». Он любил, чтобы рядом на стыках рельс гремели поезда, как в его рабочей молодости. Благодаря его фильмам во мне постоянно звучит папин голос. Постоянно перебираю в памяти его мимику, интонацию… Боюсь упустить что-то важное. Читала в какой-то книжке, что после ухода человека в ткани мира образуются пустоты. Эти пустоты надо чем-то заполнять: слезами, молитвами, воспоминаниями…
Лиля привстала, подтянула к подбородку колени, обхватила их руками и только теперь заметила, что Лидия Сергеевна забыла с вечера задвинуть ящик комода:
– У мамы дверцы и полки открыты настежь двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю и триста шестьдесят пять дней в году. Я не особая аккуратистка, но терпеть этого не могу. Меня папа в детстве напугал, что если не закрывать на ночь шкаф, то ночью из него вылезают черти. Поэтому, когда захожу в любую комнату, первым делом все закрываю и убираю. Раньше мама забывала класть трубку на рычаг телефона, словно папа продолжает говорить с нами. У нас с ним тоже была своя игра: когда звонил, то всегда спрашивал: «Аллёу! Хто это?» Я представлялась разными известными именами. Чаще всего Жанной Моро. Он ее очень любил… Кстати, мы звонили по тому номеру, который указан у скрипача на ксерокопии сценария. А там СИЗО. Он точно как из преисподней. Никогда не любила скрипку. Не зря Паганини продал душу за виртуозную игру. Скрипка – это все же какой-то портал. Живые так не поступают. Так безнаказанно играть чужими жизнями может только упырь. Крадет мою жизнь из моих же интервью.
– Это еще ничего. Всего лишь жизнь. Она бесплатная, пусть и не воротишь, – слабо подбадривал, – бывает, вещи дороже случаются. Вот у нас один «подопечный» в больнице приложил палец соседа по палате к его же телефону, пока тот спал, и умыкнул с банковского счета двести тысяч. Пришлось за ним даже в Самару сгоняться. И к вашему скрипачу съездим, проведаем, узнаем, чем дышит, – пообещал снова, а у самого душа не на месте. Гляжу на гравюру и вздыхаю про себя: «Что же это такое на свете делается…»
Третья часть
Отрадно думать, что мертвые наблюдают за живыми. Не вижу в этом ничего жуткого.
– В Калиновске никогда не было троллейбусов. Количеством населения не вышли. Зато вышли качеством – отсюда родом Григорий Кармашик. И когда в конце восьмидесятых его избрали народным депутатом СССР, он занялся этим вопросом. Почему именно троллейбусы – никто не знает. Я тогда еще пешком под стол ходил. Наверное, он после своего кино хотел что-нибудь хорошее для нас сделать. Эти киношники так засрали Калиновск своими съемками про Гражданскую войну! И кинцо, говорят, говенное вышло, не зря же на полку положили, даром что гений. Может, стыдно ему было. Сюда больше не возвращался. Короче, уже натянули провода, запустили троллейбусы, но тут Союз приказал долго жить. В городе Калиновске нет и не будет троллейбусов, – со вздохом заключил начальник отдела, выходя со мной на крыльцо после своей планерки. Он добродушен, пузат, в руках кружка, на ногах шлепки.
– Теперь троллейбусов даже в Москве нет, – поспешил его успокоить, тоже потягивая кофе из дорожного термоса, еще теплый, по-прежнему сладкий и густой.
Я приехал поздно вечером, затихарился на центральной площади и заночевал в своей же машине. Снилось, что зубы почернели, в них что-то застревало, с дурным запахом, шатались, выпадали. Я в панике вставлял их на место, пересчитывал, полоскал и тут же языком снова выталкивал обратно… Поутру отправился сводить знакомства. Быстро нашел общий язык с калиновскими коллегами. Они здесь будто не по уставу жили: непуганые, хотя бумажной волокитой тоже замученные.
Этот город такой же, как и все остальные, бывший купеческий, когда-то имевший торговое значение, а теперь в названии на стеле осыпались буквы. Единственное место, где наличествует асфальт, – центральная площадь, пустынная даже в будни: справа в старых каменных домах с лепниной государственные учреждения – средоточие городской деловой жизни, а слева торговые ряды, пожарная каланча и непременный восстановленный храм. В нем, если верить краеведу из телика, сначала располагалась овощебаза, потом Дом культуры с кинозалом, библиотекой и детскими кружками. И здесь же снимали сцену допроса из фильма «Усталый комиссар». На других улицах тротуаров вовсе нет. На вызолоченных утренним солнцем фасадах некоторых панелек смальтовая мозаика, местами отколотая, как следы исчезнувшей (более развитой) цивилизации с посвящениями Человеку труда, Покорителям космоса, Дружбе народов… Короче, это такой город, находясь в центре которого, перед памятником Ленину и клумбами таких же вечных бархоток, можно легко обозреть его скучные малые пределы.
– Максим этот ваш все гоношился, как в жопу раненная рысь, ныкался повсюду с аблакатским запросом. Ваш выдуманный скрипач нигде не проходит. А потом сам как сквозь землю провалился. Хорошо, что припарковался напротив нас. Тачка его местным глаза мозолит. Пока боятся. Ночью подгулявшая молодежь запросто вскроет, – и кивнул на брошенную, залепленную мокрыми листьями «Инфинити» с московскими номерами в ряду других, более скромных, авто.
Тут у них с неделю проливные дожди. И ветер набросал с ближайшего клена на машину мелкие ветки, придавая ей сиротский вид.
С этого же дерева ворона спланировала и уселась на капот. Осмотревшись на всякий случай, она вдруг принялась сосредоточенно клевать по переднему стеклу, ровно по тому месту, за которым над приборной панелью мигал светодиод сигнализации.
Мы спугнули ее, подойдя ближе. Я убрал листья с лобового стекла и прильнул носом к окну, чтобы рассмотреть салон. Со стороны пассажирского сиденья на приборной панели разглядел рабочую папку, с которой Максим в Москве носился. Оттуда выглядывал краешек листа, на котором его узнаваемым размашистым почерком старательного отличника выписано имя «Диляра», а потом почему-то зачеркнуто, но как-то не полностью и будто переправлено на что-то другое. Через стекло не разобрать.
Когда в последний раз общался с Лилей, аблакат сообщил, что вышел на главного специалиста отдела регистрации смерти ЗАГСа, завязал неформальные отношения (что бы это ни значило). Самой записи акта о рождении нет, документы погибли при пожаре, но в сохранившемся журнале регистрации должны быть указаны фамилия и адрес родителя-заявителя, и ему эту информацию предоставят.
Я ради интереса заскочил посмотреть на этого специалиста. Пенсионная старуха, ни о каком Максиме не слышала, к себе никого не подпускает, за свое место держится. Скорее всего, на этой должности и преставится. Уж не знаю, какие неформальные отношения можно с ней завязать?
– А где у вас улица Смородинная?
– Да нет у нас такой улицы. Максим ваш тоже выспрашивал. Есть Смородинка, за ней на том берегу Стекло, – и показала рукой в сторону реки, через которую разваленный железнодорожный и такой же аварийный автомобильный мосты (последний еще на балансе, по нему ездят в область).
– Что еще за Стекло?
Это советский отросток купеческого города с бывшим градообразующим предприятием – стекольным заводом. Заказы когда-то шли со всей страны: фигурные бутылки под ликеры, бутылки для воды «Боржоми», парфюмерные пузырьки… Раньше на территорию завода подавались целые составы с кварцевым песком. Электролампы из Саранска, запчасти для печей с Урала… Раньше составы гоняли по всей стране. Но потом страну развалили, республики разделились, экономические связи рухнули, и вагонов, потребных для промышленности города, стало меньше… Стекло схлопнулось, печи остыли, население сократилось, и депо тоже стало не нужно. Раньше работали в три смены, а потом вышла одна, и то неполная. Зарплаты уменьшились, слесаря разбрелись, пошли по вагонам торговать китайским ширпотребом. Ветка зачахла, поездов нет. Теперь даже рельсов нет. Местные растащили все подъездные пути. А после металлолома в ход пошла насыпь со щебнем. Еще недавно ходила электричка, но и ее признали убыточной в связи с оптимизацией. Раньше были Калиновск-город и Калиновск-Товарная. Теперь Калиновск-призрак. И никакой Гриша уже ничем не мог помочь. Интересно, висит еще Гришина медная мемориальная доска в депо? Ее запросто отвинтить. Он вообще-то тоже из «стекольных» бараков, деповских общаг, за которые теперь никто не отвечает. Жители получили компенсации, их расселили. Там тоже концов не найдешь. Все умерли или переехали. И в самом депо тоже не спросишь. То, что бабы у Гриши по молодости косяками водились, здесь любой скажет. Для этого никуда специально ехать не надо. Что он, не живой, что ли? Вот только имен никто не назовет. И про бабу ту никто не слышал.