Я вытащил сигарету и, в задумчивости разминая ее, спросил:
– А какие у вас нынче дороги в область после такой погоды?
Мне не слишком улыбалась перспектива вязнуть колесами в колее, но по спутниковой карте просматривалась кое-какая грунтовка, и я решил рискнуть полным приводом, чтобы добраться до Стекла. И на деле грунтовка, если не считать глубоких луж, оказалась вполне сносной, накатанной. Правда, у въезда в поселок недавние обложные ливни не просто стерли дорогу – поднявшаяся вода в заросшем широком ручье окончательно смыла мост: два почерневших от времени грубо обтесанных бруса с редкими перекладинами, скользкие от сырости, в белых пятнах плесени и местами покрытые мхом. Не хотелось оставлять машину. Вдруг тут стаи бродячих собак?
Ничего не поделаешь, есть три невольника на свете: пастух в поле, зять в доме и пес на цепи. В багажнике нашарил резиновые сапоги (куда без них, я ж на родину малую еду). А в голове все крутилось: ради чего мне барахтаться в распутице и под лупой выискивать следы столетнего адюльтера? На кой мне чужой и, скорее всего, заброшенный дом, чужая ушедшая жизнь и чужое забытое прошлое? Лильке скажу, что никого не видел, ни с кем не встретился. Свинья не выдаст, волк не съест.
Поселок состоял из одной улицы, но эта улица уходила далеко, насколько простирался взгляд. А начиналась с автобусной остановки, администрации, магазина, почты, опорного пункта, амбулатории, водоразборной чугунной колонки и столба, отмеченного надписью: «Привоз керосина по пятницам». Все какое-то безжизненное, засохшее, напряженное… Кругом ни души, будто вымерли, будто кровь вытекла… На всем печать забвенья. А дальше только хуже: с каждым днем эти пейзажи будут погружаться в блеклое серо-русское тоскливое предзимье. В таких глухих местах понимаешь, что любые эпохи, даже прекрасные, рано или поздно заканчиваются и любые державы, даже нефтяные, после десятилетий непрекращающейся стабильности рассыпаются в труху.
Странное чувство исчезающего времени и безлюдного пространства, мирного и залитого полуденным солнцем, но вместе с тем жадно поглощающего и угнетающего. Предчувствие чего-то недоброго, ощущение надвигающейся беды и собственной пустоты. Будто лютый зверь после ночной охоты удалился в чащу леса, и горе тому, кто его побеспокоит. В наказание нашлет такой ужас, что человек, не разбирая дороги, в панике побежит обратно, пока не погибнет! Я пересилил тревогу, насильно ободрил себя. Для очистки совести решил пройтись до конца улицы и назад. Потом можно еще заскочить в депо, где трудился Гриша. И домой! Про Харитонова так и не выяснил. Но не терпелось скорее свалить отсюда в такой же унылый городок, но где ждали свои: сестра и ее семья. Когда возвращаюсь домой, мне заранее надо знать, через сколько я свалю отсюда. Только тогда я спокоен. Вот здесь такое же ощущение. Да, я тоже из тех, для кого предыдущая реальность, если она отрезана, перестает быть значимой.
На пути никто не попался. Обошлось даже без классического сельского деда в пропитанной махоркой фуфайке и с намертво приклеенной к нижней губе цигаркой. Мимо проплывали растасканные по кирпичам и шиферу дома. Выбитые окна смотрели с укором, грустя о лучших, безвозвратно ушедших временах. Теперь улица в плену смертельно опасного борщевика. К некоторым дворам невозможно подобраться. Говорят, топинамбур хорошо борется со жгучим борщевиком.
Добрался до последнего дома, но, если верить номерному знаку, – до первого. Почему нумерация начиналась с конца улицы (как иногда у поездов «с хвоста»), непонятно. Дальше обрыв, а внизу река, размывающая русло, течением валящая деревья, и они, запутавшись, цепляясь из последних сил корнями за землю, так и лежали, образуя целые заводи из стволов… Голова закружилась. С трудом отступил назад.
На покосившихся воротах, которые вот-вот рухнут, напротив женского имени, полустертого от времени, процарапано гвоздем короткое неприличное слово. Маленький город – это когда лично знаешь людей, о которых пишут на заборах и стенах. Имя хозяйки неразборчиво. Но мне плевать, жениться не собираюсь.
Часть штакетника свалена в траву. К нему намертво присохла выцветшая самотканая дорожка. Калитка еле поддалась. Петли от долгого бездействия заржавели. Трава во дворе вымахала в непроходимую стену, выше человеческого роста. Природа без человека забирает свое. Смотришь на это запустение и осознаешь человеческую ничтожность. Это помогает высвободиться от необходимости поиска смысла жизни. Все тлен. Тяжело пробирался через заросли, раскидывая сапожищами будыли, обжигая руки крапивой. Даже по лицу пару раз отхватил. Раньше мы с сестрой по весне собирали чистую и тонкую крапиву, а мама варила пустые щи. У нас даже огорода не было, когда все кругом только им и спасались. Другой опасностью оказались доски с гвоздями, разбросанные по всему двору и коварно скрытые под травой. Обычный деревенский дом с полусгнившим крыльцом. Даже не дом, а домовина старообрядческая. Казалось, вот-вот приподнимется на курьих ногах и ускачет вдаль, где покоятся вечно живые. В восточных сказках шайтаны заманивали путников в логово, расположенное в развалинах и заброшенных домах. Прокыш всегда нас предупреждал, что нельзя входить в притон по одному. Но я легкомысленно затушил бычок о некогда беленую стену, по которой вился хмель, и взобрался в сени без ступеней. Оказалось заперто. Бессознательным движением потянулся под козырек сеней и тут же нащупал на гвоздике связку ключей. По наитию определил, каким из них отпереть, будто всегда тут жил. На самом деле ничего удивительного, в моей семье похоже прятали ключи. Почему в других местах должно быть по-другому? Одна страна, один быт, одни привычки… Когда я приезжаю к сестре и иду мимо окон нашего бывшего дома (не нарочно, так почему-то получается), то снова вижу наши старые занавески. Люди, вселившиеся туда, так их и не сменили. И я вижу все ту же комнату через те же занавески. И через эти занавески я вижу все ту же улицу…
Замочная скважина, закрытая кожаной нашлепкой от дождя, была хорошо смазана, и ключ провернулся в замке легко. Это как привет из прошлого или даже с того света, от любящего сердца, пусть и незнакомого, но не забывшего меня. Странно все это.
Возле входной двери в бревенчатую стену вбито металлическое кольцо с крючком. Наверно, с его помощью придерживали дверь. Под потолком протянуты полусгнившие бельевые веревки. Вдоль стен расставлены вторые окна. Их, как у нас дома, ставили на зиму, а весной убирали. Похоже, к следующей зиме они не понадобились. Дальше попал в безоконную кухоньку и словно окунулся в море призраков, хранилище вечных отголосков. Телефонным фонариком высветил плиту с газовым баллоном, еще корпус от стиральной машины «Малютка». Огромный рижский подвесной холодильник Sarma, он как кухонный гарнитур, и на нем заряженная и проржавевшая мышеловка. Никто из грызунов в нее так и не угодил. Валяется полуразобранная деревянная бочка, но все еще охваченная обручем. Моя мать в такой солила грибы и капусту. Кроме чугунной сковороды с обломанной ручкой никакой другой утвари больше не заметил. Возможно, до меня тут похозяйничали «сталкеры» и вынесли весь алюминий. Перед уходящим к потолку выступом печки вдруг ясно представилась сгорбленная усохшая спина бабки в пуховой шали… Наверно, жила здесь когда-то бабушка, у которой никого не осталось, или ее редко навещали. Но потом забрали. Или умерла. В таких домах и у таких бабок хорошо воровать масло из лампадок, чтоб жарить на нем лук и макать туда хлебушек, чем мы с сестрой в детстве по той же бедности и занимались. Но что-то мне подсказывает, что здесь нет ни икон, ни лампадок.
Поспешил отогнать от себя видение и перешагнул порог следующей комнаты. Несмотря на солнечную погоду, и здесь внутри застоялся настороженный пыльно-паутинный сумрак. Окна забиты досками крест-накрест. На полу прошлогодние листья (почти листовой перегной), попавшие через прохудившуюся крышу, на которой ласточки свили гнезда и теперь летали над домом с бешеной скоростью и свистом. Еще одна печь занимала почти половину комнаты. У входа платяной шкаф с открытыми настежь дверцами. Внизу забытые туфельки с лопнувшим атласом и галоши, от времени твердые, как деревяшка. А на вешалке шуба каракулевая. В ее кармане похожий на маленькую фляжку, плоско-ребристый фарфоровый флакончик без крышки. Подержав его, принюхался к ладоням. Надолго пристал стойкий сладкий аромат. Где-то уже слышал этот запах. Вспомнить бы где… Вряд ли из детства. Никто из моих женщин (ни бабушка, ни мама, ни тем более сестра) не пользовался чехословацким парфюмом. Женщина, носившая этот густой запах, давно отцвела, а духи ее дышат и ничем не выветриваются. Это все амбра. Амбра – то, чем тошнит кашалота, ответная реакция на раздражение слизистой кишечника после проглоченных кальмаров. Из курса биологии. Духи не помню, зато они помнят меня. И дело уже не в китовой, а в моей собственной амбре…
Неожиданно из плесневелых недр шкафа вылетела махровая моль, размером чуть ли не с летучую мышь. Плевать хотела на дезинфекцию.
Еще одна комнатка, отделенная фанерной перегородкой. Самая темная (без окна) и самая теплая (рядом печь). Здесь маленькая железная кроватка и комод. Комод все еще основательный, солидный. Ни жучок его не попортил, ни царапин на нем. Настоящий, старинный, музейный и пустой… На стене вверх тормашками висит детская аппликация, сделанная на мешковине из кусочков ткани. В обитом железом сундуке выцветший котенок из старого пластика, детская кружка с двумя ручками, плетеная рыбка из капельницы, елочные игрушки из лампочек… У меня все это тоже было. На этажерке с резными столбиками – книги, судя по штампу, каталожным номерам и пустым кармашкам для листка выдачи, их забыли сдать в школьную библиотеку еще в 1985 году. Полистал. Ничего нового: «Клара Милич», «Суходол», «Герой нашего времени»…
В серванте альбом-гербарий, раскрытый пустой кошелек, в миске цветные разнокалиберные пуговицы, в ящичке набор кривых и ржавых «счастливых» гвоздей, сломанный комнатный термометр в виде якоря с надписью: «Крым. Севастополь» – и странный девайс, похожий больше на велосипедный механический звонок, тоже с надписью по кругу: «Прошу повернуть». Ничего не тронул, а вот эту вот странную штуковину положил в карман, хотя нужна еще меньше, чем все остальное. Взял на память об этом месте – все же родина Гриши Кармашика.