У меня чуть челюсть не отпала. Это ж моя спасительница, вагонная зачуха, гетерохромная девица! Узнал ее по залитому синяком глазу. Такую, пожалуй, забудешь. Хотя без мешковины на голове, тегиляйки и оранжевой жилетки, вся какая-то бескровная, угловатая, плоская, придавленная и как будто бесполая, и при этом не возникало ощущения хрупкости, слабости, воздушности, мягкости… Ничто не указывало на то, что Дина и Злыга встречаются (на коленках может сидеть любая). Он ничего ей не предложил со стола, она ни к чему не притронулась, отстраненно смотрела перед собой, будто здесь и не здесь, а вообще… Будто пережидала чего-то или обладала тайным знанием. На застылом лице никаких эмоций и размышлений, кроме обезоруживающего смирения и меланхолии, как у Мадонны. Наверно, людские обиды научили скрывать следы горечи. Живет с какой-то интонацией покорности судьбе. Если бы не фингал, кажется не вполне заслуженный, и не сам его даритель, я бы сказал, что грязь к ней не пристает. Хотелось подойти и как-то утешить. Но утешать женщин, как показал опыт с Лилей, – это не мое.
В какой-то момент, когда принесли еще бутылку, она что-то шепнула Злыге на ухо, и он тут же запросто смахнул ее с колен, она брякнулась на грязный оплеванный пол. Ни один мускул на его лице не дрогнул, никто не возмутился, никому не было дела, как, впрочем, и самой Дине. Как ни в чем не бывало поднялась, отряхнула юбку и так же выскользнула из вагона незамеченной. В моей семье часто наблюдал похожую картину. Правда, мать давала сдачи. Ну и мы с сестрой были у нее на подхвате. Батя против нас троих всегда проигрывал. На время зашивался. Но до сих пор помню, как втягивал голову в плечи, когда у него в гостях и на праздниках вдруг менялся голос. Я всегда надеялся: вырасту, демобилизуюсь и обязательно наваляю ему как следует. Но не успел. Мать умерла еще до моего призыва. А когда мать умерла, все стало неважно. Я и простил бы отца. Ему тяжелее по жизни пришлось, чем мне теперь, но прощать больше некого.
Снова понизив голос, спросил у Харитонова:
– А они точно парень с девушкой? Что-то я не заметил особой любви между ними. Если баба так выбешивает, то лучше разбежались бы.
– Он с Диной сошелся на общей почве. Жену с ребенком потерял.
– Она тоже овдовела?
– Почему тоже? – удивился Харитонов. – Просто мертвого родила. На ее счастье. А то ведь посадить хотели.
– А кто папаша-то?
– Разве скажет? Секрет женский. Врала, что от известного человека. Но ей, конечно, не простили этого. Сильно изводили. Вот Злыга, ему слова поперек не скажи, под крыло ее и взял. То есть она его. Теперь отыгрывается на ней. А ему терять нечего.
Я ничего не понимал. Харитонов опять загадками говорил.
– А за что отыгрывается?
– Подставила, врасплох застала. Все как-то подло и беспонтово вышло. Злыга расцеплял рукава между вагонами. Не посмотрел, что краны открыты на воздушной магистрали. Поднял рукава, и литыми замками шлангов шарахнуло по голове.
– Оно и видно, что по голове. А Дина-то причем?
Заговаривался Харитонов. Глаза на распорках… За соседними столами после хоровых фронтовых песен медленно, но верно назревала буча. Изначально ленивая перебранка готова была перейти в нехилую свалку, и вся мужская братия кинулась разнимать общих знакомых. Давно пора!
Воспользовался этим, дожевал последний холодный пельмень, залпом опрокинул рюмку и выскочил наружу вслед за Диной, чтобы хватить горлом сырую улицу.
Небо как застоявшаяся вода с несвежими пленками туч. Иногда в этой мутной воде посверкивала одинокая песчинка звезды. Глубоко затягиваясь сигаретой и судорожно выдыхая дым, стал прохаживаться туда-сюда, будто выискивал кого-то. Вся кипучая жизнь с интригами сосредоточилась в вагоне. За ним тарахтящий бензогенератор и дощатый нужник, до которого, судя по резкому запаху, не все доползали, справляли нужду где придется. Дверь уборной со скрипом отворилась, и оттуда выплыла Дина, отошла к уличному рукомойнику. Я смутился больше нее и, чтобы скрыть неловкий момент, кивая на вагонные окна, за которыми пировала нечисть, ляпнул что-то вроде:
– В раю лучше климат, а в аду – компания!
Дина не удостоила ответом, сполоснула руки и тут же ретировалась.
Мне тоже приспичило. Заперся в ретираднике, вытащил телефон, чтобы посветить себе в поисках парящегося очка. Но зарядка подвела. Тогда расставил руки и, опираясь на стены, стал продвигаться вперед мелкими шажками. Исходил уборную вдоль и поперек, а искомая дыра меж гнилых досок все не находилась. Можно, конечно, не заморачиваться и сделать свои дела наобум или вообще за углом, как многие здесь, но боялся обрызгать штаны. Стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Стоп, она не в карманах брюк, а в Гришиной куртке. А где Гришина куртка? Озноб продрал по спине. В ресторане? В машине? В депо! Я повесил ее на крючок, заснул, поехал, выпрыгнул… Потом эта проводница, будь неладна, потом Харитонов… Полдня без куртки пробегал! Полдня без курева… И, напрочь забыв о телефоне в руках, выронил его. Но звука упавшего предмета не последовало. Ступил назад и окончательно нырнул во мрак. И долгое ощущение полета вниз… Передо мной здание из закопченного красного кирпича, на фронтоне выложена дата основания. Почему-то решил, что надо запомнить, но не запомнил. В зарослях широкого двора остатки разбегающейся во все стороны узкоколейки. Перед запертыми воротами главного корпуса несколько сцепленных вагонеток с ковшами, они доверху наполнены битыми бутылками. Внутри корпуса рельсы расходятся к трем печам. Над центральной печью слегка покачивается крюк козлового крана. За печью прокатный стан на роликах. Меня высыпают на этот стан, я плавлюсь и принимаю форму листа. По роликам перетекаю дальше в глубину цеха. Здесь остываю, меня режут на определенную длину и аккуратно складывают. Все меркнет и стихает, и неясная прелесть бреда переплетается со странным обаянием явного кошмара.
Пришел в себя с точным ощущением, что нахожусь в другом месте. Прежде чем разлепить веки, настойчиво прислушался к тишине. Люблю просыпаться и отходить без свидетелей. Процесс обретения прежнего себя и вхождения в прежний круг забот слишком интимен и сложен. В мясной избушке помирала душа… С трудом приподнялся на локтях, каждое движение отдавало в голову, будто кирпичом по макушке съездили. Меня прочно припер отходняк. Ничего не помнил, лишь смутные образы, которые невозможно выразить словами, потому что это даже не образы, а ощущения от них. Запыленные окна без занавесок, подоконники без цветов, стены без обоев, комната без мебели (проснулся на голом матрасе). В санузле вместо унитаза литровая баночка. Будто не жил никто. Хорошо хоть не притон с разбитыми ампулами, жгутами и окровавленными иглами. На всякий случай заглянул на кухню: и там, слава богу, без пучков маковой соломки и банок с подозрительным отваром. Глотнул из-под крана, как не в себя, и сполоснул лицо. Только теперь сообразил, что проснулся без одежды, а значит, без ключей, денег, документов и телефона…
С опаской выглянул в окно. У подъезда моя целехонькая машина, от сердца отлегло. За ночь ее не угнали, не сожгли, не раздербанили на части. Даже здесь моя «старушка» не котируется. Интересно, что случилось бы с тачкой Максима, рискни он тут оказаться? Чуть поодаль на бельевых веревках развевалось на ветру мужское тряпье. Так вот мое облачение! Осталось понять, как до него добраться?
За дровяными сараями, чуть правее, пустырь со вчерашним вагоном-рестораном. Значит, вчерашний вечер – не обрывки дурного сна, не плод больного воображения и не результат вчерашних возлияний. А еще дальше, левее, простиралось море бурых гаражей с остатками зеленой краски. Климатические особенности Калиновска – повышенная ржавость. На одной из крыш – остов «горбатого запорожца», словно скелет выброшенного на берег кита, чью плоть растащили хищные птицы. Здесь же вместо чаек громкое карканье ворон, которые будто на шабаш собрались, кружили стаями. Это, конечно, не питерские крыши, но было в этом мертвом царстве, в этих колымажных склепах что-то завораживающее… Говорят, если долго смотреть за гаражи, за ними начинают прорисовываться чьи-то дома. Вот и мне на секунду померещилось, что за массивом блестели крыши, а из труб курился дымок… Вдруг из-за гаражей выплыла девушка. И с таким видом выплыла, будто и вправду жила за гаражами. Присмотрелся – Дина. Пока не скрылась, в спешке рванул на себя шпингалет (чуть не вылетел вместе со ржавыми шурупами) и заорал в форточку:
– Дина, – обратился к ней как уже в доску свой, хотя нас вчера не представили, – принеси мою одежду. – И зачем-то чуть тише, со стыдом добавил: – Просто очень надо.
Она не остановилась, не смутилась, даже голову не задрала, чтобы посмотреть, откуда кричат, а, чуть изменив траекторию, сорвала на ходу вещички с бельевых веревок и направилась в мою сторону. Дина – дважды спасительница.
Заметался по комнате: чем прикрыть срамоту? Пока соображал (в квартире шаром покати), гулкие шаги на лестнице стихли, но никто так и не постучался. Думал, может, за порогом переминается с ноги на ногу, тоже стесняется… Чуть приоткрыл дверь, а на площадке никого, на перилах мое тряпье. Все сухое, выстиранное, пахнет порошком и утренней свежестью, носки залатанные… Это кто же так расстарался?
Сунулся в карманы… Ну все, приехали! Съездил, называется, в отпуск. Все это, конечно, дело наживное, но хлопот не оберешься. Особенно с машиной. Но у меня простой ключ – без чипа. Может, Харитонов подгонит каких-нибудь толковых ребят? На крайняк, сам вскрою линейкой или изогнутой проволокой.
Не терпелось выбраться из комнаты. Атмосфера тут, будто кто-то повесился. Физически ощущал, как от меня отделяется часть тела, выбрасывается из окна или разбивается о стену. Надо батюшку сюда позвать, чтоб все отчитал и окропил.
Вышел за дверь, запирать нечем, замок «с мясом» вырван. А все равно брать нечего, кроме литровой банки в туалете, оторванного шпингалета и засаленного матраса. Даже сосанного леденца не найдешь. Спустился по деревянной скрипящей лестнице. Идти по ней все равно как вчера отправляться в школу… На первом этаже, как в детстве, лыжи, санки и детская коляска. Никогда не понимал мамаш, оставляющих бесхозными коляски. В них всегда может нассать алкаш или родить кошка…