а благоверную из благополучной семьи. Гришина дщерь вполне сгодится. Она чуть младше и до сей поры ничего плохого не видела, классное детство, тепличные условия. Разумеется, уже с пробегом, очень уж наружность приятная, но без долгих отношений и больших романов, чтобы не сравнивать с другими. В семье культ отца, он и сформировал представление о мужчинах. Несчастный аблакат еще не подозревает, как трудно угодить тем, кто живет прошлым и не может забыть покойника. Мертвых любят больше, чем живых. Если люди и плачут, то по холодным ногам. Гришина дщерь без опыта ответственности за себя. С опытом доверия к тем, кто ее кормит. Ей все купят, все подарят, лишь бы хорошо себя вела. Ей привито королевское убеждение, что мир по праву рождения должен расстелить перед ней красную ковровую дорожку. Но хорошие девочки тоже глядят в лес. Вот она и уставилась на моего Прокыша. Глаз с него не сводит. Под ее пристальным взглядом он заиграл всеми гранями мужественной души. Прокыш всегда отлично рисовался перед бабами и нужными людьми. Позер, каких еще поискать.
И он единственный, кто способен трезво оценить ситуацию, не льет елей на душу:
– Не стоит обнадеживать клиентов. Суд также может решить, что ответчик, имея свою точку зрения, добросовестно заблуждался.
– Получается, любой проходимец может называться моим братом? – дщерь неожиданно ткнула пальцем в мою сторону, – да хоть вот ваш коллега! Он, например, тоже похож на моего папу. Вы на чьей стороне? Вас для чего сюда пригласили?..
Выйдя от Кармашиков, Прокыш глубокомысленно заметил:
– А Гришина дочка ничего такая, да? Глаза мамины, улыбка папина, характер Сталина! Дочь народного артиста, сама по себе еще не знаменитость, а самомнения столько! Как думаешь, стоит заняться?
Я слегка удивился его наглости, но виду не подал:
– Становись в очередь, – и на всякий случай уточнил: – После аблаката. Слышал: «Впервые включились личные мотивы»?
– Вряд ли ей теперь до этого. Будем подождать. Сначала что-то с Гришей надо решать. Ты уже понял, что этот гемор на нас ляжет. Всю плешь проест своим папашей. Если половой акт неизбежен, остается понять, с какой стороны: мы – их или они – нас.
Меня слегка передернуло от «папаши». Он почти кощунствовал, мечтая присунуть Гришиной дочке. С другой стороны, это же Прокыш, чего от него ждать? У нас трахнуть следачку – в порядке вещей, а все следачки – чьи-то жены, в основном сослуживцев.
– Если что, Гриша тебя с того света достанет, – полувсерьез предупредил его.
– Гриша – наше все, – согласился и поспешил откреститься: – Да это я так, в порядке бреда. Только зря они на телик пошли. Скоро откопают засохшую Гришину соплю, чтобы замутить ДНК. И станут крутить долгоиграющую пластинку, выжимая из усопшего Кармашика все соки. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Может статься, семье даже понравится: лицом светить, языками чесать. Заиграются в это дело, помяни мое слово, за уши от эфиров не оттащишь. Лицедейство передается в генах.
Я тоже в детстве завидовал взрослым, у которых после работы никакой домашки. Я ж не знал, что после работы они хотят сдохнуть. Не держат ноги, трясутся руки, инфаркт микарда, вот такой рубец! Но мне до моей смерти еще далеко. Даже до очень маленькой, которая la petite mort. Все маюсь от бессонницы и не могу ни с кем кончить. И мысли по дороге домой о спасительном душе и хрусткой постели не утешают. Это мираж. Простыни только тогда дарят радостный покой, когда прохладные и чистые, а я теперь сплю на засаленном матрасе. С предыдущей фатеры так спешно сваливал, что забыл об одеяле и подушке. Короче, с постельным бельем дела обстоят такие же, как и с носками. Вещь вроде бы хорошая и даже необходимая, а руки все не доберутся. Зато уже на пороге дома озарило: в холодильнике дожидается селедка. Вот что скрасит холостяцкое одиночество! И вернулся в магазин добрать к ней пива и черного хлебушка.
Когда покупал рыбу, она была свежая, целая, слабосоленая, с ясными глазами. Но и теперь сойдет. Острым ножом сделал продольный надрез от хвостика до головы, аккуратно выпотрошил, прополоснул брюшко под краном, затем отделил хвост и голову, убрал плавники, снял кожицу. Отделять филе от костей и извлекать хребет не стал. Порезал брусочками, выложил красиво на тарелке, подлил масла, посыпал лучком, обложил лимончиком. С шипением открыл пиво, мерный плеск при наливании в кружку.
Может, вернуться в отдел и заловить кого-нибудь? Сегодня как раз рейд по шлюхам. Хочется чего-нибудь пугливого и в то же время бесстыжего, крикливого, мерзотного до приятности и приятного до гадливости. Состояние отчаянное, и лишь одно желание – ощутить рядом прерывистое женское дыхание. Я, как вампир в гробешнике, тоскую и вою по живой плоти. Своей давно не хочется, мозоли на ладонях. От этой суходрочки скоро на еду собственную начну кидаться.
Прокыш по очередному «великому» блату временно поселил меня в аварийный двухэтажный дом на Ивантеевской с центральным входом. Эти сложенные немецкими пленными кирпичики ни разу не видели ремонта и доживали свой век тихой сапой. По фасаду расползлись трещины, в них дышала неровная кладка, живая и влажная, в жаркие дни от нее веяло прохладой. Этому дому положено снаружи выглядеть нежилым и заброшенным. Его будто изобразил, используя технику рисования по мокрому листу, депрессивный бесталанный ребенок после развода родителей и смены детского садика. Но внутри все еще кипит жизнь: до сих пор не обрубили свет, и льется вода, пусть и ржавая, но вода. Со дня на день жильцов со второго этажа окончательно расселят, и за моими окнами, оклеенными черной бумагой (чтоб без палева), роют котлован, собираются проложить новые коммуникации. Целый квартал из таких домов снесли. Я, когда впервые оказался на этой улице, решил, что попал в Германию или Прибалтику.
Незачем любоваться унылыми разрушенными видами. Я здесь тупо отсыпался. И брезговал убогими стенами, лампочку на длинном витом шнуре в паутинном коконе без лишней надобности не зажигал. Утыкался перед сном в телефон, стараясь незаметно для себя, боясь спугнуть капризно наползающую на веки дрему, слегка выпилиться из реальности. В целой квартире обжил лишь одну комнату, где разборная койка с панцирной сеткой, под ней моя спортивная сумка, а там сменное белье, футболка, свитер, джинсы… И коньяк на черный день, когда особенно прижимает. Прежние хозяева знали о грядущем переезде и годами не запаривались состоянием жилья, сдавали приезжим. На подоконниках взбухшие от сырости подшивки пожелтевших газет. Видать, какой-то упоротый советский дед старательно собирал, полагая, что все это важно и как-то упорядочивает общую жизнь. Статьи кто-то придумывал, фиксировал действительность, а в итоге никому ничего не надо, пылится и место занимает.
В другие комнаты почти не заглядывал. Они оставались для меня холодными и мрачными. Взирали из дверных проемов зловещей темнотой. Иногда среди ночи, в самый страшный час, сквозь беспокойный сон эта темнота вдруг особенно сгущалась, нарастала и надвигалась на меня. Просыпался в поту, думая, что проспал сутки, а на самом деле (в панике – на часы!) всего-то четверть часа. Скидывал с груди насевшую тяжесть, садился на край кровати, потому что больше не мог пялиться в глухой потолок, на ощупь нашаривал под матрасом пачку сигарет с зажигалкой и смолил, взявшись за голову и уставившись в никуда. До основания фильтра выкуривал одну за другой, высекая искры, освещавшие на мгновение подступившую непролазную черноту. В такие ясные минуты приходила простая до жути мысль: никуда мне не деться от моего Прокыша. Заточил в темницу, и не выбраться. Не отпустит из своего легализованного ОПГ. Это западня, душный гробушек, в котором сгноят заживо. Коммунальщики заварят подъездную дверь, как только съедут соседи сверху. В первый день после полного отселения выпилят перила, батареи и ванны. И перед самым сносом вынут оконные рамы. И такой беспросветностью накрывало, швыряло в рассеянное угнетение, задыхался, воздуха не хватало! Снова окунался в атмосферу привидевшегося кошмара. И выхода никакого ни в мыслях, ни с разбегу в глухое окно. С недосыпа или похмелья мир открывался с обратной стороны, и в этой ирреальности он был особенно точен и правдив.
Вышел с сигаретой на лестничную площадку. Там угрюмо курил Чебок. И мы затянули в два дыма. Его определили в квартиру напротив. Но с семьей, что уже легче. Хотя по их ежевечерним скандалам не скажешь. Из их кухни пахло поздним ужином. Видимо, я неосторожно принюхался – Чебок предложил заглянуть. Я отказался. Зачем вторгаться на чужую территорию, портить чужой вечер, дразниться чужой семьей? Придется с ним пить, жена станет коситься, а он, может, приревнует ее ко мне, потому что спьяну могу как-нибудь не так на нее посмотреть. Руки у нее мягкие, нежные, как коровье вымя… Чебок вроде взвешенный, но в последнее время тоже задроченный уполномоченный, ни с того ни с сего заводится… И меня взашей, и дочка их начнет плакать, а у жены наутро фонарь под глазом… Интересно, каково ребенку жить в этих плесневелых стенах с черными окнами? Хотя за этими окнами ничего нового, все та же непроглядная мгла и хозяин этой непроглядной мглы, хозяин вечной ночи – Прокыш.
– Как там с этим журналюгой? – нехотя спросил Чебок, говорить все равно не о чем.
– Вчера весь день перед его домом дежурил. На днях будут брать. Прокышу не терпится. Знаешь ведь, какой он, когда «хочется и колется». В порыве срочной злобы готов всех придушить. Изнемогает весь. Я уже отказался. Ясно же, на кого переведут стрелки в случае чего. Не хочу в Рязанскую область.
– Прокыш теперь точно от тебя не отвяжется. Ты должен быть грязным, как все.
– По-хорошему, сваливать надо по тихой грусти, – со вздохом присел на корточки.
– Тебе отработка оставшегося времени покажется адом, по-хорошему не уйдешь, замучают проверками, – со знанием дела предупредил Чебок. – В лучшем случае под разными предлогами навесят несколько взысканий и уволят по статье.