– А ты где живешь? Я провожу – время позднее, – начал ей причесывать.
– Для чего? – быстро спросила.
– Ну просто пообщаться.
Взгляд ее, до этого неуловимый и мимолетный, загорелся, прицелился, правда, один глаз (еще вчера залитый синяком) скрывала плотная темно-рыжая волна волос. Красивая, смерть! В воздухе пошли какие-то помехи, и единственный уличный фонарь, будто не выдержав повышенной энергии нашего общего биополя, перегрелся, заискрился и оглушительно лопнул! Чувствовал, как во мне будоражилась жесткая энергия. Я, словно заглотнув электроны, сам стал ходячим генератором, неся в себе электрический заряд.
– Егор, я похожа на человека, с которым можно просто пообщаться?
Чужая девчонка вдруг назвала меня по имени, пусть и непривычно используя один из его фонетических вариантов. И такая нега разлилась по телу!
– Прикольная ты, – только и нашел, что сказать.
Хотел спрыгнуть и помочь ей спуститься, но она остановила:
– Я там не живу, – со зловещим грохотом прокатила между зубов конфетой, приободрила сахарным оскалом, повернулась спиной и как ни в чем не бывало двинулась по крышам в другую сторону. Она будто вся выгнулась, ее прямые линии стали плавными, а простые формы приобрели округлости. Словно ходячую резиновую куклу Зину передо мной надували. Идущее от нее сладкое облачко поглотило меня, и я тоже поплыл, вернее, поплелся за ней, словно притянутый магнитом.
В детстве мне запрещали ходить за гаражи. Долго думал, самое страшное на свете творится за гаражами. Но потом вырос и сам стал заниматься там нехорошими вещами. «За гаражи» – самое скучное место. Теперь вот снова иду туда. Вернее, ведут, как бычка на тесак мясника. По ненадежным крышам, как по краю жизни. Сердце колотится, душа вот-вот выскочит, все во мне озаряется недобрыми предчувствиями. Но не было сил противиться. Ни о чем не хотелось думать. Дина же не звала, не оборачивалась, не тащила силком, а все равно подсадила на крючок. Будто морок навела. Я только сильнее распалялся. Казалось, вот-вот обернется, сверкнет очами и скажет: «Ну все, привела я тебя, здесь и оставайся».
…Бог знает сколько времени мы гуляли по ненадежным грохочущим железным листам, смытому дождем рубероиду и растрескавшемуся шиферу. Наконец вывела из лабиринта, но не к выходу, а уперлись прямо в насыпь. Вслед за Диной стал взбираться по склону, то и дело оступаясь, оскользаясь, хватаясь за редкие кусты, с трудом балансируя, регулируя вертикальное положение мускулами ног. Ботинки вязли в грязи, на подошвы все более налипали ее жирные комья вперемешку с сырыми опавшими листьями. Дина же плавно поднималась с той же ровной спиной, будто по эскалатору.
Выбрались на проселочную дорогу. Напротив – частный сектор. Пока осматривался, Дина перешла на другую сторону и юркнула в одну из калиток. Я, настырный, за ней. Будь что будет…
Пустой двор. Какие-то надворные постройки, а справа на фоне угасающего неба низенькая банька. Черной дырой смотрел на меня заброшенный скворечник. Наткнулся на пустое ведро, оно с грохотом покатилось куда-то в темноту. Собравшись с духом, распахнул дверь. В предбаннике лавки и стол. На столе горящая свеча и полная рюмка, накрытая черным хлебом. Хлеб птицам, рюмку в землю? Прикрыл за собой, и свеча потухла. В потемках все чувства обостряются. За следующей дверью и в самой глубине почуял нутром и нащупал зрением что-то такое сжавшееся и трепещущее. Два глаза блестели, смотрели на меня выжидающе, и жадно дышала ртом… Я сделал шаг, потом еще… И тут же угодил в гостеприимные и податливые объятия…
– Только помни, ты сам ко мне пришел. Я тебя не звала. Потом не жалуйся и обратно не просись, – пропела ни к селу ни к городу.
Успел подумать, что сказано это некстати. Еще не вставил, а уже условия ставит. Много вас таких, ни с одной не задержался, хотя никто особо не держал. Правда, с Лилей все по-другому. От Лили впечатления, как от Алисы Селезневой, красивой девочки с серьезными, умными глазами. Она ищет справедливость, ищет правду, ищет миелофон. От Дины ощущения тоже как из детства, но уже как от «Чучела». Все с ней непонятно, хочется прижать, пожалеть, отобрать, убежать и крикнуть в ночи: «Алиса, миелофон у меня!» Лиля, слышишь меня? Лилечка, видела бы ты меня теперь! Совсем без тебя пропадаю! Только не смотри. Нечего тебе на это смотреть. Скоро приеду, вот только выясню с этой… Мое лицо властно утыкали в грудь, а мою склоненную шею крепко обвивали рукой, чтобы утешить, а при попытке к бегству придушить. В ее горле скрипкой настраивались, натягивались струны… Была она холодной серебристой дымкой с еле обозначенными контурами, из пыли и снега, из листьев и брызг, а стала вполне осязаемым и обволакивающим маревом (наутро окончательно превратится в плотную скорлупу, в которой не протолкнешься, не продохнешь). Наше общее облачко стаяло, мы плескались в его остатках, нас покачивало, заносило на поворотах, обдавало чувственными потоками… И на ладонях оказалась ее влага.
Ближе к полудню обнаружил себя в комнате, перечеркнутой косой полосой солнца. Ощущение, что вчера меня дивными ручонками утащили в тихий прохладный колодец, подтвердилось наяву, только теперь этот колодец состоял из замшелых камней, давнего дерева, плотных штор и тяжелого настенного ковра, когда-то очень дефицитного, а теперь чуть поеденного молью, цвета спелого граната и густого неба, с геометрическим рисунком. Из центра вглядывалось многоугольное око – затейливо распустившийся звездчатый медальон, от которого во все стороны, соблюдая строгую ритмику, не оставляя свободного места, цепочкой разрастались крючкообразные чешуйчатые ромбики с зазубренными листочками. У нас в семье тоже был такой. От маминых родителей остался. Перед сном любил его разглядывать и засовывать в ворс козявки из носа. Интернета тогда не было, по телику редкие мультики, сказки прочитаны, а ковер – вечный простор для фантазии. Эта тканевая мозаика обращалась ко мне, говорила со мной забытыми и затертыми абстракциями. Чудились стаи взлетающих птиц, за мной гнались пес со скорпионом, я убегал от них по отдельным зернам расколотого граната и по рельефному бордюру сквозь плотно переплетающиеся стебли и венчики цветов. Я вдруг вспомнил наши с Лилей витражи на «Новослободской»: цветочные узоры в античных вазах. Земной рай, цветущий сад… Говорят, в Индии есть какая-то религиозная ветвь, которая занимается ковроткачеством. Они, эти сектанты, когда достигают нирваны и им открываются тайны мироздания, в узорах их ткут. А другой, такой же на нирване или просто обкуренный, запросто считает эти рисунки. Вот такие вот кокаиновые кусты с каннабисом на старых дедушкиных коврах! Я вообще любитель разгадывать ребусы и головоломки. В детстве после десяти минут такого бездумного всматривания понимал картину мироздания и отрубался при любой степени бессонницы…
Вот и теперь впервые за долгое время выспался всласть. Вчера мне будто сильно нажали на грудную клетку в районе солнечного сплетения. В детстве мы с сестрой друг друга так «усыпляли». Конечно, это была игра и притворство. Проводили проверочные тесты: смешили, оскорбляли, щекотали…
Люстра, как и ковер-пахан, тоже довлела над всей остальной старушечьей мебелью и притягивала внимание, несмотря на неполный комплект пластиковых подвесок. На противоположной стене часы-ходики в виде котенка с бегающими глазками. С полок ниспадали плети традесканций (опять же из детства помню это растение и его название). Рядом радиоприемник «Дзинтарс» с круглыми ручками, колесиками настройки и квадратными белыми клавишами. Я с наслаждением до хруста потянулся, поднялся и принялся крутить его, настраиваться на волну. Некоторое время доносилось щелканье и шипение, а потом и вовсе воцарилась тишина.
За фанерной стенкой механический стрекот швейной машинки. Моя мать когда-то работала в магазине тканей, руки у нее были золотые. Именно к ней стремились попасть все девушки. По залу проведет, ткань поищет, приложит к клиенту, отмерит, идеально выкроит. Оставалось только, придя домой, сесть за старенькую машинку и сшить все детали. Я часто засыпал и просыпался под эти звуки. У нее вся стена была обклеена фотографиями итальянских и французских актрис в ярких шелковых платочках и платьях, перетянутых поясом, с облегающим верхом и пышными юбками.
Заглянул за перегородку, откуда раздавался этот ровный стук. А там – никого. Только возле печи застеленная детская кроватка с уложенными горкой подушками. На столе поблескивал черно-золотой «Зингер». Все кругом завалено тряпьем, кружевом, фурнитурой и выкройками. Над рабочим столом не актрисы, а своеобразный иконостас из журнальных вырезок, советских открыток и плакатов разных лет с изображением актеров первой величины и лучших людей эпохи, подобранных исключительно по гендерному признаку: Гуляев, Юрий Соломин, Киндинов, Губенко, Бурков, Кайдановский… Еще много имен, всех не упомнишь, глаза разбегались, но сразу отметил, одного здесь точно нет – Кармашика. Хотя ему самое место в центре. Он первый среди равных.
Вышел на кухню. В нос ударили запахи муки, известки, пыли, пряжи, заваренной черной смородины, сушеных грибов… В носу защекотало, и я чихнул.
Дина не обернулась. Я прижался к ее сутулой спинке с выпирающими лопатками, обнял за плечи и поцеловал в макушку. Никакой реакции. Молча раскатывала тесто, без того тонкое, почти прозрачное. Наверное, стеснялась. Но вряд ли сожалела. Телом раскованна, а вот речевой аппарат зажат.
– Газ кончился, – кивнула на красный баллон в углу, – надо печь затопить.
– Пожарного инспектора на тебя нет.
– Уже не оштрафует.
– Что ты с ним сделала?
– Уже не важно. Если пробить легкое, тело не всплывет, – мрачно пошутила, принявшись ловко нарезать маленькими квадратиками лапшу.
Я пошел в дровяник, поймав себя на мысли, что знаю, куда идти. Подумал еще, что ничего не найду, потому что такое, кажется, уже было. Но предчувствие обмануло: в углу ровненькая небольшая поленница из березовых дров. Правда, древесина сильно высохла и местами трухлявила. От таких дров жара мало, но лучше уж так. На растопку кое-как надрал бересты с рассохшихся дров. Рядом с дровяником увидел старый велосипед.