– И не ответит, – продолжила мысль Дина, показавшись в зеркале за моей спиной. В банном халате, на голове полотенце, вся разрумяненная, распаренная. И не скажешь, что сама по себе смерть. Хорошо шифруется нежить. – От него давно отказались. А раньше играли по нему, представлялись разными именами. Я представлялась Жанной Моро.
– А твой собеседник, очевидно, Гришей Кармашиком? – предположил с ехидцей, а у самого сердце бешено колотилось и в висках шумело.
Как всегда, проигнорировала. Подошла к книгам, спешно смахнула их в капроновую клетчатую сумку с пластиковыми ручками, будто избавлялась от улик, заметала следы.
– Задержала ты библиотечные книжки.
– Пойду сдавать. Больше не нужны. Теперь ты мне будешь рассказывать сказки. Вы все – любители трепаться. Обещать то, чего нет и не будет.
– Донесешь книжки-то? У тебя там и консервы поместятся, и кило картофеля…
– У меня там вся жизнь застряла. Не поднять ношу-то порой, – сняла полотенце, разметала влажные волосы по плечам и села перед зеркалом марафетиться. У горгоны Медузы вместо волос змеи. У нашей же девочки эти змеи проросли внутрь головы. Как же ее развести? Скованный ужасом, с усилием сделал шаг, взялся за стул, чуть придвинул его к Дине и по привычке сел верхом, облокотившись на спинку. С детства любил подглядывать, как красятся женщины: сначала мать с сестрой, потом все остальные… Я, мягко говоря, заробел перед ней. Не знал, с чего начать. Но сама не признается.
– А может, ты мне расскажешь историю? Но только такую, какая на самом деле.
Но она непроста – тоже выдала:
– Ты ведешься на то, что «на самом деле»? Запомни, нет никаких «на самом деле». «Не понятое вами остерегайтесь называть несуществующим, – говорил один умный человек. – Прошлое, настоящее и будущее – одно и то же. Время похоже на дорогу: она не исчезает после того, как мы прошли по ней, и не возникает сию секунду, открываясь за поворотом». Иногда твоя реальность может возникнуть запросто от твоих же сильных чувств. Обида и ревность, наряду с любовью, одни из самых сильных влечений к человеку. Как пишут в умных книжках, мысль – квантовый голографический образ. Любое квантовое состояние имеет информационную вариативность. Если эта вариативность приобретает строгую векторную направленность, начинается ее сублимация, и по мере накопления напряжения плотности потока происходит инициация образа в пространство с последующей материализацией и соответствующей событийностью. То есть мысль нематериальна, но имеет тенденцию к физическому воплощению согласно созданному потенциалу. Так создаются все плотные миры, физические формы и объекты.
– Очень познавательно. Не зря в библиотеку ходишь. Кстати, с легким паром! Только я тебе другое скажу: в старину женщин в библиотеку и баню не пускали. Никуда не пускали. Даже в храм. Даже на кладбище. Считалось, от них исходит вредоносная магия. Дорогу мужчине нельзя было перейти. А ты тут исполняешь! Грише всю жизнь поперек ходишь. И Скрипочку выдумала, с того света притащила. Для жалостливости? Знатно он у тебя скулит на струнах. Только это чужие струны… Я не пойму, ты Баба-яга, что ли? С тобой мутить, как с Бабой-ягой. Самая настоящая. Баба-яга в молодости.
– В молодости, – тяжело вздохнула, потянувшись к уже знакомому флакончику-фляжке. С помощью латунной позолоченной крышки с трубкой нанесла на шею духи. У нее таких флакончиков несколько, не только фарфоровых, но и стеклянных, украшенных «камушками», эмалевыми накладками или металлическими фигурными оплетками. – Моя кожа мне больше не подходит, как и моя жизнь. Гравитация берет вверх, и тело становится дряблым. Я всегда ненавидела свою старость и прожила с ней всю жизнь. Я, знаешь ли, вековуха. Непетое волосье и седая макушка. Иногда говорят, невеста сатаны.
На мне никто никогда не женится. Я до него была гордая и не шла на сожительство. Много ведь таких, которым лишь бы с девочкой пожить ни за что. Но он мне все карты спутал, всю жизнь повернул. Ему говорили: не шейся к ней, девчонка совсем. И мне говорили – взрослый, залетный. Надо было поберечься. И ему из-за меня нос сломали. Все его шрамы на теле из-за меня. Все мои душевные – по нему. Ему всегда всего было мало. И всегда больше всех надо. Дни мои проживал, не считая. Все с талантом своим возился, как с писаной торбой. Талант живой, значит, а я не дышу и не вижу, что я у него даже не на втором месте, а после всех. Я ведь и вправду будто и не жила вовсе. Уже тогда тени не отбрасывала. Оживала и выбиралась из угла, лишь когда ловила на себе его взгляды. Сказал как-то: «Знаешь, дорогуша, мне недостаточно быть просто твоим. Хочу увидеть мир, хочу кем-то стать, с людьми интересными знакомиться». А мне же куда деваться? Я не Жанна Моро, не Мишель Мерсье, не Пола Ракса, не Марина Влади…
Я простая девчонка. Хотела, чтоб все как у людей… А он злился. Пить начинал. Бил меня. Ни с того ни с сего как врежет по душе! Потом сказал: «Давай поживем для себя» – и отвел к врачу. Думал, так проще будет бросать меня. Но я не пошла. В бане рожала. Никто не помогал. Потом таскали по следователям. На заборах писали. Хотели посадить, не посадили – ребенок мертвым родился. А я хотела подарить ему скрипочку, водить за ручку в музыкальную школу. Всегда было интересно, где у скрипки ноты… А ты говоришь «выдумала», «с того света достала», – передразнила меня, – а я его из себя доставала, а потом жила как с поломанным хребтом! Вот тогда и пожелала в сердцах, что сына у него больше не будет, если вообще что-то будет. Жалко его было за ту подлость, потому что не его она была, не из сердца, а вынужденная. Сам был незащищенный от нее. И за это прощала. Такой мужчина все равно должен случиться в жизни каждой девушки. Никогда не будешь знать, что ждет тебя с ним завтра, никогда не сможешь его приручить, никогда не получишь ответы на свои бесконечные вопросы, никогда не заглянешь к нему в душу и никогда его не поймешь. Пока не смиришься с тем, что он такой, какой есть. Либо ты любишь его таким и терпишь, либо выбираешь другого, не такого яркого, зато настоящего, на которого можно положиться и с которым всегда будешь чувствовать себя нужной и любимой.
Обещал забрать, как устроится. Но не приехал. Хорошо, что не приехал. Он бы и дальше гулял, а я бы обманом возвращала, злилась и рожала, держала детьми. Его новая семья ничего не знала. К ним с парадного, а ко мне с черного хода. Как тать в ночи, будто чужое крала. А я за своим приходила. Умершие всегда привязаны к живым. Я повторялась в каждой его бабе. По ночам лепили пельмени. Пельмени – это тесто, беременное мясом. Достать пельмени из морозилки и отварить – значит оживить замерший плод. Я же тогда каждый день отрезала от себя, отмирала по куску. Поэтому теперь много забываю. Даже самое яркое начну рассказывать и забываю слово, которое хотела сказать. Но все телефоны до сих пор помню наизусть. По тому номеру не звони. Там уже никого. Одни обиды остались. Вот обиды свои хорошо помню. Иногда ненависть становится прочным фундаментом, таким каменным дном. Ведь у меня даже фотографии нормальной его нет. Одна вот осталась, где в парке, мутная, пожелтевшая. В ту пору никому не приходило в голову фиксировать события. Думали, мы вечные. Вырезала из журналов, покупала открытки в «Союзпечати». А потом рвала и бросала в топку. Всегда хотела, чтобы он умер. Его душа пришла бы ко мне, неприкаянная, замученная. Мы говорили бы, и он наконец понял бы меня. Но он не умирал. Он становился с каждым годом все старше и краше, а я оставалась как есть. А теперь меня нет. Я уже смерть. Не жаль мне черного платья, а жаль зеленых ленточек на нем. – Дина легла на кровать и будто по реке поплыла. Слезы по лицу, как осевшие брызги. С закрытыми глазами еле вытягивала побелевшими запекшимися губами. – Иногда просыпаюсь и думаю, какая дура была, столько глупостей наделала, а умнее не стала! Ничего другого не думаю – ни о стране, ни о политике, ни о чем. Не смотрю новости, не слушаю музыку. Только чтобы поскорее умереть. Уйду никому не нужная, чтобы и на том свете его искать. Ложусь умирать, а потом опять просыпаюсь – и не понимаю, сколько времени, утро или день, и сколько проспала. Дышать было больно. Вот и перестала.
Вот так жизнь и прошла. Но ничего не поправить, не отмотать назад. А как хочется опять туда, когда все еще живы и была надежда! С тобой все можно начать заново, и все оживает, все чувства возвращаются, и снова становится больно. Все другие – все не то. Заранее крали твой воздух, пространство. Я все приготовила для тебя. Оставайся со мной. Будешь под моим началом. Будешь моим бригадиром. Будешь в моем депо.
Я склонился над ней, заглянул в ее водянистые выкаченные глаза. Верно говорят, ад – это переживания. Я попал в чьи-то переживания. Воспоминания девушек – они как сновидения, потому мало имеют общего с реальностью. Будто неведомая телефонистка намудрила и ошибочно переключила чужое прошлое на другого абонента, и теперь приходится отвечать на вопросы, потому что все, кому они предназначались, умерли. Я мог бы ей наобещать. Мне хотелось зажечь в ее глазах прежнюю жизнь, воскресить хоть какой-то утраченный смысл. В душе всегда мечтал о чем-то подобном, настоящем, жалком, виновато подползающем на брюхе с поджатым хвостиком…
Но я не люблю, когда меня нарочно тянут за причинное место. И вдруг ударил ее по лицу. Так узнал, что вполне могу ударить женщину. До этого Бог миловал. Всегда думал, что можно обойтись без этого, даже в ссорах с Лилей. И все мое желание Дины и невозможность с ней остаться вдруг выплеснулись в этом ударе.
Она отшатнулась, резво поднялась, прыгнула к окну, распахнула его и выскочила.
Придя в себя, поспешил за ней. Вдруг опять что-нибудь с собой сделает?
Во дворе никого. Наверно, ушла через гаражи. Направился к задней калитке, откуда заявился сюда ночью. В последний раз обернулся на Динин дом. Вдруг на крыльцо, перебирая руками-крючьями по стенке, тихонечко выползла старуха в обмоченной сорочке и кофте, кое-как надетой, неправильно застегнутой, перекрученной на суту