Финист согласился бы занять ее без всяких клятв. Единственным, что отравляло все, было вынужденное подчинение Баюну: Сокол не мог ослушаться ни одного его приказа. Но в остальном здесь им было лучше, чем в Тридевятом. Этот мир дал им больше – он позволил им обоим реализоваться.
Правда, познакомившись с его достижениями, Финист неожиданно для Насти заговорил о том, что здесь они могли бы родить еще одного ребенка. А сама мысль об этом пугала ее. Но он не настаивал, и много лет у нее получалось сводить эти разговоры на нет.
И где бы они ни жили, Настя вешала кинжал на стену напротив кровати. Он был первым, на что она смотрела, когда просыпалась, и последним, когда засыпала, если Финист не ночевал дома. Лезвие чернело по краям, если Сокол был в опасности. Покрывалось пятнами, если его ранили. Но никогда еще чернота не пыталась поглотить кинжал целиком. Это могло означать лишь одно…
Яра снова расплакалась, извиваясь на руках, Настасья перехватила ее, на негнущихся ногах заходила по комнате, стараясь не споткнуться и не упасть; пробовала молиться, но слова путались на языке, терялись в памяти, никак не получалось сосредоточиться. Пообещать бы что-то взамен, попробовать выменять его жизнь, но в голову не приходило ничего стоящего… В какой-то момент Насте показалось, что металл стал чище. Она подошла ближе, боясь, что ей лишь почудилось. Но черные пятна действительно таяли. Настасья заплакала от облегчения. Финист был жив. Однако чуть позже металл вновь подернулся темным, и Яра снова то успокаивалась, то плакала и уснула только за час до рассвета, когда кинжал неожиданно полностью очистился.
Настасья опустила дочь в кроватку, подоткнула одеяло, подложила под спину игрушечного сокола, сшитого на заказ. Пошла на кухню, трясущимися руками налила воды из графина, залпом выпила и опустилась на стул, застыв. Сил не было. Мыслей тоже. Небо успело посветлеть, и комната наполнилась светом, а Настасья очнулась, лишь когда повернулся ключ во входной двери, и бросилась в коридор.
– Привет, – сказал Финист.
И тут она заплакала.
– Ну, ну. – Сокол неловко обнял ее: всякое движение явно давалось ему тяжело. – Не плачь. Ты уже знаешь, да? Неприятная вышла ночка. Ну же, Настя… Слушай, меня подлатали, конечно, но мне бы лечь.
Настя шмыгнула носом, вытерла слезы, запрещая себе продолжать. Она отлично умела не плакать.
– Давай помогу, – предложила она, потянув за рукав куртки, но снова замерла.
На расшитом ею кушаке и на серой футболке Финиста багровели засохшие пятна крови.
– Не уверен, что отстирается, – виновато поморщился Финист. – Сможешь сделать новый? Этот в прямом смысле спас мне жизнь. Тот, кто меня откачал, без него просто не заметил бы меня в темноте. Эй, Настя… Настя!
Она всегда считала себя сильной. Редко позволяла себе слабость, тем более при муже. Но сейчас ноги подвели, в глазах потемнело, Настасья почувствовала, как ее качнуло, но Финист подхватил.
– Так! – прикрикнул он. – А ну приди в себя! Я жив и относительно здоров, завтра и не вспомню. Прекрати тут нюни разводить.
Настя кивнула. Зрение прояснилось. Она высвободилась из рук Сокола, сделала несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться.
– Не кричи, – попросила она, – Яру разбудишь. Снимай все. Что не отстираю, то сожгу.
Она была уверена, что, вернувшись в спальню, застанет Сокола в постели, но тот стоял у окна, глядя куда-то в небо. Обернулся на ее шаги.
– Ты ведь не считаешь себя виноватой в том, что я оказался должен Баюну? – спросил он.
Настя замерла. Муж смотрел мрачно и тяжело и явно ждал ответа, только она не знала, какого именно. Да и был ли здесь правильный ответ?
– Я… – начала она и замолчала.
– Отвечай, – потребовал Сокол.
Годы, что Финист провел во главе Отдела, ожесточили его. Не то чтобы он давал ей повод бояться, но он стал резче и холоднее, и порой в его интонациях и взглядах проскальзывало то, чего Настасья предпочитала не замечать. И вот сейчас он смотрел на нее, будто допрашивал, а она была не его женой, а обвиняемой. Но Настасья прожила с ним шестьдесят лет, тридцать из которых он боролся с тьмой, и выдержала взгляд.
– Конечно, я так считаю, – так спокойно, как только могла, ответила она. – А разве я могу думать иначе?
Сокол нахмурился, брови сошлись на переносице.
– Почему ты никогда об этом не говорила?
Настя вздохнула, дошла до кровати, села. Она терпеть не могла выяснять отношения в спальне: почему-то именно здесь их ссоры всегда заканчивались особенно плохо.
– Не смогла, – честно ответила она. – Сначала думала, а вдруг ты согласишься, я бы с ума сошла. А потом мы приспособились, прижились, ты повеселел… Ну, и у моих извинений, пожалуй, вышел срок годности.
– И что все это значит? – спросил Сокол.
Голос его все еще был холодным и жестким.
– Прекрати со мной так разговаривать, – потребовала Настя. – У тебя для этого твои темные есть. А я твоя жена.
– Тридцать лет вины? Настя, я тебя слишком хорошо знаю. И теперь все твои командировки, все твои вечерние отлучки предстают передо мной в другом свете. Я думал, ты испытываешь этот мир на прочность, развлекаешься, наконец-то получив все, о чем мечтала, а ты… бежала от меня?
– Не от тебя. – Настя покачала головой.
– От чего же?
– Я боялась за тебя, невыносимо просто сидеть дома и ждать… И ты изменился. Как будто бы ты мог не измениться после всего этого… Но иногда я ловила себя на мысли, что вообще не узнаю тебя…
Сокол опустился в стоящее рядом с кроватью кресло. «Наверное, – подумала Настя, – ему тяжело стоять после ранений». Нужно было помочь. Осмотреть раны, уложить в постель, напоить горячим и дать поспать. Сейчас они договорят и…
– Ты что, хотела от меня уйти? – тихо спросил Сокол.
– Нет конечно! – воскликнула Настя. – Разве я могла бы уйти от тебя после того, во что ты из-за меня вляпался?
Этого говорить точно не стоило. Она поняла это сразу же, как последнее слово сорвалось с губ. На лицо мужу будто маску надели.
– Я не это имела… – начала было Настя, но Финист перебил.
– Так, – продолжил допрос он. – Тогда зачем же ты согласилась на еще одного ребенка? Ты ведь сама предложила.
Настя сглотнула. Что ж, кажется, время поговорить начистоту пришло. И придется раскрыть все карты. Так пусть…
– Черный шабаш на Велесову ночь три года назад, – негромко ответила она, прикрыв глаза. – Кинжал почернел наполовину. Я пообещала себе и богам, что, если ты вернешься живым, я сделаю то, что ты хочешь, и рожу тебе еще ребенка.
В спальне повисла страшная мертвая тишина. Настасья боялась открыть глаза и наткнуться на взгляд мужа, но зря: Сокол на нее не смотрел. Вдруг он подскочил, открыл шкаф, выхватил из него первые попавшиеся футболку и джинсы, поспешно надел их и вылетел из комнаты. Настя сорвалась за ним. Он обувался в коридоре.
– Не уходи, – взмолилась она, – давай поговорим.
– Поговорили, – ответил он, не глядя на нее, и едва ли не выбежал в подъезд, грохнув дверью.
Из детской подала голос Яра. Настя тоскливо взглянула в просматривающееся из коридора окно спальни. Иногда ей хотелось поступить так же, как поступал Финист, когда оказывался в сложной ситуации или просто желал остаться один и подумать: взобраться на подоконник, замереть на мгновение, а потом устремиться в небо…
Сокол пил. Баюн дал ему отгул на сутки, о чем известил всех его подчиненных, и Финист был уверен, что рабочий кабинет – последнее место, где его станут искать. Сюда он и направился сразу после того, как наконец принял душ в подвале общежития. Там, как всегда, были проблемы с горячей водой, и, хотя подогреть ее было несложно – запитать силой руну, начертанную на лейке от душа, – он не стал этого делать: ледяной поток оказался именно тем, в чем он нуждался. Минут на пятнадцать мысли стали кристально чистыми, и за это время Сокол успел составить план. План был предельно прост: напиться до беспамятства, чтобы спасти себя от помешательства. Вот его он сейчас и реализовывал с завидным упорством. Наверное, поэтому и оказался не готов к тому, что кто-то все же откроет вообще-то запертую дверь и шагнет к нему без стука. Но мест, куда Кощей стучался, прежде чем войти, было не так много.
– Чего тебе опять? – буркнул Сокол, с тоской ощущая в сжатой под столом ладони стакан с хмельным медом, который успел спрятать. – Мне снова поиграть для тебя в живой щит?
Кощей выглядел уставшим. Извиняться за вторжение он не стал, как и расшаркиваться. Сокол за это был благодарен: он любил в людях прямоту и терпеть не мог длительные вступления.
– Не злись на Василису, – сказал Кощей. Наверное, это должно было прозвучать как извинение или просьба, но у Кощея не получилось использовать нужный тон. А может, он изначально не собирался к нему прибегать. – Она была не в себе, когда рассказала мне, а я этим воспользовался.
Сокол обжег его взглядом.
– Как же вы, темные, мне осточертели, – с нескрываемой неприязнью ответил он. – Когда-то я сохранил твой секрет просто потому, что ты попросил. Я прекрасно представлял, что начнется, если кто-то узнает, что вы вместе. Пожалел. И вот как ты отплатил мне… Впрочем, теперь я знаю, что все время в этом мире моя жена была глубоко несчастна и, кажется, вообще хотела уйти от меня, а дочь мне родила из чувства долга. Если это знание того стоило, то, наверное, спасибо.
Мед в стакане и хмель в нем манили прямо-таки непреодолимо. «Зачем я ему все это рассказываю? Не пошел бы ты, Кощей, вон», – беззлобно подумал Сокол. Злиться еще и на него сил не было.
– Я ошибся, – уверенно произнес Кощей.
Сокол вскинул бровь.
– Это у тебя вместо «извини»? – усмехнулся он. – Тогда будь спокоен, на Василису я зла не держу. Она меня сдала, она же меня и спасла. А решение использовать меня принял ты. Но тебе повезло, у меня выходной. А по выходным я скидываю маску жестокосердного охотника на темных и превращаюсь в послушную комнатную болонку, которая не способна ни на кого сердиться…