— Мне самому, Григорий, к проходной являться не след, да вот и Степашка не отпускает, не спит. Постой возле ворот, покарауль, предупреди. А то она иной раз такое принесет — упаси господи. У них там, у баб, тоже смута великая.
К чугунным воротам фабрики Гриша пришел минут за пять до гудка; он стоял, прислонившись к телеграфному столбу, и смотрел в глубь проходной будки. Там горела яркая электрическая лампочка, и под ней висело крупно написанное объявление:
Просят девушек не иметь при себе иголок и булавок, так как ими легко поранить руки обыскивающих, что часто ведет к серьезным заболеваниям.
Под объявлением кутался в тулуп бородатый страж с берданкой, поставленной между колен, а рядом с ним сидела толстая темнобровая баба.
Просвистел писклявый свисточек, и вереница женщин и девушек потянулась через двор к проходной. Работали они, как и до пятого года, по одиннадцати часов, и лица у всех были утомленные и как бы присыпанные пеплом. Ни смеха, ни шуток, только шарканье ног по булыжной мостовой.
Григорий вспомнил магазин на Тверской, где Флетчеры торговали чудесными кружевами, и не мог поверить, что вот эти едва бредущие серо одетые женщины создают такую нежную, невесомую красоту.
Толстая тетка в проходной встала, деловито нацепила очки. Кружевницы входили в будку по очереди и останавливались перед очкастой теткой, покорно подняв руки. Она ощупывала их и только после этого отстранялась, давая пройти.
Агаша вышла одной из первых — торопилась домой, к сынишке. Гриша окликнул ее:
— Тетя Агаша!
Она посмотрела с тревожным удивлением.
В это время в проходной не своим голосом взвизгнула обыскивающая кружевниц тетка и, подняв правую руку к лицу, принялась сосать палец. Стоявшая перед ней тоненькая девушка с измученными глазами смотрела на нее со страхом. Лицо девушки поразило Григория, оно казалось почти прозрачным, в цвет глаз.
— Ах ты тварь! — со злобой закричала тетка, вынимая палец изо рта. — Это ты нарочно, чтобы меня покалечить? Ты же видишь, подлюга, чего здесь приказано? Булавок и иголок не иметь! А ты? — Она размахнулась и ударила девушку по лицу.
Та откачнулась, закрылась руками и сквозь пальцы пробормотала:
— Так я же неграмотная.
— Неграмотная? Ну, я тебя выучу грамоте, душегубка деревенская! Ты у меня запомнишь!
Она снова размахнулась, но не успела ударить — Григорий оказался рядом и перехватил руку.
— Нельзя! — сказал он. — За что вы издеваетесь над ней?
Тетка оттолкнула Гришу и злобно уставилась на него.
— А ты, защитник, откуда выискался? Ты какое имеешь право на территории фабрики бушевать? А?.. Ефим! — крикнула она стражу с берданкой. — Ты чего же посторонних личностей в фабрику пущаешь? Тебе, рохля, за что деньги плотят?!
Полуобернувшись к стоявшей неподвижно девушке, Григорий сказал чуть слышно:
— Уходите!
Похожая на перепуганную козу, девушка выбежала на улицу, а очкастая старуха достала из кармана свисток, и пронзительная трель понеслась по улице: городовой стоял неподалеку.
— Чего стряслось? — спросил он через минуту, вставая в дверях.
— Да тут, Степан Дмитриевич, такое дело, — угодливо забормотала тетка. — Кружевница из новеньких иголку себе в платье затискала, и вон погляди, милый, как я себе руку распахала. Теперь, следственно, нарыв. А этот заступаться лезет.
— Этот? — удивился городовой, рассматривая Гришу. — Так он же супротив тебя, Матрена Васильевна, не сладит! Куда ему супротив тебя!
Стоявшая во дворе фабрики очередь взволнованно гудела:
— Пропущай, карга!
— Дворняга цепная!
— Эй, служивый, приведи ее к порядку! Четверть часу стоим!
Городовой, выглянув во двор, покачал головой:
— Порядку действительно нету, Матрена Васильевна. — Он взял Григория за плечо, подтолкнул к выходу: — Айда-ка поговорим, учащий!
Перед воротами их окружила толпа кружевниц.
— Да чего вы к нему цепляетесь? Ироды!
— Ну-ну! — строго погрозил пальцем городовой. — Оскорбление, сказать, власти? Да? Глядите у меня! — Он снова посмотрел на Гришу: — Ты что же это, гимназист? А?
— А зачем она мою сестру ударила? — Григорий показал на девушку с измученными глазами. — Это если бы вы, господин городовой, вам можно, вы — власть, как вы правильно изволили заметить. А она не может!
— Гм, гм! — довольно покашлял городовой, с жалостью рассматривая девушку. — Из деревни, что ль?
— Ага!
— Давно?
— Неделю.
— А откудова?
— Рязанские…
— Земляки, стало быть. Ну, и как там?
— И-и-и, господин стражник… Народу померло — страсть. И мамка померла.
— А отец где же?
— А его в тюрьму забрали, господин стражник. Грибы он в барском лесу собирал. Его, значит, побили и взяли. — Девушка всхлипнула.
Кружевницы слушали, сочувственно качая головами.
— Н-да! — крякнул городовой, вытирая ладонью усы. — Ну, без соплей тут! И марш отсюдова! Толпой нельзя — запрещено. Не декабрь, значит. И ты, учащий, марш!
— Пошли, пошли! — Агаша потянула Григория за руку и строго поглядела на девушку: — И ты, «сестра», пошли!
— А куда? — смущенно спросила та.
— А к нам, — легко засмеялась Агаша. — Посидим, пожуем. Сыночка я тебе покажу, Степашеньку! Надо же знакомиться, ежели мы тебя в родню приняли. — С той же лукавой усмешкой она покосилась на Гришу; тот шел, не поднимая глаз. — А ты ничего, Григорий, не тушуйся. Заступиться за слабого — хорошее дело.
У Таличкиных похлебали картофельной похлебки, поели овсяной каши, а потом сидели и пили чай, обсуждая, нагрянут ли ночью или не нагрянут «жданные» гости. Но в доме ничего предосудительного не было. Для конспирации Агаша даже приспособила в переднем углу бумажную иконку.
Маленький Степашка, обрадованный приходом матери, все время улыбался беззубым ротиком и, сияя глазенками, без конца тянулся к Агаше пухлыми смешными ручонками. А она то и дело, сначала собирая на стол, потом убирая посуду, отдавала сына Глебу, и тот качал его на колене, приговаривая:
— Ах ты, казачишка верхом на отцовской коленишке! На-ка тебе ложку взамен шашки, руби буржуйскую конницу!
Посматривая сквозь очки то на Глеба, то на Агашу, Григорий не мог надивиться счастью этих людей. И беды сыплются на них одна за другой, и нет у них своего угла: гоняют их с квартиры на квартиру, и живут впроголодь, а счастью их по-настоящему можно позавидовать
За чаем Гришина новоявленная «сестра» Нюша рассказывала: осталась одна после смерти матери, пешком пошла, побираясь, до Москвы, устраиваться на работу. И вот — устроилась, а завтра же, конечно, выгонят.
— Не тушуйся, Нюша, — успокаивала Агаша. — Чего-нибудь придумаем. А ночуешь где?
— А в ночлежке, возле Тишинского базара. Там дешево берут.
— Ну, это не дело девчонке по ночлежкам блукать, — сердито насупился Глеб Иванович, пересаживая сынишку с колена на колено. — Поживешь у нас, пол не пролежишь. А там видно станет.
— И я так считаю! — кивнула Агаша, перетирая чашки. — В тесноте — не в обиде… А иголка проклятая — так ведь с кружевницами это бывает. Шьешь чего, штопаешь, а потом сунула в кофту и позабыла. Мы ведь и когда бастовали, требовали, чтобы не обыскивать. Ну, хозяева не верят — дескать, всю фабрику растащите.
— И стоило бы растащить, — усмехнулся Глеб Иванович, — там все вашими руками сработано. И не только фабрика, а и магазин Флетчеров, и хоромы их, что на Арбате. Правда, Григорий?
— А барахлишко твое где? — перебила мужа Агаша. — В ночлежке, что ли?
— У меня и нет ничего. Была мамкина шаль да кофтенка, в дороге на хлеб выменяла. Там только сумка, в ней — утиральник да ложка, еще батина карточка. Снимался, как на японской воевал. С медалью.
— Ну, это бросать нельзя, — решил Глеб Иванович. — Это святое. Вот «братец» проводит тебя, и вернетесь, тут за лежанкой и будешь жить. Ладно, что ль?
— Спасибо вам! — зардевшись, поклонилась Нюша.
— Ее в воскресную школу надо, Глеб Иванович, — предложил Григорий.
— И то верно, — готовно отозвался Таличкин. — Без грамоты нашему брату буржуя трудно одолеть, они нас не только что машинами своими да станками, штрафами да полицейскими собаками грызут, они нас и темнотой добивают. — Он встал. — Ну, а теперь, Григорий, проводи ее.
Таличкин взял Григория под руку и у дверей, стоя у порога, негромко сказал:
— Завтра мы с тобой, друг, пойдем на одно собрание — серьезные люди будут.
11. ПОД ВЫВЕСКОЙ ТРАКТИРА „УЮТ“
Собрание, о котором говорил Глеб Иванович, состоялось в Замоскворечье. Здесь помещались заводы Добровых и Набгольца, Бромлея, Михельсона, фабрики «Поставщик», Голутвинская мануфактура, Эйнема, Шрадера, завод Гантерта, крупнейшая в Москве типография Сытина, Павелецкий вокзал. Самый пролетарский район.
Трактир под вывеской «Уют» принадлежал некоему Бызову, но всеми делами заправлял его сын Влас, рослый кудрявый детина, почти всегда пребывавший в полупьяном состоянии. Сентиментальный и флегматичный, он большую часть дня просиживал у граммофона с выражением умиления на щекастом, обрамленном неопрятной бородкой лице, слушал цыганские романсы в исполнении Вари Паниной. Летом граммофон ставили на подоконник — трубой на улицу, и печальные, рыдающие мелодии без конца неслись над пыльными, мощенными крупным булыжником улицами, сзывая завсегдатаев.
А завсегдатаями в «Уюте» были в основном рабочие с окружающих заводов и фабрик. Кто с горя, кто с радости, кто просто в день получки забегал доставить себе грошовое удовольствие — ополоснуть пересохшее за день горло глотком пива. Трактир занимал две большие комнаты; в первой вдоль стены, блестя стеклом бутылок, возвышался огромный буфет, а в залах хлопотали «шестерки» — два напомаженных, с кручеными усиками трактирных красавца. В общем, трактир ничем не отличался от тысяч других, разбросанных по рабочим окраинам Москвы. Шумели и пели песни, целовались и бросались с кулаками друг на друга.