Владимир Ильич и Надежда Константиновна вернулись в Цюрих в самом конце августа, окрепшие, поздоровевшие. Владимир Ильич привез целый мешок белых грибов. Про эти грибы Надежда Константиновна рассказывала, смеясь:
— Ну, проводили нас из Чудивизе, спели нам на прощанье «кукушку», и отправились мы пешим порядком вниз. Торопимся: накрапывал дождь. И вдруг Владимир Ильич увидел в стороне от тропинки белый гриб, потом — второй, третий. Бегает по лесу, как мальчишка, хохочет от радости. И верите — целых два часа не могла я его от грибов оторвать. Даже на поезд опоздали.
А Владимир Ильич, раскладывая на кухонном столе грибы, по-детски любуясь крупными коричневыми боровиками, тоже посмеивался удовлетворенно и весело.
— Зато жарево какое будет, Надюша!
И снова жизнь вошла в свою прежнюю колею: работа, разговоры, встречи. Но как-то осенью, когда Григорий зашел к Ульяновым, Владимир Ильич встретил его многозначительной улыбкой:
— Ага! Явились? Есть у меня для вас подарочек, товарищ Григорий. Вот, извольте читать! Последнее время вы немножко отошли от партийной, политической работы. А это истинному революционеру не позволительно. Вы же не шлифовальщик, а революционер.
Оказалось, пришло письмо от Николая Александровича Рубакина из Кларана. Его кларанская библиотека все разрасталась, и для работы в ней требовались молодые и «обязательно трудолюбивые» люди.
— Николаю Александровичу я говорил о вас по телефону неделю назад, — пояснил Владимир Ильич. — И полагаю, что вам надлежит складывать свое движимое и немедленно отправляться под рубакинское крылышко. Он не даст вам помереть с голоду. Вот так-с! И писать там сможете! Вот так-с!
И хотя было грустно расставаться с «Ильичами», Григорий и Елена приняли предложение Рубакина. С коротенькой остановкой в Берне они через двое суток добрались до Женевского озера. Озеро было похоже на цюрихское, но шире, полноводнее, а окружавшие его горы громоздились много выше, на южном горизонте на три с четвертью километра вздымался в небо пик Дьяблере.
Кларан, Монтрё, Веве — модные и дорогие курорты, сюда со всей Европы, гонимые невзгодами войны, съезжались в те годы денежные воротилы, пресыщенные жизнью снобы и просто прожигатели жизни. До самого рассвета гремели музыкой курзалы и варьете, уютные ресторанчики и кафе, ослепляло сверкание драгоценностей и золота, звучала многоязыкая речь.
Жизнь здесь оказалась значительно дороже, нежели в Цюрихе, и после долгих поисков жилья Григорий и Елена решили поселиться в пригороде Кларана, высоко на склоне горы, где лепились к каменным кручам белостенные домики. Взбираться по крутым, изломанным улочкам было утомительно, но какой великолепный вид открывался из окон крошечной квартиры! Балкон, казалось, плыл в воздухе, под ним стекали вниз зеленые реки виноградников, а сам балкон густо оплетали мощные, в руку толщиной, виноградные лозы. Из этой милой зеленой обители просматривался весь Кларан, его причудливо изломанные улочки и белая набережная, а за перламутровой гладью озера искрились в солнечном свете покрытые снегом грани вершины Дандю Миди. Из спальни, выходившей окнами на восток, были видны серокаменные зубчатые башни средневекового замка Шателяр, а по вечерам на северо-западе в черной синеве озера отражалось спокойное зарево огней Лозанны.
Часто по вечерам, разглядывая с высоты балкона освещенный мирными огнями Кларан, слушая доносившуюся снизу музыку, Григорий задавал себе мучившие его вопросы. Неужели возможно, что сейчас где-то кто-то со штыком наперевес бросается в последнюю свою атаку и падает, обливаясь кровью и крича: «Мама!» И кто-то тоскует в камере предварилки, где когда-то тосковал он, и кого-то допрашивают с жестоким пристрастием, а по дорогам, прорубленным сквозь тайгу, звеня кандалами, идут по своему крестному пути его неизвестные товарищи по убеждениям, по делу, по партии. Он нетерпеливо рвался к борьбе, он снова хотел быть там, в Питере, рядом с теми, кто сражается с самодержавием.
29. ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ!
Работы в библиотеке Рубакина было по горло. И сам Николай Александрович, и его помощники целые дни проводили в залах книгохранилища — сюда день за днем неиссякаемым потоком текла почта. Поначалу, сбиваясь с ног, ее таскали в сумках измученные почтальоны, потом к подъезду библиотеки ее стали привозить на специальной тележке.
Книги, книги, книги! Сотни, тысячи томов, пудовые кипы пахнущих типографией газет и журналов — со всех концов мира. Уходящие под самый потолок шкафы, полки, стеллажи.
Выставив вперед упрямую кургузую бородку, щурясь сквозь стекла пенсне, Рубакин властвовал в своем книжном Вавилоне. Как-то в минуту передышки, сидя рядом с Еленой на подоконнике, Григорий сравнил письменный стол Рубакина с капитанским мостиком корабля, терпящего бедствие среди бушующего прибоя.
— Ну почему же бедствие! — устало возразила Елена, поправляя волосы. — Рубакинский корабль успешно противостоит бумажным штормам, а мы с тобой, Гриша, скоро станем опытными морскими волками. Взгляни, красота какая! — Она кивнула в окно, где в горне заката багрово плавились склоны и вершины Альп. — А по-серьезному говоря, милый, работа Николая Александровича заслуживает поклонения. Он бессребреник, которому его титанический труд не дает ничего, кроме… ну, сознания исполненного долга, что ли… Долга перед народом. Он подлинно великий просветитель, он написал для народа уже больше сотни книг, разошедшихся по России в миллионах экземпляров. И заметь, сколько пишет: его окна светятся почти до рассвета. Он завещает свою библиотеку России — после его смерти книги увезут туда.
В то время рубакинский кабинет обладал особенной притягательной силой: русские эмигранты, единомышленники Ленина, жившие поблизости, очень часто собирались там. Ежедневно забегала порывистая красавица Инесса Арманд, приезжал из Сан-Лежье щедро рассыпающий афоризмы и остроты Луначарский, любил помолчать, сидя в кресле возле рубакинского стола, Трояновский, приходивший из недалекого Божи.
Когда в вечерних сумерках кончался день, Григорий и Елена выходили из заваленных книгами коридоров на улицу и, посматривая вверх, на свое «ласточкино гнездо», шли в дешевенькое кафе — перекусить. А позднее как-то само собой получалось, что почти каждый вечер они оказывались в уютной квартирке Арманд и пили чай «по-русски», его разливала милая большеглазая хозяйка. Их связывала, конечно, не только любовь к далекой родине, а общность интересов, заботы о революционной будущности России.
Зима в тот год в Швейцарии была теплой, но выпадало много снега. Невесомыми пышными сугробами он громоздился на обрывах скал, на карнизах крыш, на перилах балконов; таял он так же легко, как и ложился. Всю зиму по-весеннему звенели капели; к утру жерла водосточных труб обрастали ледяными ресницами, даже в январе казалось, что весна притаилась за углом ближайшего дома.
Для Григория наступило время счастливое и необыкновенное, — только изредка омрачалось оно приступами тоски и болезни — в такие минуты Елена как могла успокаивала его.
— Ты принимай это, милый, как передышку, как отсрочку ожидающих нас сражений. Придет революция, и мы с тобой, даже если бы захотели, не сможем остаться в стороне, в этом — смысл и содержание нашей жизни. Считай, что незабываемую зиму судьба подарила нам перед трудностями и лишениями, которые нас ждут. И не надо хандрить, милый.
Елена могла бы и не говорить подобных слов: Григорий думал так же, как она. Его утешало только предчувствие, что революционный взрыв близок, что ждать осталось недолго.
И однажды в марте, уже под вечер, когда Елена работала над очередной, заданной Рубакиным темой, а Григорий возился на лестнице, пристраивая на место уже ненужный ему фолиант, из полуоткрытой двери кабинета раздался громкий и хриплый крик Рубакина:
— Все ко мне!
Пока Григорий спускался с лестницы, мимо пробежали сотрудники из соседнего зала. Крик Рубакина напугал всех: ведь у него тогда серьезно болело сердце.
Николай Александрович полулежал в кресле, откинувшись на спинку; в правой руке — судорожно зажата телефонная трубка. Лицо побледнело, но глаза светились исступленно и молодо. Швырнув трубку, Рубакин, опираясь обеими руками на подлокотники кресла, встал.
— Звонили из Лозанны, — все так же хрипло, с трудом справляясь с душившим его волнением, сказал он. — В России революция. Николай отрекся. Создано Временное… — И опустился в кресло, вытирая со щек невольные слезы.
И все кругом заговорили и закричали сразу.
— Неужели? Неужели? — повторяла Елена, обнимая Григория.
А он старался успокоить ее:
— Мы же знали, Лена, что так будет! Мы ждали!
И через несколько минут, не замечая встречных, наталкиваясь на людей, они бежали к домику, где жила Инесса.
Она еще не знала. Вскочив из-за крошечного письменного бюро, слушала с сияющими глазами, потом бросилась на шею Елене.
— Телеграмму Ильичу! — кричала она, надевая жакетик и не попадая руками в рукава. — Поздравить! Поздравить!
Вместе добежали до почтамта, дали телеграмму. Принимавшая ее веснушчатая девушка смотрела на них из окошечка подозрительно и тревожно.
И в кафе на набережной, где они позднее ужинали, корректные, чопорные англичане смотрели с осуждением, зато французы, узнав о событиях в России, вскакивали и темпераментно пожимали российским изгнанникам руки:
— Вив ля революсьон рюс! Вив!
Письмо от Владимира Ильича пришло на другой день. Принесли его в предвечерний час, когда Григорий и Елена снова сидели у Инессы.
Стоя возле бюро, Инесса дрожащими от нетерпения пальцами разорвала конверт.
— Уже знает, — сказала она через минуту. — Пишет: «…Мы сегодня в Цюрихе в ажитации… телеграмма в «Zürcher Post» и в «Nene Zürcher Zeitung», что в России 14. III победила революция в Питере после 3-дневной борьбы…» — Опустив на стол письмо, Инесса несколько мгновений неподвижно смотрела перед собой, потом прерывисто вздохнула: — Ах, как Ильич нужен сейчас России! Его ум, воля, прозорливость…