остью восстановить последовательности событий. Словно кто-то непрошеный перетасовал карты часов и дней, перепутал их. Может быть, повинна в этом была неделя почти без сна, может быть — нескончаемая голодуха, кто знает.
Многие лица — и погибших, и оставшихся в живых — виделись неясно, словно сквозь дым, да и вспоминались они как бы смещенными, измененными болью и напряжением тех дней. Строгое лицо Люсик Лисиновой и ее тоненькая рука, предсмертным усилием сжимающая разбитое пулей пенсне; и светлые, остекленевшие, неподвижно смотрящие в октябрьское небо глаза Петра Добрынина; и во дворе только что отбитого у белых градоначальства лежащие рядом тела пареньков из Сокольнического района Жебрунова и Барболина, прозванных за неразлучную дружбу «хвостиками». Их сразила одна пулеметная очередь, — неразлучные в жизни, они остались неразлучными и перед лицом смерти. Григорий стоял над ними в те минуты, когда бой за градоначальство затих и все дальше по направлению к Никитским воротам и все глуше раздавались хлопки выстрелов.
Снег сменился дождем, мелким и нудным; дождевая вода стояла в перевернутой вверх ладони Жебрунова, в подсиненных смертью глазных впадинах Сережи Барболина, единственного с пятнадцати лет кормильца семьи. Кто заплатит за их смерть? Можно ли такое простить?
Григорий видел, как этих двоих, Жебрунова и Барболина, подкосило пулеметной очередью, — он тогда лежал на плоской крыше десятиэтажного здания в Большом Гнездниковском переулке, рядом с пулеметчиком — «двинцем» Летуновым; отсюда, с высоты десяти этажей, простреливались большая часть двора градоначальства и улица перед зданием. Но пулеметы белых были недостижимы для огня сверху, и, когда красногвардейцы ринулись на штурм, Григорий властно схватил Летунова за руку: можно пострелять своих! Вскочив, он секунду пристально смотрел вниз, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы он увидел падающего навстречу смертельной очереди Сережу Барболина.
Лифт не работал, и, пока Григорий опрометью несся вниз по сотням ступеней, пулеметы белых замолчали, и юнкера стали выходить из здания с поднятыми руками. Тела убитых при штурме лежали повсюду, и при виде тех, кто убил этих молодых ребят, у Григория такой нестерпимой ненавистью закипело сердце, что он с трудом сдержал руку, рванувшуюся к засунутому в карман пальто пистолету.
В Совет он вернулся к вечеру, и первым, кого он здесь увидел, оказалась Агаша Таличкина. Она бросилась навстречу Григорию с прижатыми к груди руками. Серая, изношенная до дыр шаль, завязанная на груди крестом, сбилась с головы на плечи. Глаза у Агаши были почти безумными.
— Убили? — шепотом спросила она.
Перед глазами Григория стояли мертвые лица Барболина и Жебрунова, и он, не понимая, о ком Агаша спрашивает, механически кивнул. И, только увидев побелевшие губы Агаши и то, как обессиленно повалилась она назад, на стену, вдруг вспомнил Степашку, свою записку Оскару Берзину и пулеметные очереди, доносившиеся из Кремля. Еще никто не знал, сколько там убито и кто остался в живых, но молва о жестокой расправе катилась по городу, каждая следующая волна грозней предыдущей. Что сталось со Степашкой, Григорий не знал.
— Не его, Агаша, — с усилием проговорил он, поддерживая женщину под руку. — Успокойся, не его. Это Сережу Барболина убили. Очередью. А Степашка живой.
— Живой? — одним движением губ переспросила Агаша. И вдруг крикнула: — Клянись! Маленьким твоим Гринькой клянись: живой!
И, чувствуя, как спадает напряжение внутри, Григорий устало кивнул: клянусь.
— Теперь верю. — Агаша вопросительно оглянулась кругом. — Мне бы чуток посидеть, Гриня. А?
В соседней с секретариатом комнате он подвел ее к мягкому, обитому красным бархатом дивану, но Агаша не сразу решилась сесть, а сев, ласковыми и осторожными движениями долго гладила бархатную обивку:
— Ишь, мягко как! Вот жили! — Помолчала немного, глядя снизу вверх на Григория. — Дома давно был?
— Давно.
— Эх, жизнь наша бабья собачья! — вздохнула Агаша. — Вот родила тебе Елена в муках сына, а ты… — Не договорив, горько поджала губы, но сейчас же махнула рукой. — Ах, не о том я! Там у нас, Григорий, бой идет — прямо страсть! Только наших, с Прохоровской, больше тыщи человек на улицах, и больше всё бабы! Теперь видишь, и курица птицей стала. И Нюшка твоя, вся в крови перепачканная, раненых с баррикад таскает. Да с Тильманского завода мужиков сотни три, да с мебельных. Но нужна нам, Григорий, помощь, потому Меркулов и послал меня. И побито у нас много, да и оружия на всех не хватает.
Григорий пообещал, что Пресня получит подкрепления, и Агаша, успокоенная, убежала — опять пробираться проходными дворами, перелезать через заборы туда, на баррикады.
Да, перемирие, спровоцированное Викжелем, продержалось только сутки, да и оказалось оно далеко не мирным, это так называемое перемирие. Юнкера, хотя и пореже, все же постреливали из форточек и чердачных окошек, разматывали и укрепляли вдоль своих окопов мотки колючей проволоки, ждали прибытия «батальонов смертников» — они должны были вот-вот появиться с Брянского вокзала. Задерживая где можно красногвардейские эшелоны, Викжель давал «зеленую улицу» контрреволюции.
Да, бои шли повсюду. С отрядом рабочих, прибывших из Серпухова и вооруженных в Совете, Григорий поехал на Пресню уже ночью: пробиться по Никитским улицам через Кудринскую площадь было невозможно, пришлось ехать по Тверской-Ямской и Грузинам. По пути обогнали шедший на Пресню грузовой трамвай, неуклюже бронированный стальными плитами, — жившие на Пресне трамвайщики спешили из Миусского трамвайного парка на помощь своим. Глядя на фиолетовые искры, высекаемые дугой трамвая, Григорий вспомнил бой на Краснохолмском мосту — там юнкерам удалось остановить наступление таких же бронированных трамваев, перебив подводящие ток провода.
Шел дождь. Окопы, пересекавшие Пресню, по колена залиты водой. Улицы погружены во тьму, только вспышки выстрелов, да в минуты затишья — светлячки цигарок, да зарево недалекого пожара.
Грузовики остановились возле Зоологического сада. Григорий выскочил из кабины и побежал вверх по переулку, ведущему к Кудринской, — он уже бывал и раньше в здании, где помещался Пресненский ВРК. Выше, на площади, шла перестрелка, которой не мешала даже ночь. Криво распорол небо синий нож ракеты, осветил дома мертвенным светом и рассыпался гаснущими на ветру искрами.
Никиту Меркулова и Федора Шеногина, руководивших боями на Пресне, Григорий знал по Московскому Совету. Шеногина послали туда рабочие завода Тильманса, а Меркулов был депутатом Прохоровской мануфактуры, Григорий встречал их на заседаниях Моссовета.
Когда Григорий взбежал на второй этаж, молоденькая дружинница-санитарка бинтовала Никите Меркулову голову. Лицо Меркулова с крупными угловатыми чертами не выражало боли, но самодельная папироса, торчавшая в левом углу рта, заметно дрожала. Шея и плечо Меркулова были в крови. Григорий бросился к нему:
— Ранили, Никита Трофимович?
— Зацепило малость. Помощь привез?
— Да. Со мной сотня ребят из Серпухова. Годится?
— В самый раз!
Шеногин был в синем рабочем комбинезоне, в котором ушел с завода в день забастовки, — видимо, с тех пор так и не забегал домой.
Григорий мельком заметил, что окна ВРК занавешены одеялами и разными дерюжками, — молодцы, не дают вести прицельный огонь. И на первом, и на втором этажах лежали на полу раненые, кто-то хрипло просил: «Дай пить!.. Дай попить, сестренка!»
Привезенный Григорием отряд сейчас же отправили на Кудринскую площадь, — на рассвете Шеногин и Меркулов собирались опрокинуть белых, загнать их на Никитскую и Поварскую. Довольно поглаживая щеголеватые усики, Шеногин разложил на столе перед Григорием самодельную карту Пресни; в ее левом нижнем углу, словно сургучная печать, краснело кровавое пятно.
— Вот гляди, Григорий Александрович. Тут стоим мы. Где красные полоски — наши баррикады. А тут — они. Вот отсюда, из окошек и с крыш, сволочи, бьют.
К утру вместе с Шеногиным и Меркуловым Григорий обошел окопы и баррикады. Никто в окопах не спал, изредка пощелкивали в стороне Никитской выстрелы, жесть вывесок звенела под ударами невидимых пуль. В недоступных огню переулках горели костры — рабочие и красногвардейцы грелись у беснующегося на ветру пламени, от темных фигур поднимался, как в бане, пар. Многие из бойцов знали Григория в лицо. Его приходу радовались, нетерпеливо расспрашивали, как идут бои, скоро ли штурмовать Кремль. Он присаживался на корточки к огню, грел озябшие руки, протирал то и дело запотевшие очки и рассказывал, как идут бои в других районах Москвы.
Начинало светать. На мутно-сером небе отчетливее проступали громады домов, вершины столетних тополей на Садовом кольце. Где-то далеко, в стороне центра, остервенело залаял пулемет, зачастили винтовочные выстрелы.
— Может, нынче все и решится, Александрыч? — спросил Шеногин, прикрывая ладонями огонек спички и прикуривая. — Как считаешь?
— Все может быть, Федор Михайлович.
Возвращаясь в ВРК района, они спустились в подвал, где в бывшей хлебопекарне разместился госпиталь. Здесь еще пахло мукой и хлебом, хотя пекарня давно не работала. На столах, где когда-то месили тесто и катали бублики, лежали раненые. Метался и бредил раненный в голову светловолосый паренек в студенческой тужурке, скрипел зубами, прижимая к груди забинтованную культяпку, бородатый кузнец в кожаном переднике и разбитых сапогах. Тускло светила керосиновая лампа с жестяным рефлектором. У двери стояли самодельные носилки, заляпанные кровью.
Вот в этом госпитале Григорий и встретил свою названую «сестренку» Нюшу. Он даже не сразу узнал ее — глаза у Нюши стали огромными, губы горько поджаты, лицо исполосовали неожиданные морщины. Нюша и другая санитарка, низенькая и седая, неслышно метались по подвалу от одного бойца к другому, перевязывали раненые руки и ноги, подавали пить.
Нюша оглянулась на Григория и медленно выпрямилась, уронив на бетонный пол жестяную кружку, бледное лицо ее вспыхнуло. Она сделала шаг к Григорию и сказала чуть слышно: