— А я уж думала, Гриня, и не увижу вас больше. Думала: и в живых нету.
— Да что ты, Нюша! — рассмеялся Григорий. — Целый и невредимый! Ты-то как? Устала? Глаза аж по кулаку!
— Не в том дело, Гриня. Разве тут о себе думать? Вон гляди — боли сколько, крови сколько! Прямо чудо: откуда у людей силы берутся боль такую терпеть? Будто железные. И страху в них ни пылинки нету. Уходите, Гриня?
— Да, Нюша. Надо.
— Постой чуток! — Поправив сбившуюся косынку, Нюша подбежала к седой санитарке, шепнула что-то на ухо.
И та, оглянувшись на Григория, поспешно кивнула:
— Иди, иди, милая! Теперь всех обиходили.
Григорий решил возвращаться в центр пешком, чтобы пройти переулками вдоль Садовой, осмотреть баррикады и окопы. Нюша пошла его провожать. Они шагали от дома к дому, стараясь держаться ближе к Садовому кольцу, — вероятно, именно с кольца красногвардейцам предстояло выбивать юнкеров из района Арбата, Поварской и Никитских, где они закрепились накануне перемирия. Все переулки, выходящие на Садовую, были перекрыты баррикадами и изрыты окопами.
— Вот, Гриня, теперь вроде и я понимаю, зачем она нужна, революция, — смущаясь и не глядя на Григория, говорила Нюша. — Раньше я вовсе глупая была, вроде травы. И боялась всего, кажного стражника, кажного, который в шляпе или, скажем, с кокардой, уж не говоря офицера. А теперь и сама бы в них стреляла, ежели бы умела. Вот ей-богу же, Гриня!
Григорий слушал Нюшу и улыбался: радовало, что жизнь привела эту простенькую девушку к революции, — иначе и не должно было быть.
Они прошли по Большой Грузинской, миновали Тишинский рынок и повернули вправо: Григорию не терпелось скорее вернуться в Совет. Несколько раз он останавливался и пытался отослать Нюшу, но она не слушалась, с неожиданным упорством шла и шла за ним.
— А может быть, я тебя остатний раз вижу, — говорила она, не поднимая глаз.
Они вышли на Садовую как раз напротив Малой Бронной, и здесь случилось то, чего Григорий не мог простить себе всю свою остальную жизнь.
— Ну, всё! — строго сказал он провожавшей его девушке. — Тут, Нюша, я перебегу, а ты отправляйся назад. И не плачь, пожалуйста! Мы с тобой еще на твоей свадьбе гулять будем. Иди!
Они прошли за линию баррикад. Впереди в утреннем тумане, на Садовой, за стволами деревьев, угадывалось движение, оттуда долетали приглушенные расстоянием и туманом голоса.
— Пойду, — покорно кивнула Нюша и, с усилием повернувшись, пошла, волоча ноги и поминутно оглядываясь на Григория.
Он стоял и с ласковой усмешкой смотрел вслед. Нюша отошла с десяток шагов, но вдруг, оглянувшись в очередной раз, визгливо вскрикнула и бросилась назад:
— Берегись, Гриня! В тебя!
И, прежде чем Григорий успел сообразить, откуда грозит опасность, Нюша оказалась рядом с ним, и тут от угла дома три раза плеснуло короткими огненными вспышками, и Нюша, вскинув руки и охнув, повалилась назад.
Из-за угла дома на середину Садовой метнулась темная фигура, по бегущему стреляли с баррикады. Он успел добежать до огромного тополя и, уронив револьвер, обхватил ствол дерева руками и стал медленно сползать вниз, к земле. Голова запрокинулась, свалилась серая фетровая шляпа. Что-то знакомое почудилось Григорию в оползающей к земле фигуре, и, позабыв о Нюше, он стоял и смотрел, открытый любому выстрелу с той стороны.
— К стене! Хоронись к стене! — кричали ему от баррикады, но Григорий не слышал.
«Неужели Женкен?» — спрашивал он себя. Что ж, это было бы только естественно, такая встреча — логическое завершение давней вражды, начиная с той минуты, когда в гимназической уборной Женкен вырвал у Григория номер «Пулемета» с окровавленной треповской пятерней на обложке.
Пуля свистнула у самого уха, и это привело Григория в себя. Он отступил под защиту выступа кирпичной стены и оглянулся. В полусотне шагов от него два красногвардейца, держа Нюшу под руки, волокли ее к баррикаде; ноги ее в стоптанных гусариках ползли по асфальту, оставляя на нем кровавый след.
И только тут Григорий понял, что Нюша заслонила его от пули Женкена, что, если бы не она, это его сейчас волокли бы так, пятная его кровью влажный от тумана асфальт. Рядом с Григорием, брызнув красной кирпичной пылью, клюнула стену пуля, но, уже ни на что не обращая внимания, Григорий побежал к баррикаде, за которую унесли Нюшу.
Девушка лежала лицом вверх на жестяной вывеске с парикмахерской Петухова, из-за плеча Нюши самодовольно улыбалось черноусое лицо красавца со сверкающим пробором на голове. На бездушно улыбающееся, грубо намалеванное лицо красавца с тоненькой шеи Нюши капала кровь.
Григорий опустился рядом с вывеской на колени, осторожно взял вялую, безжизненную руку.
— Нюша!
Она открыла глаза и посмотрела на Григория откуда-то издалека, глаза у нее были спокойные и счастливые.
— А мне и не больно вовсе, — сказала Нюша. — Только будто качаюсь… на карусели, на ярмарке… А ты говорил — свадьба… Вот она и есть — свадьба…
Это были последние ее слова. Вздохнула, что-то забулькало и захрипело у нее в горле, и она повернула голову набок и потянулась, судорожно вздохнув.
И еще несколько картин тех дней врезалось в память Григорию так, что, если бы ему было суждено прожить сто лет, то и тогда эти картины не померкли бы, не перестали бы тревожить сердце.
Бои шли с возрастающим ожесточением, но все яснее становился исход. Революционные войска отбили у белых Солянку, Старую площадь, Политехнический музей, Лубянку, Никольскую улицу, через Варварские и Ильинские ворота ворвались в Китай-город. Белые оставили гостиницы «Метрополь», «Континенталь» и «Националь», городскую думу и Исторический музей — через Иверские ворота революционные отряды пробились на Красную площадь. Теперь только кремлевские стены защищали воинство Рябцева и Руднева. С Лубянской площади по Спасской башне стреляли из пушки, а с Швивой горки били по Кремлю тяжелые орудия. И подкрепления революции всё шли.
Утром 2 ноября в Моссовет доставили письмо Рябцева о капитуляции, и Григорий был одним из первых, кто вошел в Кремль.
С угрюмыми, искаженными ненавистью лицами выходили из Кремля под конвоем обезоруженные юнкера, офицеры рябцевского штаба, бежавшие из Питера заместители министров Временного правительства. Обособленно от других, сердито помахивая лайковыми перчатками, прошел ссутулившийся Рябцев, еще один неудавшийся российский Наполеон; на полшага позади бряцал шашкой поручик Ровный — им сохранили оружие.
Пока красногвардейские части занимали учреждения и арсенал, вытаскивая из углов тех, кто еще не верил в поражение и не хотел сдаваться, Григорий несколько раз обежал улочки Кремля. Где-то здесь должен был прятаться Степашка, если ему не удалось отсюда выбраться; где-то здесь должен быть Берзин, если его не убили.
Тела расстрелянных арсенальцев и солдат 56-го полка юнкера не успели полностью вывезти из Кремля и захоронить. Серыми грудами они лежали за чугунной оградой казарм и у стен арсенала. Сняв шляпу, Григорий постоял над ними, думая; вот те, кого похоронят на Красной площади, у Кремлевской стены.
Берзина отыскали на гауптвахте — беляки сунули его туда и позабыли о нем. Он поседел за эти четыре дня и выглядел совсем стариком.
Когда в день ареста, уже сидя на гауптвахте, он услышал пулеметные очереди у арсенала и казарм 56-го полка, он понял, что стал жертвой провокации, и, если бы у него оказался при себе револьвер, он не медля пустил бы пулю себе в лоб. Выглядел он почти безумным, и Григорию стоило большого труда успокоить его.
А на Степашку Григорий натолкнулся совершенно случайно, уже собравшись уходить из Кремля. Потрясенный увиденным, горами трупов у арсенала и возле казарм, Григорий с трудом шагал к воротам, когда сзади раздался радостный крик:
— Дядя Гриша!
Остановился, посмотрел назад. Размахивая руками, к нему бежал мальчишка с забинтованной головой.
— Дядя Гриша!
— Степашка! Гаврош!
— Я! Меня монашки к себе унесли. Вон, гляди, они возле собора стоят!
Прижимая к себе тщедушное, с торчащими лопатками тело мальчишки, Григорий почувствовал, как в горле у него закипают слезы. Оглянулся: у стены Покровского собора стояли две темные неподвижные женские фигуры со сложенными на груди руками. Он помахал им рукой, но ни одна из них не шевельнулась и не ответила ему. Григорий и Степашка направились к Троицким воротам Кремля.
И еще один бесконечно памятный день.
Почти сутки перед этим Григорий провел дома, с Еленой и сыном, впервые подержал на руках крошечное сморщенное тельце, всматриваясь в круглое личико с еще бессмысленными синеватыми глазками, обрамленное светлыми волосами. Сын. Человек, которому предстоит заменить его, Григория, на земле, продолжить его дело. Странно, но Григория почему-то охватывало необъяснимое чувство неловкости, чувство непонятной вины и перед Еленой, и перед маленьким, и, только глядя в сияющие, полные счастья глаза жены, он успокаивался, приходил в себя.
Вечером отправился в Совет — там шли приготовления к похоронам убитых в октябрьских боях. Пошел пешком, хотелось подышать свежим морозным воздухом поздней осени, посмотреть на улицы, где совсем недавно сражались он и его друзья.
Трамваи уже пошли. На Трубной площади бригада рабочих укладывала вывороченные в дни боев рельсы, заваливала землей окопы; трое ребят пытались поднять поваленную афишную тумбу. Григорий присоединился к ним, подпер плечом и, когда тумба встала на место, постоял перед ней, рассматривая разноцветные обрывки афиш. «Баядерка», «Паяцы» и тут же, рядом, — угрожающие реляции Рябцева, приказы ВРК. И нацарапанное старческой дрожащей рукой: «Пропала маленькая беленькая собачка, шпиц. Умоляю вернуть. Вознаграждение — фунт картошки».
В Совете на Скобелевской площади было празднично и торжественно, но на лицах людей лежал отсвет печали, скорби; тяжелое чувство возникало от обилия красного и черного цветов, полонивших здание. Входя, Григорий остановился на пороге; из глубины Совета доносился торо