— Не зайдешь ли?
Я посмотрела, где Крик, и обнаружила, что он стоит футах в ста, на дорожке. Значит, бежал и остановился. Не бросил меня. Ну, не совсем бросил. Спасибо и на том.
— И приятеля позови, — сказал старик, кладя на стол подзорную трубу и улыбаясь в седую бороду.
Я облизнула губы, но язык был тоже наждачный. Франклин Д. Рузвельт вешал мне на шею орден, говоря при этом: «Презрев опасность, она вошла в логово врага».
— Кри-ик! — завопила я. — Кри-и-ик!
Он направился к дому походкой хорошего зомби. Хозяин (шпион) стоял в окне. Крик встал за моей спиной, тяжело пыхтя. Оба мы смотрели вверх на незнакомое лицо.
— Может, зайдете? — приветливо сказал старик. — Выпейте чаю. У меня тут никто не бывает, кроме старого кота.
Крик — я это ощущала — застыл, как дохлая рыба.
— Ведет он себя так, словно это его дом. Я с ним долго спорил.
Крик напирал на меня животом. Я пнула его задом. Еще не хватало! Мы идем по следу, а этот испугался призрака, которого я же и выдумала!
От злости мой страх прошел.
— Спасибо, — ответила я, немножко слишком громко и не очень спокойно, а потому начала снова: — Спасибо. Мы с удовольствием выпьем чаю.
— Бабушка не разрешает мне пить чай.
— Если можно, — изысканно сказала я, — мальчик выпьет молочного.
И направилась к двери. Крик шел за мной. Когда мы обошли дом, странный человек придерживал для нас дверь. «Презрев опасность… в логово…»
Сидеть было почти что не на чем. Незнакомец подвинул нам грубую скамью, доску на ножках, поставил чайник на примус, пошуровал в кухне и сел на самодельный стул.
— Та-ак. Как вас зовут?
Я еще не решила, врут контрразведчики в таких ситуациях или нет, но Крик уже сказал:
— Я — Крик, а она — Лис.
Человек почему-то засмеялся.
— Лис и Крик, — весело сказал он. — Прямо из водевиля!
Как грубо! Сидит и смеется над нашими именами.
— Лучше бы Лис и Крыс. Но и так ничего.
Я ровно сидела на скамейке, с удивлением, если не с отвращением замечая, что Крик захихикал. Зыркнув на него, я услышала:
— Да это шутка!
— Какая шутка? — вскинулась я и чуть не прибавила: «Что тут смешного?», как вдруг осеклась. К счастью, чайник закипел, человек наливал нам чаю. Я опять метнула взор на Крика, но он не унимался. Я в жизни не слышала его смеха, а теперь он верещал, как чайка над мусором, когда нас просто оскорбили.
Человек протянул мне кружку очень крепкого чая.
— У меня только сгущенка, — сказал он Крику, возвращаясь с кухни.
— Здорово, — сказал Крик, отирая слезы тыльной стороной ладони. — Лис и Крыс! Ой, не могу! Усекла?
— Что ж тут непонятного? — ответила я, думая о том, как выпить эту черную жидкость. — Просто не вижу, чему смеяться.
Человек принес кружку с кухни.
— Тебе не смешно? Что ж, значит, растренировался, — он протянул молоко Крику. — Я разбавил водой, половина на половину.
Крик отхлебнул и сказал:
— Здорово.
Я подождала, не предложит ли он мне молока или сахару, но не дождалась. Он сел и стал пить черное пойло.
— На самом деле меня зовут Сара Луиза, — сообщила я, забыв, что хотела имя скрыть. — Сара Луиза Брэдшо.
— Очень красиво, — вежливо сказал он.
— А я Кристофер Пернелл, но меня все зовут Крик.
— Ясно, — лукаво заметил хозяин. — Надо тебя позвать, вот и кричи: «Кри-и-ик!»
— Кричи Крик! — просто залился смехом мой приятель. — Кри-чи Крик! Усекла, Лис? Здорово, а?
О, Господи!
— Не вижу ничего смешного, — как можно значительней сказала я. — А вы, вероятно, не скажете своего имени.
Человек удивился.
— Я думал, тут все его знают.
Мы с Криком подались вперед, но он ничего не сказал нам. Я гадала, спросить еще, или навести невзначай на эту тему, когда Крик брякнул:
— А вы на шпиона не похожи.
Человек взглянул на меня и поднял брови. Несомненно, я стала красной, будто вареный краб. Как эти контрразведчики ухитряются не краснеть? С минуту он безжалостно глядел на меня.
— Почему, — громко спросил он, — ты не пьешь чай?
— Яу-яу-яу…
— Я — у — яу-яу! — завопил Крик.
Человек тоже засмеялся, но встал и передвинул ко мне жестянку. Руки у меня дрожали от обиды или от злости, кто их знает, но я долила кружку густым желтоватым молоком. Хозяин подождал, пока я попробую, я чуть не обожглась, ничего не разобрала, но кивнула, выражая всем видом: «Очень вкусно». Отпив полкружки, я вспомнила, что надо бы попросить сахару, но решила, что теперь нельзя.
Примерно так проходили наши первые визиты к Капитану. Мы с Криком стали звать его просто «Капитан». На острове всех, у кого есть лодка, зовут, если им за пятьдесят, «капитан Такой-то». Уоллесом я его не звала, поскольку он ни разу не произнес этой фамилии. Во мне еще тлела надежда, что он окажется шпионом и мне дадут хоть медаль. Крик ходил потому, что Капитан хорошо шутил, «не чета тебе, Лис!»
Вообще-то, сам Капитан любил именно Крика. Будь я добрее, я бы радовалась, что Крик нашел взрослого друга. Своего отца он не помнил, и уж кому-кому, а ему отец был нужен. Но я добротой не отличалась. Это мне было не по карману. Кроме Крика, у меня друзей не было. Если бы я его отдала, я бы вообще одна осталась.
Глава 6
Даже теперь мне трудно описать, какие у нас с Каролиной были отношения. Спали мы в одной комнате, ели за одним столом, по девять месяцев в году сидели в одном классе, но все это нас не сближало. Да и с чего бы, если мы не сдружились за те девять месяцев в одном животе? Однако, хоть дружны мы не были, только сестра единым взглядом могла напугать меня до смерти.
Бывало, приду я от крабов, мокрая, грязная, а Каролина так мягко скажет, что хорошо бы почистить ногти. Да каким же им еще быть? Казалось бы, кивни, а я страшно обижалась. Как она смеет? Нет, как она смеет подчеркивать, что я — грязная, а она, видите ли, такая чистенькая? Тут не в ногтях суть, это она придирается, а дело-то — в душе. Мало ей, что она такая красотка, надо еще меня обидеть? Что ж, мне ничем нельзя выделяться, ни достоинством, ни достоинствами?
Теперь я просто выла. Разве я не заработала лишние деньги, ей на Солсбери? Тут бы на коленях благодарить, а она еще недовольна. Как она смеет, как смеет?!
Глаза у нее стали круглые. Крича и рыдая, я чувствовала в потоке ярости струйки злорадства. Сестра знала, что я права, и все-таки растерялась. Ее прелестные глазки снова сощурились, губки поджались. Не сказав ни слова, она вышла, оставив меня одну, а я еще не выплакалась, не выкричалась, так все и осталось бушевать в сердце. Ясно. Бороться со мной она не станет. Наверное, за это я ее особенно ненавидела.
Не-на-ви-де-ла. Запрещенное слово. Я ненавидела сестру. Это я, исповедующая веру, которая учит, что сердиться — и то Бог запрещает, а уж ненависть равносильна убийству.
Мне часто снилось, что Каролина умерла. Иногда я даже знала, как — они утонули вместе с мамой или (это чаще) перевернулось такси, и ее красивое тело сгорело в пламени. Чувств в этих снах всегда было два, дикая радость — наконец-то я от нее свободна… и невыносимая вина. Как-то мне приснилось, что я убила ее собственными руками. Взяла дубовое весло, с которым плавала на ялике, а она пришла на берег, попросила ее подвезти. Тут я ка-ак подниму весло, ка-ак ударю! Бью, бью, бью, не могу остановиться. Она открыла рот, словно кричит, но во сне звуков не слышно, только мой смех. Так я и проснулась, смеясь странным, истерическим смехом, который сразу обратился в плач. Сестра проснулась.
— Что ты, Лис?
— Плохой сон. Мне снилось, что ты умерла.
Со сна она даже не испугалась; и, пробормотав: «Мало что приснится…», снова отвернулась к стене, получше зарывшись в одеяло.
Но это же я ее убила! Мне хотелось закричать, не знаю уж, для чего — чтобы напугать ее все-таки или покаяться. Я — убийца. Как Каин. Сестра тихо дышала, не беспокоясь ни о моих снах, ни обо мне.
Иногда я сердилась на Бога: всемогущий — а какой несправедливый! Однако ярость моя всегда кончалась раскаяньем. Я — плохая, простить меня нельзя, но я все-таки просила Его о милости ко мне, грешной. Простил же Он Давида, который, мало того, что убил, а еще и прелюбодейничал[5]! Тут я вспомнила, что Давид — из Его любимчиков. Бог всегда вызволяет их. Вот, Моисей. А Павел, который сторожил одежду, пока убивали Стефана[6]?
Я часто рылась в Писании, но искала не знаний и не света, а хоть какого-нибудь свидетельства, что не погибну навеки из-за ненависти к сестре. Хорошо бы покаяться и спастись! Ну ладно, покаюсь, решу ее любить — но какой-нибудь бес мигом юркнет в душу, угнездится в уголку и заведет свое: «Ты погляди, как мама на нее смотрит, когда она учится музыке! На тебя так смотрела, а? То-то!» Я и сама это знала, без него.
Только на воде обретала я покой. В середине мая, когда кончались занятия, я еще затемно уходила ловить крабов. Крик без особой радости тащился за мной, не зная, с чего меня так тянет к труду. Я разработала план побега. Наловлю в два раза больше, припрячу половину денег — маме-то я буду сдавать столько, сколько всегда, и понемногу скоплю на школу с пансионом. На Смит-Айленде, к югу от нас, средней школы в помине не было, и тех, кто хорошо кончал начальную, посылали на казенный счет в Крисфилд. Цена была сносная. Для обычной семьи — высоковата, но с дотацией — такая самая, чтобы я могла о ней мечтать и ради нее стараться. Мне казалось, что если я уеду с острова, я освобожусь от злобы, вины, проклятия, а то — и от Бога.
Не так я была глупа, чтобы положиться на крабов. Неверные они твари. Всегда знают, если уж очень нужны, и по вредности своей не ловятся. Может показаться, что, как бы рано я ни вставала, меня не очень заботили наши успехи. Когда мы уже плыли, тыкая багром в морскую траву, я непременно говорила, только взойдет солнце: