– Кто вы? – неожиданно спросила она. – Расскажите мне о себе. Всё лучше, чем эта мертвая белизна вокруг.
– Я врач, как вы верно предположили, – ответил я и добавил с улыбкой: – Состоятельный и модный врач.
– Первое с неизбежностью предполагает второе, заметила она, – нет нужды повторяться.
«Суждение, не слишком похожее на речь безумной», – подумалось мне.
– Но у вас, несомненно, есть имя – как вас зовут?
– Меня зовут Элвестон – доктор Элвестон.
– Это ваше имя?
– Нет, мое имя Чарльз.
– Чарльз, – повторила она задумчиво.
– Полагаю, теперь ваш черед, – сказал я. – Будет справедливо, если вы назовете мне свое имя, раз я назвал вам свое.
– О, меня зовут Бланш – Бланш д’Альбервиль. Наверное, из-за моего имени мой бедный дядюшка и решил похоронить меня заживо в этой белизне, – заметила она и, окинув взглядом холодную комнату, прибавила: – Бедный старик!
– Почему вы говорите о нем с таким сожалением? – спросил я. – Он могуществен и богат… и он – дядя Бланш, – добавил я с легким поклоном; но комплимент, казалось, скользнул мимо нее, словно он был облачком, а она – гладким мраморным изваянием наподобие тех, что стояли позади нее.
– И вы, врач, – сказала она, удивленно глядя на меня, – общались с ним и не поняли?
– Не понял что, моя дорогая юная леди?
– Что он безумен.
– Безумен?!
Как часто с тех пор, как я заинтересовался странным домом герцога, мне случалось произносить это слово; но на сей раз оно, несомненно, выражало крайнее изумление – никогда в жизни я не был так обескуражен; и все же, пока я в удивленном молчании взирал на спокойное лицо прекрасной девушки, сидевшей передо мной, в моем растерянном уме мелькнула догадка.
– Увы, это так! – с горечью отозвалась моя собеседница, перехватив мой взгляд. – Мой бедный дядюшка одержим, хотя его мания не опасна ни для кого, кроме меня; лишь одна я страдаю от нее.
– И почему же именно вы? – выдохнул я.
– Потому что его мания заключается в убеждении, что я безумна, – ответила она, – и поэтому он пытается меня лечить.
– Но, во имя справедливости, зачем вам терпеть это? – в сердцах вскричал я, вскакивая с кресла. – В конце концов, вы в свободной стране, и двери будут открыты!
– Успокойтесь, друг мой, – сказала она и положила свою белую руку поверх моей, отчего, признаюсь, каждый нерв во мне завибрировал, – успокойтесь и посмотрите на ситуацию здраво: что может сделать одна в этом мире такая юная, слабая девушка, как я? Никого из моих родственников, кроме дядюшки, нет в живых. Кроме того, милосердно ли было бы бросить его и тем самым оставить один на один с собственным безумием? Бедный старик!
– Вы ангел! – воскликнул я. – И я готов умереть за вас!
Нет необходимости объяснять читателю, что жизнелюбие юности во мне наконец-то начало пробиваться сквозь толщу житейской мудрости, которая дотоле его сдерживала.
– Но мне вовсе не нужно, чтобы кто-то умирал за меня; я и сама могу умереть – и это, без сомнения, в скором времени произойдет – из-за отсутствия ярких красок и свежего воздуха, – возразила она с печальной улыбкой.
Едва ли стоит пересказывать дальнейший ход нашего разговора. Я удостоверился, что с ее здоровьем, если не считать последствий той жизни, которую ей приходилось вести, все благополучно, и решил не пытаться пока повлиять на нее, а посвятить себя несчастному герцогу, надеясь помочь ему и добиться освобождения бедной Бланш. Мы расстались, можно сказать, как влюбленные, хотя ни слова любви не было сказано между нами; ее образ пронизывал все фибры моей души, и в глубокой нежности ее томных глаз я, как мне мнилось, читал любовь и надежду.
Покинув прелестницу, я увидел герцога, который с нетерпением поджидал меня в коридоре. Он отвел меня в другую комнату и, не мешкая, принялся допытываться, что я думаю о самочувствии княжны, проявились ли во время моего визита какие-то тревожные симптомы, и так далее. Задавая все эти вопросы, пожилой джентльмен внимательно вглядывался мне в лицо; я же со своей стороны наблюдал за ним с глубоким интересом, надеясь обнаружить признаки злосчастного умственного расстройства.
– Дорогой сэр, я не усмотрел абсолютно ничего тревожного в состоянии здоровья вашей племянницы; она всего лишь страдает от замкнутого и однообразного существования, и ей требуются всего-навсего свежий воздух, моцион и развлечения – одним словом, жизнь.
– Увы! Вы знаете, что это невозможно; разве я не говорил вам, что в ее состоянии все вами перечисленное противопоказано?
– Прошу прощения, друг мой, – твердо произнес я, – я разговаривал с княжной д’Альбервиль довольно долго и, будучи медиком, неоднократно наблюдавшим и лечившим умственные расстройства, даю вам слово чести: ничего подобного у этой славной девушки нет. Считаю своим долгом сказать, что вы ее просто убиваете – убиваете под влиянием некоей в высшей степени странной, непостижимой фантазии.
Герцог, не проронив ни слова, в волнении заломил руки, но не выдержал моего уверенного взгляда и опустил глаза. С видимым усилием он заставил себя успокоиться настолько, чтобы заговорить, и, когда его голос зазвучал вновь, в нем сквозила торжественность, призванная произвести на меня глубокое впечатление; но этого не произошло, ибо я все еще слышал нежные интонации прекрасной пленницы.
– Вы еще молоды, доктор Элвестон; несомненно, убежденность в своей безусловной правоте – одно из счастливых преимуществ юности. Но вы должны поверить, что человек моего происхождения не станет лгать, и я клянусь вам: моя племянница жертва крайне опасного безумия, одно название которого заставляет людей содрогаться от ужаса.
– Дорогой сэр, я не сомневаюсь: вы верите, что дело обстоит именно таким образом, – проговорил я мягко, ибо, как мне показалось, заметил в этот момент пугающий блеск одержимости в его глазах, – но мне все представляется в совершенно ином свете.
– И все же, мой юный друг, не торопитесь с выводами. Навестите нас еще раз, хотя Господь в милости своей может сделать так, что вам ни разу не случится увидеть реальность такой, какой ее видел я!
И вот я стал наносить визит за визитом в дом герцога, и наносил их так часто и так упорно держался своего первоначального вердикта, что хозяин, вопреки своей мании, в конце концов начал сомневаться в необходимости новых посещений. Однажды, когда я вышел от Бланш, он попросил меня уделить ему несколько минут и, проводив в свой кабинет, закрыл дверь. Я несколько встревожился, особенно когда заметил, что герцог необычайно взволнован; но, как оказалось, мои опасения, что он применит ко мне силу, были абсолютно безосновательны.
Герцог предложил мне сесть, что и я сделал со всем хладнокровием, на какое был способен, при этом решительно глядя ему прямо в глаза. Он меж тем обратился ко мне:
– Мой дорогой юный друг… я надеюсь, излишне говорить, что это не пустые слова, поскольку у меня сложилось о вас в высшей степени благоприятное мнение; и все же я полагаю совершенно необходимым положить конец вашим визитам к моей племяннице. Боже праведный, что я скажу… как я смогу простить себя, если опять… опять…
– Прошу вас, герцог, не продолжайте, – перебил я его. – Вы предвосхитили то, что я сам собирался сказать. Если ваши слова касаются привязанности, возникшей между Бланш и мною, то ваше беспокойство несколько запоздало. Мы любим друг друга и намерены, с вашего одобрения, пожениться немедля.
Даже если бы по этой тихой комнате внезапно прокатился громовой раскат, несчастный джентльмен не мог бы быть поражен сильнее. Он вскочил с кресла и в ужасе уставился на меня.
– Пожениться! – выдохнул он. – Пожениться! Бланш д’Альбервиль выйдет замуж! О господи! – Он упал обратно в кресло, беспомощный, как дитя.
– И почему это так вас тревожит? – спросил я в недоумемии. – Она молода и прекрасна, и я уверен в ее душевном здоровье не меньше, чем в собственном. Я богат, и мое происхождение позволяет мне рассчитывать на самую блестящую партию. Вы ее единственный родственник и опекун, и вы говорите, что цените меня; тогда почему же вы испытываете такую неприязнь при одном лишь упоминании о браке вашей прелестной воспитанницы?
– Она мне не воспитанница! – вскричал он хрипло и, как мне показалось, гневно. – Ее родители живы – и навсегда сломлены ужасом, в который она их некогда повергла! Но бог мой, что проку в моих словах – я разговариваю с безумцем! – И, сказав это, он отвернулся к письменному столу и принялся торопливо писать.
Я пребывал в замешательстве. У меня не оставалось ни малейших сомнений, что мой бедный друг пал жертвой мономании: умом герцога завладела идея фикс, и идея эта заключалась в том, что его несчастная племянница безумна. Теперь я был полон решимости увезти ее и немедленно с нею обвенчаться, дабы избавить от заточения, положить конец которому иным способом не представлялось возможным. Мои надежды простирались еще дальше: кто знает – а вдруг вид Бланш, цветущей и наслаждающейся жизнью подобно другим девушкам, оказал бы целительное действие на рассудок бедного герцога и помог бы ему избавиться от его навязчивой идеи?
Пока я предавался этим размышлениям, пожилой джентльмен поднялся из-за стола и вручил мне письмо – с надписанными адресом и именем, но незапечатанное. Он держался с почти сверхъестественным спокойствием, словно принял для себя какое-то важное решение, к которому его принудила лишь крайняя и страшная необходимость.
– Все слова тщетны, Чарльз, – произнес он, – и я не могу сказать вам правду; но, если вы когда-либо дорожили родным домом и именем, семьей и друзьями, матерью или супругой, отправьте это письмо, после того как прочтете его, по указанному адресу и дождитесь ответа.
Я взял письмо и положил его в карман, а потом тепло пожал герцогу руку. Мне было искренне жаль этого несчастного старика, которому вымышленная беда доставляла, несомненно, не меньше страданий, чем самая ужасная реальность.
– Надеюсь, вы простите меня за то, что я огорчил вас, дорогой сэр; поверьте, мне очень больно видеть вас таким расстроенным. Я распоряжусь письмом сообразно вашему желанию. Но как бы мне хотелось, чтобы вы увидели Бланш моими глазами! Она для меня – само совершенство!