– Ну, если верить крестьянам, – возразила госпожа Бардозоская, – кого там только нет.
– На скале и в самом деле видели древнего седовласого старца, кажется, исполняющего должность кастеляна, – сказала Анеля, – он облачен в кунтуш вроде тех, что носили в незапамятные времена, наши крестьяне говорят, что ему тысяча лет, не меньше, а в большом, хорошо сохранившемся зале будто бы стоит мраморное изваяние сказочно прекрасной женщины с мертвым белоснежным взором, и крестьяне молвят, что по ночам оно иногда оживает и бродит по мрачным замковым коридорам, сопровождаемое целым сонмом призраков, и что там слышатся странные голоса: не то горестные сетования, не то прельстительные призывы…
– Вздор, вздор, – прервал ее адъюнкт. – Звуки эти издает эолова арфа, я сам ее слыхал…
– Кто знает, ведь здешняя земля кишмя кишит демонами, – произнес Манвед. – В крестьянских хатах шуршит по темным углам Дид[2], он тайком помогает доить коров, метет полы, моет посуду, чистит скребницей лошадей и показывается на глаза в обличье маленького, не более аршина ростом, старичка с предлинной седой бородой, только когда суждено умереть хозяину дома. А по берегам прудов и рек, в черной лесной чаще, словно на качелях, качается на ветвях русалка[3], напевает и плетет из своих золотистых кудрей путы, кои налагает она на несчастного, околдованного ее красотой, и петлю, коей она его затем душит. А в горных пещерах, забранных позеленевшими от времени решетками, обитают шаловливые сладострастные майки[4], они разбивают на зеленых высокогорных лугах волшебные сады, окружая их золотыми изгородями, наводят через журчащие потоки жемчужные мосты и танцуют на цветущих лесных полянах, они похищают приглянувшихся им юношей и очаровывают их своими благоуханными локонами, украшенными цветочными венками, и всем своим нежным, стройным обликом. Но их несравненная красота, их сияющие взоры лишены души. Словно волчьи стаи, рыщут по лесам и горам сонмы необузданных фурий, именуемых в народе богинями[5], ужасных «диких баб», похищающих детей и оставляющих вместо них в люльках своих безобразных отродий, готовых защекотать старика, а молодого жестоко удавить после первой брачной ночи. Среди крестьян можно встретить ведуний[6], повелевающих тайными силами природы, знающих свойства целебных трав вплоть до чумного корня и способных излечивать укусы ядовитых змей; им под силу отнять у звезд свет, а у человека – здоровье; пока тела ведуний спят, души покидают их в обличье птицы, а по временам они отправляются верхом на черном коте в Киев и там, высоко в небесах, парят над святым городом, справляя свои шабаши. Что и говорить, у нас даже падучие звезды[7], достигнув земли, принимают человеческий облик и обращаются в вампиров; некоторые могут навести порчу недобрым взглядом; а ночами по воздуху проносятся души некрещеных младенцев и требуют их окрестить. Что же удивительного в том, что у нас существуют всевозможные призраки, а белоснежное тело красавицы, изваянной из хладного мрамора, в полночь теплеет, словно по ее жилам струится живая кровь?
– Безумные фантазии! – воскликнул господин Гусецкий. – Впрочем, вы меня раззадорили, теперь и мне любопытно, какую тайну скрывает старинный замок.
– Я открою вам правду, молодые люди, – произнес старик после небольшой паузы, во время которой панна Кордула успела засыпать тлеющие угли в самоварную трубу, а панна Анеля – взять на пианино маленькими, нежно-розовыми ручками несколько аккордов меланхолического народного напева. Старика постепенно окутало голубое облако дыма.
– А правда в том, – продолжал он, – что в большом зале замка и в самом деле установлена прекрасная статуя, изображающая женщину несравненной красоты. Одни говорят, будто кто-то из рода Тартаковских некогда отправился в Палестину в числе крестоносцев, дабы освободить Гроб Господень, и привез из Византии изваяние Венеры, высеченное рукой греческого скульптора. Другие же утверждают, что это некая дама из семейства Тартаковских, известная своею красотой и своими пороками, приказала изваять себя одному итальянскому мастеру именно так, в наряде, не подверженном веяниям моды, то есть в костюме Евы, каковой носила она в раю, заметьте себе, до грехопадения. По преданию, это происходило во времена Бенвенуто Челлини, а красавица была не кто иная, как старостиха Марина Тартаковская.
И тут, словно из потустороннего мира, донесся негромкий низкий голос:
– Воистину.
Все так и подскочили, Анеля пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками, панна Кордула уронила чашку, вдребезги разбившуюся о пол, словно граната, а один из осколков попал в спаниеля, который тотчас зашелся яростным лаем.
– Господа, прошу прощения, смиренно припадая к ногам вашим, – пролепетал Мауриций Конопка, который в бальных туфлях вновь неслышно приплыл, подобно облаку, и внезапно появился среди нас. – Портрет сей, писанный в полный рост, – тихо продолжал он, – висит в замке, в мрачном, обшитом панелями зале, потолок коего украшает большое панно «Диана превращает в оленя Актеона, заставшего ее за купанием». Старостиха изображена в темном бархатном платье и в польской шапочке с пером цапли. Я видел сей портрет, и, пока я глядел на него, меня не покидало ощущение, будто старостиха не сводит с меня взор, отчего, говоря без обиняков, мне сделалось настолько не по себе, словно мою кожу собрались совершенно варварским образом натянуть на барабан.
– Вполне возможно, – вставил адъюнкт, – в Кракове хранятся различные старинные грамоты, и прелюбопытные, в том числе отчеты о судебных процессах против старостихи Марины, и они свидетельствуют о произволе и жестокости прекрасной вдовы, которая властвовала и вершила расправу в замке Тартаков под стать самодержавной монархине. Однажды ее обвинили в убийстве слуги, а поскольку тот оказался дворянином, в Тартаков для расследования направили королевскую комиссию, но, едва завидев пленительную подозреваемую, судьи были обезоружены, и Правосудие, изгнанное Амуром с розовой ветвью, оставив дознание, вернулось восвояси. Кстати, я слышал, что ныне замок стоит все равно что выморочный.
– Вот как, – откликнулся господин Бардозоский, с удивлением вынимая изо рта янтарный мундштук, – а что же сталось с вдовой последнего владельца, красавицей Зоей Тартаковской?
– В последние годы она жила в Париже, – ответил адъюнкт, – но недавно я слышал, что она умерла.
– Жаль, – пробормотал старик. – Она походила на старостиху Марину, вот только одевалась и причесывалась по нынешней моде, а так была красавица каких поискать.
– Смотри же, не слишком-то предавайся восторгам, – остановила его госпожа Бардозоская.
На некоторое время все замолчали, и тут Манвед внезапно вскочил с криком:
– Я должен туда отправиться!
– Куда?
– В замок с привидениями!
– Что за причуды, – возразила госпожа Бардозоская, – вы же слышали, что там творится – страх, да и только.
– Полагаю, если на это решился господин Конопка, у меня тоже достанет мужества, – ответствовал Манвед, покручивая усы.
– Ах! Он же шутит! – чуть слышно пролепетала Анеля.
– Не шучу, моя достойная барышня.
– Манвед, вы не поедете к этой мраморной колдунье! – воскликнула Анеля со всей горячностью, на какую только была способна.
– Поеду, да к тому же ночью, я хочу проверить, в самом ли деле хладная красавица оживает.
– Манвед, – произнесла Анеля ровным, но не допускавшим возражений тоном, – я запрещаю вам ездить в замок.
– Простите, – вполголоса возразил упрямец, – на сей раз я поведу себя негалантно и вас не послушаюсь.
Анеля долго глядела на него, скорее с удивлением, нежели с гневом, потом отвернулась, грудь ее всколыхнулась, дыхание перехватило, а по щекам потекли слезы.
Манвед взял шапку, сухо откланялся и ушел. Спустя минуту мы услышали, как щелкнул кнутом его кучер и зазвенели бубенцы. Анеля зарыдала и выбежала из комнаты.
На следующее утро я побывал у Манведа, намереваясь помирить его с невестой, однако он выказал еще большее упрямство, нежели накануне вечером.
– Дамы у нас все без исключения привыкли тиранствовать! – в запальчивости воскликнул он. – Вот только одни попирают нас ногами, а другие управляют нами, по всякому поводу ударяясь в слезы! Стоит мне на сей раз уступить, и я погиб! Нет, во что бы то ни стало я должен попасть в таинственный замок, и я отправлюсь туда немедленно!
Он поспешно оделся, приказал седлать коня и на крыльце попрощался со мною.
– Так значит, ты и вправду поскачешь в замок?
– Ты сам видишь.
– Что ж, мне любопытно, что из этого получится.
– Мне тоже!
Мы кивнули друг другу, он пришпорил коня, снег заскрипел под копытами, взметнулись блестящие снежинки. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в белом тумане.
Два вечера Манвед не показывался у Бардозоских, а явившись на третий, был принят довольно холодно. Анеля притворялась, будто не замечает жениха, играла с маленьким спаниелем и довольно громко поддразнивала его, что было у нее не в обычае, а песик радовался столь неожиданному вниманию хозяйки, то ворчал, то поскуливал, то лаял, то припадал на передние лапы, то становился на задние и непрестанно вилял хвостом.
Манвед, против обыкновения, безмолвствовал, на бледном лице его, которое оживлялось лишь пылавшим взором темных глаз, отображалась глубокая задумчивость, а на лбу пролегла угрюмая морщина, словно тень или шрам от сабельного удара.
Наконец хозяин дома нарушил молчание.
– Так побывали вы в замке, господин Вероский? – произнес он, сделав ударение на слове «господин».
Манвед только безмолвно кивнул.
– Что же вы медлите, рассказывайте! – воскликнул адъюнкт, поспешно выправляя белоснежные манжеты из рукавов черного сюртука.