– Мне совершенно безразлично, – вставила Анеля.
– И все же это любопытно, – с достоинством промолвила хозяйка дома. – Выпейте горячего чаю, а потом поведайте нам, что вы пережили.
И Манвед принял из ее рук чашку чаю, ослабил широкий узел своего шелкового галстука и начал рассказывать:
– Если бы я не сидел здесь с вами, не слышал бы совершенно отчетливо, как напевает самовар, как потрескивают дрова в камине и как вздыхает длинная трубка почтенного господина Бардозоского, то полагал бы, что проспал два дня, две ночи и еще целый день и что все это время меня мучили самые странные и зловещие сновидения, какие только можно вообразить, и более того, я полагал бы, что сплю и сейчас, ведь меня отделяет от вас тончайшая, прозрачная дымка, подобная сотканной из лунного света вуали майки, а вдалеке смутно виднеется неясный образ: это женщина, она манит и призывает меня к себе.
Я отправился в путь погожим зимним утром, сияло солнце, его золотые лучи скользили по белому снежному покрову, мягко окутавшему землю, по соснам и елям, черные ветви которых напоминали руки в белых рукавах из снега, по ледяной бахроме сосулек, украсившей соломенные крыши крестьянских изб на северной стороне, по замерзшему пруду, который превратился в некое подобие серебряного луга, и по угольно-черному, отливавшему металлом оперению ворон, что размеренно расхаживали по дороге, со степенной важностью кивали и тяжело, словно с неохотой, взлетали, чтобы вновь опуститься на дорогу или на топорщившуюся блестящими иглами ель. Из всех расщелин и пропастей горы медленно поднимались к небу пепельно-серые струйки испарений, подобные дымку погасших свечей, они затмевали солнце и быстро стелились мне навстречу. В этом влажном, текущем, словно волны, потоке тумана мой конь, казалось, не шел, а плыл, а по временам в кустах или на меже виднелось какое-то затаившееся сказочное существо, иногда окутанное густым покрывалом, иногда с длинной белоснежной бородой, струившейся по ветру.
Однако вскоре небо приобрело сходство с прозрачным алебастром, постепенно оно все более расцвечивалось и в конце концов озарилось пылающим диском, из которого торжествующе выступило солнце. Серые волны сгустились в облака и покатились над лесом. Они приняли розовый оттенок, деревья и кусты внезапно украсились жемчужинами солнечных бликов, а снег заблестел, точно белый атлас. В горах, на фоне безлистного темного леса, неожиданно показались белоснежные, словно меловые, прогалины, а каждую вершину утеса окружил светящийся ореол. Небо окрасилось бледно-зеленым, постепенно переходившим в голубой, пока над головою моей, сколько хватало глаз, не утвердился купол чистейшей лазури, лишь кое-где нарушаемой белыми облачками, похожими на летящих лебедей.
И вот наконец я завидел и серый полуразрушенный утес, увенчанный мрачным замком. Я объехал его кругом и обнаружил пологий склон, по которому простирался заброшенный парк, но и там не нашел ни дороги, ни даже тропинки. Моему коню пришлось с фырканьем прокладывать себе путь по снегу. Наконец я добрался до высоких ворот с заржавевшей обшивкой и стал растерянно озираться в поисках веревки колокольчика или колотушки. И справа, и слева возвышалась угрюмая серая стена, на широких зубцах которой за столетия выросло некое подобие сада. Корни некоторых растений свешивались до земли, переплетаясь с другими, и образовывали причудливые узлы. Над воротами виднелся герб, полустертый непогодой.
Я привстал в стременах и громко крикнул: «Э-ге-гей!» – но не успел мой возглас отразиться эхом от близлежащих скал, как в одной из створок ворот с зловещим скрипом приоткрылась крошечная калитка и мне навстречу, сняв шапку, с глубоким поклоном вышел старик, который почтительно меня приветствовал. Подобный облик встречался мне разве что на старинных портретах да в представляемых на театре пьесах из польской истории. Передо мною как будто возникло обезображенное временем ожившее каменное изваяние, из тех, что с молитвенно сложенными руками покоятся на крышках надгробий наших вельмож, умерших еще в Средневековье. Старик был столь дряхл и немощен, что казалось, он вот-вот рассыплется в прах; иссохшее личико с изжелта-бледными щеками, испещренное бесчисленными морщинами, напоминало древний пергамент, сплошь покрытый загадочными письменами. Облачен он был в старинное польское платье, каковое носили во времена Яна-Казимира, когда татарская мода окончательно вытеснила славянскую. Наряд его составляли высокие сафьяновые, со складчатыми голенищами сапоги некогда зеленого цвета, широкие шаровары и длинный кунтуш, прорезные рукава коего были завязаны на спине, массивный пояс, отделанный стальными бляхами, на перевязи через плечо висела у него кривая сабля, – все это потускнело и сделалось блекло-серым. На лысой его голове вздымался один-единственный клок волос, едва заметно колеблемый ветром, словно старик, следуя той стародавней моде, обрил голову, оставив оселедец, приличествующий ордынскому татарину. Седые усы свисали на самый кунтуш. Он еще раз склонился в изысканно-церемонном поклоне.
«Ты, верно, удивлен, старичок, увидеть здесь незнакомца?» – произнес я со всей деланой небрежностью, на какую только был способен.
Он покачал головой.
«Я ожидал вас», – ответил он, и его окаменевшие черты осветились ласковой улыбкой.
«Надень же шапку!» – настоял я.
Он кивнул, надел шапку, заломив ее на левое ухо, отворил ворота, а когда я въехал во двор, снова закрыл и запер их за мною. Огромный ключ жалобно пропел в проржавевшем замке.
«Что же, покажешь мне свои сокровища, старичок?» – начал было я, спешившись и бросив ему поводья.
«Почту за великую честь, – ответствовал он голосом, напоминавшим скрип ржавых ворот, – а зовут меня, с позволения вашей милости, Якуб, ясновельможный пан».
Пока он отводил моего коня в стойло, я успел оглядеться в замковом дворе. Передо мною возвышалось некое подобие дворца под свинцово-серой крышей, из-под которой драконья голова готова была извергнуть мощную струю дождевой воды, с балконом, покоившимся на каменных плечах нагих турок, и роскошным парадным крыльцом. В глубокой нише в стене виднелись безобразная голова и закованные в цепи руки монгольского князя, высеченного из мрамора. Посреди мощенного булыжником и покрытого тонким снежным ковром двора был выложен камнем вместительный бассейн, а над ним простирала голые ветви большая липа; две вороны, примостившиеся на ее ветвях, время от времени издавали пронзительные крики радости, словно стремясь достойно приветствовать незнакомца. Повсюду лежали щебень и осколки кирпичей, высились беспорядочные груды камней.
Старик вернулся, поманил меня и стал отворять решетку, закрывавшую парадное крыльцо. Двигался он неслышно, ходил бесшумно, напоминая бестелесную тень, и, если бы показалось солнце, думаю, оно просветило бы его насквозь. Только тут я заметил, что за ним повсюду следует большой ворон – важный, исполненный достоинства.
Старик медленно провел меня по парадному крыльцу, отпер причудливо украшенную дверь, и я переступил порог про́клятого, зловещего замка. Мы поднимались и спускались по широким мраморным и потайным винтовым лестницам, двигались по замковым переходам, то широким и просторным, как аллеи, то узким и душным, словно подземные штреки на руднике. Отворялись и вновь запирались, пропустив нас, высокие тяжелые двери светло-коричневого дерева, иногда, повинуясь едва заметному нажиму пальца, расступались, давая нам дорогу, целые стены, и сквозь анфилады залов сопровождали нас тени прошедших столетий. Здесь черные доспехи с белыми страусовыми перьями, захваченные на поле брани турецкие знамена, старинные фанфары, татарские колчаны с отравленными стрелами висели на стенах покоев, а гобелены на них, представлявшие сцены из Ветхого Завета, поблекли и пострадали от хищной моли, которая при легчайшем прикосновении роями вылетала из своих укрытий и принималась порхать на свету; там, стоило пройти еще один коридор, царила капризная грация красавицы эпохи рококо: открывались взору прелестные, отделанные потускневшим голубым атласом или пожелтевшим белым муслином будуары с массивными каминами, на полках которых восседали толстобрюхие фарфоровые китайцы, с туалетными столиками, приютившими зеркала в серебряных рамах и всевозможные безделушки той эпохи.
Из величественных залов с причудливыми лепными потолками и огромными фресками мы переходили в спальни, где располагались роскошные постели под балдахинами. Я заметил стоявшую на мраморном пьедестале вазу, создать которую было под силу только воображению эллина или итальянца, а в следующем покое обнаружился резной шкаф во всю стену, с забавной стеклянной и глиняной посудой, яркой, расписанной грубоватыми изречениями, отвечавшими своеобразному вкусу немцев пятнадцатого-шестнадцатого веков. В дорогих, почерневших от времени панелях шуршал древоточец, оконные стекла по большей части уже не пропускали свет, а краски на старинных картинах, украшавших все стены, со временем потемнели настолько, что смелых рыцарей, пышных старост и дам в богатых нарядах, казалось, объемлет тень, и лишь кое-где из мрака ночи проступал прекрасный облик. Все вокруг было запущено, пришло в упадок, покрылось пепельно-серой пылью и густой паутиной, в залах царил запах тления, да и мой провожатый, как мне внезапно показалось, тоже словно подернулся плесенью.
Наконец мы добрались до средних размеров покоя четырехугольной формы, отделанного темным деревом и совершенно пустого: в нем не было ни мебели, ни утвари. Лишь на стене прямо перед нами висела картина в закопченной золотой раме, прикрытая зеленым занавесом.
Старик жестом велел мне остановиться; во время нашего странствия он не проронил ни слова, да и теперь изъяснялся со мною лишь знаками и взглядом. На цыпочках приблизился он к зеленому занавесу и потянул потайной шнур.
Тотчас поднялась пыль, но облако ее быстро осело и моему взору предстало изображение женщины редкого очарования. Запечатленная на полотне была высокого роста; гибкая, точно змея, и стройная, она была облачена в темный бархат и обращала к созерцателю лицо, обрамленное темными локонами, которые придавали ей что-то демоническое и которые украшала изящно и кокетливо заломленная польская шапочка; я не назвал бы ее лицо прекрасным, но счел незабываемым благодаря сдержанному озорству и веселой меланхолии. Ее большие темные огненные глаза, казалось, светились в полумраке, а взор их словно продолжал преследовать меня, когда я отошел от картины.