Ибо кровь есть жизнь — страница 21 из 52


– Когда я в третий раз подскакал к воротам замка Тартаков, стояла прекрасная, призрачная ночь, какие бывают в новолуние. Я хотел во что бы то ни стало вернуть себе кольцо. Дряхлый старик теперь ожидал моего появления под аркой ворот; он дружелюбно кивнул, принял моего коня и предложил мне поужинать. Я ограничился тем, что выпил бокал старого бургундского, пробежавшего по моим жилам точно огонь. Сознание мое нисколько не помутилось, сердце не забилось сильнее. Я был преисполнен решимости и не чувствовал страха. С наступлением полночи старик отпер мне дверь большого зала и снова запер ее за мною. Не оглядываясь я взбежал по лестнице и схватил мраморную красавицу за руку в надежде отобрать у нее кольцо, но она согнула палец, и тщетно я силился разжать его.

Между мною и хладной, каменной усопшей в бледном лунном свете и в глубокой тишине разгорелась жуткая, зловещая борьба. Наконец я опустил руки и перевел дух, и тут из ее прекрасной груди тоже вырвался вздох, а ее белоснежные очи воззрились на меня с выражением несказанной боли, отчего меня охватил стыд и я словно лишился чувств. Не осознавая, что делаю, я заключил в объятия ее хладное прекрасное тело и приник своими пылающими губами к ее ледяным устам.

Казалось, этот поцелуй будет длиться вечно, но в нем не сливались друг с другом две души, напротив, некая демоническая сила по капле медленно выпивала мою кровь, а вместе с нею и жизнь. Меня охватил невыразимый ужас, но я не в силах был оторваться от ее мертвых уст, и вот они уже потеплели от соприкосновения с моими, вот уже белая, как слоновая кость, грудь стала ровно вздыматься и опадать в лад дыханию, и внезапно у меня на шее, словно тяжкие цепи, сомкнулись мраморные руки, сладостное бремя заставило меня преклонить колени, и вот уже белоснежные очи заиграли прелестной, как лунный луч, улыбкой[8]. Все ее тело едва заметно вздохнуло и затрепетало, подобно дереву, очнувшемуся под легким весенним ветром от тягостного зимнего сна, она неуверенно сделала шаг, другой и медленно, будто в смертельной истоме, сошла с пьедестала. Не в силах противиться ее обаянию, я заключил еще не до конца пробудившуюся в свои объятия и вновь приник к ее устам со всем жаром страсти и юности, бежавшим по моим жилам. Она томно, как во сне, вернула мне поцелуй, исполненная олимпийского спокойствия, потянулась всем своим цветущим телом, точно сомнамбула, скользнула к двери, которой я прежде не замечал, и сделала мне знак следовать за нею.

Дверь распахнулась сама собою, и мы оказались в покое с деревянным панно на потолке, старинными обоями, причудливой мебелью с золочеными подлокотниками и ножками; пол был устлан персидским ковром. Возле камина возвышалось ложе с кроваво-красными шелковыми подушками, словно в турецком гареме, а перед ним распростерлась на полу львиная шкура. В воздухе чувствовался затхлый запах тления и ароматических трав, какой бывает в склепе. В высоких канделябрах, стоявших возле зеркала, не горела ни одна свеча, но за окном на темном небосводе выделялась серебряной лампадой луна, освещавшая каждый уголок этого маленького покоя. Красавица раскинулась на ложе и поманила меня к себе.

Я упал перед нею на колени и стал согревать своим дыханием ее ножки, лобзать их, лобзать ее руки, затылок, плечи, пока с застенчивой грацией она не привлекла меня к себе и вновь не приникла к моим губам. Почувствовав, как теплеет ее тело от прикосновения к моей груди, я испытал неописуемые ощущения, а временами сладострастная дрожь пронзала ее тело сверху донизу, подобно электрическому разряду. А что я пережил, едва ее веки слегка приподнялись, едва она искоса взглянула на меня, едва ее уста приоткрылись и она заговорила обольстительным, исполненным мягкости голосом, взором своих глубоких глаз, словно белоснежной снежинкой, прикасаясь к самому моему сердцу! И, как ни странно, заговорила она по-французски.

«Мне холодно, – молвила она, – разведи огонь в камине».

Я повиновался, и вскоре веселое пламя уже охватило сухие дрова и причудливо заиграло на стенах покоя, на потускневшей резьбе, на старинных обоях, на позолоте мебели и на трогательно прекрасном теле белоснежной красавицы, живописно раскинувшейся на пурпуре шелковых подушек в волнах своих пышных локонов. Луна вплетала белые розы в кроваво-красные языки пламени и венчала безмолвную, божественно-прекрасную мраморную колдунью. Ветер завывал в трубе, снег белоснежными перстами постукивал по оконному стеклу, где-то высоко в деревянных панелях шуршал древоточец, а под полом скреблась мышь. А мы упоенно лобзали друг друга.

Моя яростная страсть согрела и вдохнула жизнь в ее неподвижное, белоснежное, божественное тело, и вот оно, поистине ожив, запылало как пламя или зажглось ледяным огнем, словно суровый зимний мороз; она тяжело дышала, ее уста искажались от сладостной дрожи и лепетали слова безумной страсти, опаляя меня хладными лобзаниями. Я и сам не ведал, испытываю ли я муки сжигаемого на костре или терзания замерзающего: то мне мнилось, будто меня пожирают огненные языки, то казалось, будто надо мною простирается ледяной снежный саван.

«Я хочу пить!» – внезапно объявила она.

«Что прикажешь тебе подать?» – спросил я.

«Вина!» – потребовала она, одновременно указав на сонетку у двери.

Я потянул за шнурок. Зловещее эхо звонка огласило пустой гулкий замок, и тотчас, будто из могилы, донесся загробный голос: «Что угодно?»

«Вина, старик!» – велел я.

Спустя некоторое время раздался стук в дверь, и, выйдя за порог, я обнаружил кастеляна с бутылкой, еще покрытой пылью; в дрожащих его руках тоненько подрагивали на серебряном подносе два бокала.

Я до краев наполнил один из них кроваво-красным бургундским и передал ей. Она поднесла его к устам и стала пить кровь виноградных гроздьев столь же жадно, сколь прежде – мои лобзания, а когда я, повинуясь ее знаку, поставил бокал обратно на поднос, она обвила руками мою шею и приникла к моим губам. Меня объяла странная истома, она, казалось, впивала мое дыхание, душу и самую жизнь, мне мнилось, что я умираю, меня посетила мимолетная мысль о том, что мною овладел кровожадный вампир в женском обличье, но столь же быстро покинула, ведь было уже поздно, меня словно опутали ее кудри, мои руки оплели ее локоны, и я лишился чувств в объятиях колдуньи.

Придя в себя, я с великим удивлением обнаружил, что покоюсь отнюдь не в объятиях вампира, статуи или демоницы. Живая красавица с пышными, цветущими формами, мрамор коих, казалось, порозовел от теплой крови, струившейся по ее жилам, с любопытством взирала на мое распростертое тело влажными, колдовскими очами. Нежный овал ее бледного лица сиял целомудренной прелестью, ее роскошные кудри, не то огненное золото, не то мягкий шелк, окружали всю ее фигуру подобно нимбу или пламенному хвосту кометы. Она распространяла благоухание. На ней не было никаких украшений, даже простого браслета вроде тех, что охватывают руки высеченных из мрамора богинь, зато зубы ее блистали в рубиновых устах, словно два ряда жемчужин, а очи сверкали огнем, точно драгоценные зеленые изумруды.

«Хороша ли я?» – спросила наконец она томным, хрипловатым голосом.

Я не в силах был вымолвить ни слова. От странного, неясного блеска ее жестоких глаз кровь стыла в жилах. От ее повелительного взгляда мое сердце сжималось, будто в когтях пантеры, казалось, кровь моя вытекает по каплям, как у смертельно раненного, время от времени взор ее вспыхивал угрожающим пламенем, но тотчас оно вновь скрывалось, точно за таинственной дымкой, каковую луна простирает над притихшими холмами и полями.

«Хороша ли я?» – повторила она.

«Мне не случалось видеть равной тебе», – признался я.

«Подай мне зеркало!» – приказала она.

Я снял со стены массивное зеркало и поставил перед нею, держа так, чтобы она могла созерцать весь свой прелестный облик. Восхищенно улыбаясь, она обозрела свое отражение, а потом принялась расчесывать и убирать золотисто-рыжие волосы пальцами, словно гребнем слоновой кости. Наконец она, казалось, пресытилась собственной красотой и велела мне повесить зеркало на место. Когда я вновь благоговейно распростерся у ее ног, ища взглядом ее прекрасные очи, она прошептала: «Я зрю свое отражение в твоих глазах, – и ласково коснулась устами моих век. – Иди же ко мне, – приказала она, – возобновим сладостную и жестокую любовную игру».

«Я боюсь тебя и твоих алых уст», – отвечал я помедлив.

Она рассмеялась в ответ. В ее смехе слышалось обольщение и радость жизни.

«Нет, ты попал в мои сети! – воскликнула она и стремительным движением опутала меня своими кудрями, свила из них петлю и стала медленно затягивать ее у меня на шее. – А что, если сейчас удавить тебя и одновременно зацеловать до смерти, как поступает русалка со своей жертвой?»

«Я могу лишь мечтать о такой смерти».

«Вот как? Но я оставлю тебя в живых, себе на радость, а тебе на муку».

Она склонялась ко мне все ближе и ближе; ее дыхание опалило меня, словно адское пламя. Я губами водил по нежным голубоватым жилкам, повсюду просвечивавшим сквозь ее алебастровую кожу, и наконец скрыл свое разгоряченное лицо у нее на груди, мягкой, как пышный бархат и нежной, как пушистый снег. Я словно вздымался на волне ее благоуханного дыхания, и она играла со мной, как с куклой. Закрыв мои глаза рукой, она что-то нашептывала мне в уши, дабы затем приложить палец к моим губам, а потом даже вкладывала мне персты в рот, словно желая, чтобы я попробовал их на вкус, и в самом деле, они были горячи и сладки, точно шербет. В следующее мгновение она уже наматывала мои кудри себе на руку или взбивала их, одновременно нежно и гневно, и привлекала меня с неистовством вакханки к своим устам, казалось, испепеляемым неутолимой мукой сладострастия.

Волна, до сих пор нежно покачивавшая меня, превратилась в грозный могучий вал, готовый поглотить меня, словно потерпевшего кораблекрушение, я боролся с ним из последних сил, а когда волшебница внезапно поцеловала меня в ухо, в ушах моих зашумело, запело, зазвенело, точно у тонущего; окутанному прядями пламе