До сих пор я ничего еще не поведала о вампире. Позвольте же мне наконец приступить к рассказу. Однажды мой отец отправился по делам в расположенный неподалеку город. Такое нередко случалось и прежде, но на сей раз он вернулся в сопровождении гостя. По его словам, этот джентльмен опоздал на поезд – из-за того, что другой состав прибыл на нашу станцию, которая была узловой, с задержкой, – и, поскольку поезда в наших краях ходили нечасто, оказался перед перспективой провести ночь на вокзале. Он разговорился с моим отцом еще в том самом запаздывавшем поезде, который следовал из города, и потому охотно принял предложение переночевать у нас. Разумеется, ведь мы, жители тех глухих мест, отличались почти патриархальным гостеприимством.
Гость назвался графом Вардалеком – фамилия была венгерская. При этом он довольно сносно изъяснялся по-немецки – не с монотонным выговором венгров, но, если угодно, скорее с легкими славянскими модуляциями. Голос его звучал до странности мягко и вкрадчиво. Вскоре выяснилось, что он говорит еще и по-польски, а мадемуазель Воннерт засвидетельствовала его отменный французский. Поистине, он, казалось, владел всеми языками на свете. Но позвольте мне описать мои первые впечатления. Он был довольно высок, длинные светлые вьющиеся волосы подчеркивали некоторую женственность его гладкого лица. В его фигуре сквозило нечто змеиное – затруднюсь сказать, что именно. У него были длинные узкие холеные руки, утонченные черты лица, несколько продолговатый, с горбинкой, нос, изящный рот и располагающая улыбка, с которой никак не вязалось выражение глубокой печали, читавшееся в его взоре. Когда он прибыл, глаза его – как, впрочем, и во всякое другое время – были полузакрыты и мне не удалось рассмотреть, какого они цвета. Граф выглядел усталым, чтобы не сказать разбитым, и я терялась в догадках насчет его возраста.
Внезапно в комнату ворвался Гэбриел; за его волосы уцепилась желтая бабочка. В руках он держал бельчонка и, разумеется, как обычно, был бос. Незнакомец взглянул на него, и тут я увидела его глаза. Они были зелеными и, казалось, расширялись, увеличиваясь в размерах. Гэбриел застыл на месте с испуганным видом, точно птица, зачарованная взглядом змеи. Но тем не менее он протянул гостю руку. Вардалек пожал ее, пощупав указательным пальцем – не знаю, почему я обратила внимание на эту мелочь – пульс на запястье мальчика. Неожиданно Гэбриел кинулся прочь из комнаты и устремился наверх в свою башню – на сей раз воспользовавшись лестницей, а не деревом. Я ужаснулась тому, что́ граф мог о нем подумать. К великому моему облегчению, брат вскоре вернулся – в воскресном бархатном костюмчике, чулках и ботинках. Я причесала ему волосы и привела его одежду в более опрятный вид.
Когда гость спустился к ужину, облик его несколько изменился: теперь он выглядел гораздо более молодым. Редко встречаются мужчины со столь упругой нежно-розовой кожей. При первом появлении графа я была поражена необыкновенной бледностью его лица.
За ужином он очаровал всех нас, в особенности отца. Казалось, он досконально разбирается во всем, чем увлекался хозяин дома. Когда отец заговорил о своем военном прошлом, граф поведал о юном барабанщике, раненном в бою. Глаза его при этом опять расширились и на этот раз приобрели чрезвычайно неприятное выражение – тусклое и безжизненное и вместе с тем исполненное какого-то жутковатого возбуждения. Впрочем, секунду спустя этот эффект пропал.
Главным предметом беседы мужчин были некоторые любопытные мистические книги, недавно приобретенные отцом и не вполне доступные его пониманию, но, по-видимому, совершенно внятные Вардалеку. Во время десерта отец спросил графа, торопится ли он достичь цели своего путешествия; если же нет, почему бы ему не погостить у нас какое-то время – хотя мы и живем в глуши, он мог бы обнаружить в отцовской библиотеке немало интересного.
– Я не тороплюсь, – ответил гость, – и у меня нет никакой особой причины вообще ехать в те места; и я буду очень рад, если смогу помочь вам разобраться с этими книгами. – Затем он добавил с горькой, очень горькой усмешкой: – Я, знаете ли, космополит, скитающийся по белому свету.
После ужина отец поинтересовался у графа, играет ли тот на фортепьяно.
– Да, немного, – отвечал гость и уселся за инструмент. Затем он заиграл венгерский чардаш – неистовый, восторженный, прекрасный.
Это была музыка, которая сводит людей с ума. Он все играл и играл в той же надрывной манере.
Гэбриел застыл как вкопанный возле фортепьяно, взгляд его расширившихся глаз был неподвижен, по телу пробегала дрожь. Наконец, когда зазвучала мелодия, которую за отсутствием лучшего определения можно назвать relâche[10], то есть момент в чардаше, когда исходная обманчиво-неторопливая тема вступает снова, он очень медленно произнес:
– Да, думаю, я смог бы это сыграть.
Затем он быстро принес свою скрипку и самодельный ксилофон и, поочередно меняя инструменты, весьма точно исполнил ту же мелодию.
Вардалек взглянул на него и с глубокой печалью в голосе проговорил:
– Бедное дитя! У тебя музыкальная душа.
Я никак не могла понять, почему он как будто соболезнует Гэбриелу, вместо того чтобы поздравить его с этим несомненным проявлением необыкновенного таланта.
Гэбриел был так же робок, как те дикие животные, которых он приручал. Прежде он всегда чурался незнакомых людей; если в доме случайно оказывался посторонний, брат обычно прятался в своей комнате наверху башни, и я была вынуждена приносить туда еду для него. Можете представить себе мое удивление, когда утром следующего дня я увидела Гэбриела в парке с Вардалеком – они прогуливались, держась за руки и оживленно беседуя, и брат показывал графу коллекцию своих принесенных из леса питомцев, для которых нам пришлось обустроить настоящий зоологический сад. Казалось, он находится всецело под властью Вардалека. Несмотря на наше благорасположение к гостю, чему особенно способствовало его доброе отношение к Гэбриелу, одно обстоятельство не могло не вызывать удивления: мальчик постепенно как будто терял – хотя на первый взгляд незаметно для всех, кроме меня, подмечавшей все, что с ним происходит, – присущие ему здоровье и жизнелюбие. Он пока что не выглядел бледным, но в его движениях появилась какая-то вялость, которой у него никогда не наблюдалось прежде.
Мой отец все сильнее и сильнее привязывался к графу Вардалеку. Тот помогал ему в его изысканиях, и вскоре отцу стало нелегко мириться с периодическими отъездами графа – в Триест, по его собственным словам. По возвращении гость всегда привозил нам подарки – удивительные восточные драгоценности и ткани.
Я знала, что через Триест лежат пути множества самых разных людей, в том числе жителей Востока. И тем не менее подарки графа были столь странными и столь великолепными, что даже тогда я понимала: они не могли быть приобретены в Триесте, запомнившемся мне главным образом лавками, где торговали галстуками.
Покуда Вардалек отсутствовал, Гэбриел постоянно спрашивал и говорил о нем. И в эти же периоды мальчик как будто вновь обретал былую жизненную силу. В свою очередь Вардалек, возвращаясь, всегда выглядел много старше, бледнее и изнуреннее, чем перед отъездом. Гэбриел опрометью выбегал навстречу графу и целовал его в губы. При этом по телу гостя пробегала легкая дрожь, и очень скоро он представал перед нами в своем прежнем моложавом виде.
Так продолжалось некоторое время. Отец теперь не желал и слышать об окончательном отъезде Вардалека. Граф сделался одним из наших домочадцев. Я, равно как и мадемуазель Воннерт, не могла не заметить той перемены, которая случилась с Гэбриелом. Отец же, казалось, был совершенно слеп к происходящему.
Однажды поздно вечером я спустилась по лестнице в гостиную за какой-то забытой вещью. Поднимаясь обратно, я прошла мимо комнаты Вардалека. Он играл на фортепьяно, специально установленном там для него, играл один из ноктюрнов Шопена, и притом играл превосходно. Я остановилась и, заслушавшись, прислонилась к перилам.
Вдруг в темноте лестницы появилось нечто белое. В наших краях верили в привидения, и я вцепилась в перила, парализованная страхом. Каково же было мое изумление, когда я увидела Гэбриела, медленно сходившего по ступенькам, с остановившимся, словно у лунатика, взглядом! Это зрелище ужаснуло меня даже больше, чем напугал бы призрак. Могла ли я доверять своему зрению? Мог ли это быть Гэбриел?
Я была не в силах пошевелиться. Гэбриел, облаченный в длинную белую ночную рубашку, проследовал вниз по лестнице и отворил дверь, оставив ее открытой. Вардалек, все еще продолжая играть, заговорил.
– Nie umiem wyrazic jak ciechie kocham[11], – произнес он по-польски. – Мой милый, я с радостью пощадил бы тебя; но твоя жизнь – моя жизнь, и я должен жить – я, который предпочел бы умереть. Неужели Господь не проявит ко мне хоть капельку милосердия? О, жизнь! О, пытка жизнью! – Тут он взял причудливый и неистовый аккорд, после чего заиграл тише и продолжил: – О Гэбриел, мой возлюбленный! Моя жизнь, да, жизнь… но отчего жизнь? Мне кажется, я прошу у тебя такую малость. Несомненно, свойственный тебе от природы избыток жизни позволяет уделить малую ее толику тому, кто уже мертв. Нет, постой, – проговорил он почти резко. – Чему быть, того не миновать!
Гэбриел по-прежнему стоял неподвижно, все с тем же застывшим, отсутствующим выражением лица. Было очевидно, что он пребывает в состоянии лунатического сна. Вардалек продолжал играть, затем издал стон, исполненный неистовой муки, а потом сказал очень мягко: «Теперь ступай, Гэбриел; этого достаточно». И Гэбриел покинул комнату и поднялся по лестнице – той же замедленной поступью и с тем же бессмысленным взглядом. Вардалек ударил по клавишам, и, хотя играл он не очень громко, казалось, что струны фортепьяно вот-вот лопнут. Вам никогда не доводилось слышать такой странной и душераздирающей музыки!