Тут я подумал, что ей лет двадцать самое большее. Голос довольно низкий, грудной.
– Вам я должен передать сценарий для режиссера? – спросил я.
– Да, мне. Спасибо, – сказала она, взяв протянутую мною папку и, по-прежнему улыбаясь, добавила: – Вы торопитесь?
– Не очень.
– Ну, тогда я с вами.
Она встала с кресла, легко, не глядя, стряхнула с себя обоих парней, небрежно кивнув им на прощанье. Накинула серую меховую шубку, что висела тут же, и мы вышли из комнаты. Проследовали длинным студийным коридором и, наконец, оказались на воздухе. Стоял ноябрь, снег выпал, но медленно таял, небо висело тяжелое, мутное.
– Режиссер сказал, что вы закончили Литинститут, это правда? – с интересом спросила она, когда мы шли по территории студии.
– Да, – ответил я, стараясь, чтобы голос мой звучал естественно и легко.
– Знаете, у меня к вам вот какая просьба. Моя подруга пишет стихи, не могли бы вы их посмотреть?
– Конечно, когда угодно.
– Вы еще приедете на студию?
– Да теперь уж и не знаю, когда. Но мы могли бы созвониться и встретиться.
– Да, правда? Можно вам позвонить? Когда?
Она весело смотрела на меня, а я все еще не мог поверить.
Мы обменялись телефонами.
– Ах, сейчас нужно ехать в одну организацию. Так не хочется. Но что поделаешь… – посетовала она как-то свойски, по-дружески.
И мы расстались…
Позвонила она в тот же вечер, и буквально на следующий же день мы встретились. У метро. Я предложил, и она спокойно согласилась зайти ко мне.
– Может быть сразу и посмотрим стихи, – сказал я.
Она вошла… Нет, не вошла – влетела! – в убогую, мрачную нашу квартиру, словно яркая, роскошная райская птица, осветив своим сиянием и узкий общественный коридор с тусклыми стенами, и мою комнату с растресканным старым паркетом, обоями многолетней давности и с древней тахтой, которую я старательно драпировал большим куском гардинного полотна в немыслимую черно-зеленую клетку. Меня лично все описанное, конечно, не угнетало, но глянув ее глазами…
Я включил музыку – как хорошо, что есть хоть магнитофон! – мы, забыв о стихах подруги, которые я должен читать, выпили немного вина, я начал рассказывать о своих путешествиях – велосипед, все еще не разобранный, стоял тут же, у стены… Конечно, я был под гипнозом, под обычным своим гипнозом: она ведь ошеломляюще прекрасна, у меня, пожалуй, никогда еще не было столь эффектной, столь красивой молодой девушки… – но самое интересное и удивительное, что и она, по-моему… тоже… Она вдруг встала, подошла к окну, я тоже встал, подошел сзади, обнял. Ни тени протеста – она повернулась ко мне… Наши губы… Не прошло и пяти минут, как…»
(Из книги «Поиски Афродиты», 1999 г.)
Да, вот так. Так и было! И эта красивая, «упакованная», как теперь говорят, девочка, внучка известного советского художника между прочим, которая была, ко всему прочему, моложе меня в полтора раза, стала моей, абсолютно моей, оставив сразу и первого своего любовника («первую любовь»), и довольно известного, хотя и совсем молодого красавца-актера, и других, увивавшихся за ней парней!
Я и на самом деле полюбил это красивое, капризное, эмоциональное, очаровательное создание, ставшее мне родным, – и факт моей несомненной победы над своими мужскими комплексами, над сиротством, материальной нуждой, писательской «непризнанностью» был здесь весьма убедительный.
Мы ни разу с ней даже не были в ресторане, за три года нашей любви – ни разу! А – все равно… И – никаких уговоров, обхаживаний, дорогих подарков, тряпок… А все те небольшие деньги, которые я зарабатывал на фотографии в детских садах в короткие промежутки между встречами с ней и постоянной своей работой – рассказы, повесть о Третьем велопутешествии («По России вдвоем»), «Пациенты»… – все уходили не на тряпки, не на какие-нибудь побрякушки ей, а – на самое необходимое: на поездки, на проездные билеты, на фотопленки, на скромные угощения…
Мы ездили и по Подмосковью, и на озеро Селигер, и в Грузию… Каждая поездка была ярким событием, насыщенным нашей любовью, внешними впечатлениями, фотографированием всего… В Тбилиси оба мы были впервые в жизни, а ездили вчетвером – мы с Викой и мой друг, Слава Почечуев, художник, с женой. И все были в восторге от роскоши старинного города… На Селигере мы с Викой вдвоем жили целую неделю в палатке. Плавали на лодке туда-сюда, я ловил рыбу, мы гуляли по лесу, я фотографировал ее «без всего»…. В Подмосковье жили летом в небольшом сарайчике…
Именно Вика стала самой красивой первой моей «обнаженной моделью», о ней я писал потом и в рассказах, и в повестях, ее шикарные фотографии вошли в мой первый фотоальбом…
Увы, в конце концов наши отношения стали катиться под гору – она все же не разделяла моих увлечений в достаточной мере, не понимала моего отношения к своему делу, была, к тому же, патологически ревнива… Да, она вполне лояльно сопровождала меня в фото-поездках, походах, любовалась иной раз какой-нибудь бабочкой, стрекозой, гордилась в принципе, что вот я, может быть, стану «настоящим писателем» (книги которого все же опубликуют…) или знаменитым фотографом. И секс у нас был просто великолепный. Но…
Но интерес и вера ее в мое писательство были все же какими-то вялыми. Гораздо, несравнимо больше волновало ее то, что касалось нашей «будущей совместной жизни», «материального благополучия» и, конечно, «гнезда и птенцов». Я в принципе против этого ничего не имел, но…
Ведь все – связано! «Материальное благополучие», семья – прекрасно. Однако… Больно уж велика плата! Ради этого мне бы пришлось отказаться от своего главного дела и превращаться в винтик социальной машины, управляемой далеко не лучшими представителями народа, а также постоянно врать, лукавить, изменять самому себе… Нет уж, увольте!
И надо еще сказать, что довольно давно – в связи с писательством – появилось у меня ощущение, что несу хрупкий, ценный сосуд и обязан донести его, не уронив и не расплескав, до самого конца… Дело, которому посвятил жизнь – понять что к чему, осознать, передать другим… Это требует полной отдачи, свободы от пут.
И в конце концов, мы с Викой расстались, хотя было это, конечно же, нелегко для обоих.
И опять «Пациенты»
«…Итак. К кому же идти, кого навестить? Ну, человек десять, наверное, уж надо бы, чтобы картинку составить. Нарезал-насшивал на своем веку достаточно, небось посчитать, так, глядишь, целый район городской в крестниках Николая Васильевича, хирурга, ходит, это не считая детей, которых пациенты его бывшие потом народили. И фамилий-то разных, и профессий… – разве что в историях болезней покопаться да в памяти… И стоило только Николаю Васильевичу дать себе волю… И без ноги, и без руки, с половиной желудка, с порочным надрезанным сердцем, с легкими, изъеденными саркомой, с укороченным кишечником, с капроновым пищеводом, с зашитыми телесными ранами… Сколько криков, стонов наслышался, сколько мучений видел… А лица… Искаженные, искривленные, страдальческие, несчастные, с жизнью прощавшиеся, а то и о смерти, как об избавлении от мук мечтающие – то злые, разгоряченные, а то, наоборот, кроткие уже, спокойные, просветленные… Или вдруг – хуже некуда… – сереющие уже, равнодушные… Зачем ты вообще создала нас, мать-природа? Да и насоздавала столько! Где уж всем счастья добиться. А хочется…
Разумеется, не до высших соображений духовных Николаю Васильевичу, хирургу, дело было тогда – не до розмыслов! – режь, лови пальцами ускользающую кишку или не задень трепещущее сердце, вонзай иглу, направляй скальпель и быстрей, быстрей, пока не погасло еще все, не затих навсегда пульсирующий комок, пока живой еще этот розово-красный, противоестественно расцветший на теле – а то и в самом теле – цветок, эта пурпуровая, живая горячая бездна… И лежат потом спасенные – теплые тела на простынях, открывают глаза, снова смотрят – возвращаются… А в приемную, уже и других привезли. Инструменты в воде кипят – иди, работай! Карие, серые, голубые и какие-то белесые, вопрошающие, страдающие, взывающие глаза… – за каждой парой кроется что-то, страждет, каждый чего-то хочет, планы ведь строит, надеется, мечтает, ненавидит и – мучается, переживает, любит… Опоздал, не сделал вовремя надрез Николай Васильевич Глазов, или, наоборот, сделал не вовремя и не там, не добрался своим скальпелем куда нужно, или, наоборот, куда не нужно влез, не сделал укол, какой надо – сдали нервы уставшего, не спавшего ночь хирурга… – и готово. Перерезана артерия, мышца, нерв, не сшито, как надо, не тем и не там посыпано, помазано, полито… И все. Так просто, легко. Вот и конец настроениям, планам, любвям. Быстренько в морг!
Но – ЗАЧЕМ? Во имя чего все? Какой во всем СМЫСЛ?»
Вышенаписанное – еще один фрагмент из первого варианта «Пациентов», начатого большого романа, который представлялся мне чем-то наподобие «Мертвых душ» Николая Васильевича Гоголя. Только это мертвые души нашего, советского, времени многострадальной России…
Пациенты… «Испытывающие боль» в переводе с латыни… Страна пациентов. Страна постоянно испытывающих боль. И привычно пользующихся наркотиками разного рода, чтобы боль эту хотя бы ослабить. И не только теми, что в таблетках, шприцах, или бутылках и рюмках, а и теми, что и вовсе подменяют собою жизнь… Глупость, лень, трусость, слепое чрезмерное самомнение с привычкой при этом подчиняться любому начальству, бездумье…
Из дневника:
«25 февраля
Мы боимся радоваться потому, что можем очень просто лишиться предмета радости. В любви мы боимся привязанности, потому что она перерастает в несвободу. Слишком привыкли мы к тому, что кто-то – или что-то – пользуется нашим беспомощно-очарованным состоянием. Только в признании важности всеобщего единства – выход, ибо если все в таком состоянии – то некому и «воспользоваться».