Но однажды, в смутный, слабый миг я вдруг не выдерживаю, срываюсь и… ПОДНИМАЮ РУКУ на большого кривляющегося карлика-ребенка, карлика-Раба, похожего на меня, который все виляет и виляет хвостом, улыбается угодливо, издеваясь… Я бью его в исступлении, пытаюсь задушить, растерзать на части, УБИТЬ… Разумеется, мне это не удается. Карлик словно резиновый, пластиковый, упруго-металлический, неуничтожимый. И после своего безобразного и бесполезного срыва, чувствуя особую тревогу, я смотрю на дверцу красного шкафчика… И вижу на ней НОВУЮ РОССЫПЬ грибков-зародышей. Несмываемых, неудержимо растущих. И один из них, самый крупный, растет быстрее всех – очень жизнеспособный, прямо-таки цветущий, торжествующий, особенно наглый, циничный, жестокий. И я уже знаю, какое имя он будет носить. Палач. Карлик-Палач. Кажется, он будет крупнее всех, крупнее даже кривляющегося Раба – веселый, бойкий и мерзкий мой враг, мое порождение и мой губитель. И имя его – Палач…
И с тем просыпаюсь в смятении».
(Из повести «Карлики», 1988 г.)
Да, описанное происходило в феврале 74-го, но назревало, конечно, раньше и особенно – в 73-м: постоянная унизительная, досадная и неожиданная нервотрепка с редакторшей «Листьев» (пришлось в конце концов даже писать ей письмо – объясняться, ибо отговорки, регулярные откладывания встреч, связанных с книгой, стали уже просто патологическими). Дурь, произошедшая в «Детской литературе» с рукописью «Джунглей»; мучительные размышления и упорная работа над «Пациентами»…
В чем, в чем главная причина? Как избавиться нам всем от пациентизма? Обостренная реакция на приятелей, родственников да и на девушек, связанная со всем этим; читка ксероксного «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, который принес и продал мне за небольшую плату один из друзей… После прочтения этой страшной книги я недели две приходил в себя – ничто не радовало…
И не знаю, какое уж по счету – возвращение к роману «Обязательно завтра» (Ну почему, почему не воспринимают его? Еще чуть-чуть, чуть-чуть не хватает ясности, соответствия, видимо…).
Жуткая, отвратительная погода – в феврале была гроза с громом и молнией, хотя шел снег, а не дождь… Ошибкой было, что я вместо того, чтобы успокоиться, войти в форму, «уперся рогом»: спина уже сильно болела, а я обливался ледяной водой – вопреки! – растирался снегом по пояс, делал гимнастику… Спину застудил еще в студенческие годы – тогда прошло, иногда возвращалось, а тут вдруг грохнуло так, что не мог пошевелиться.
Да еще этот красный цвет мочи и волокна…
Самая дикая, непредставимая до той поры боль настигла уже в больнице, во время обхода врача, когда пришлось встать с кровати чуть ли не на зубах, чтобы врач посмотрела на радикулитный изгиб спины, и терпеть потом, пока под матрас уложат специальный щит. Несмотря на все прежние операции и болезни (включая, естественно, многократные процедуры с зубами, всевозможные головные боли…), ничего подобного я не испытывал даже близко. Это был взрыв, автогенная вспышка, причем при полном сознании, в обнаженной, ослепительной ЯСНОСТИ. И… Я стал видеть кое-что новенькое. О чем раньше, правда, догадывался…
«…Они летели, летели с Темной звезды сплошным сероватым потоком. Разные, но бесцветные, мутно-прозрачные, похожие на высосанные кем-то шкурки. Они свободно проникали в атмосферу Земли и, словно магнитом, втягивались в человеческие тела. Серые карлики. Цвет, они впитывали в себя цвет! Человек продолжал жить, но его цвет, теплота, его жизнь перетекала в карликов – то в одного, то в другого. Карлики теперь руководили его поступками.
…Странный это был сон, не столько чувственный, сколько головной, информативно-графический. И картинка была, и глубинное осознание ее одновременно: массовое и опасное, гибельное нашествие карликов. И длился этот сон очень недолго, одно мгновение, может быть: картинка, тревожное осознание ее и – вспышка боли, от которой я тотчас проснулся. Видимо, неловко шевельнул ногой во сне, дернулся. Неприятный сон! Напрочь исчезло ощущение полноты, радости от сна предыдущего – светлого, многоцветного и многозвучного, когда среди южного моря, на острове, выбирали Королеву Красоты… – а теперь неясная тревога осталась, ожиданье беды… Но это же неправда! Неправда! – убеждал я себя, это всего лишь сон…»
(«Карлики», 1988 г.)
Но я стал видеть теперь похожее и наяву. Серовато-желтенькие, серовато-зелененькие монстры, словно «капричос» Гойи… Они поселялись в людях. Они превращали их в зомби…
«Ростовская элегия»
Книга «Листья» вышла в конце 1974-го года, когда я вышел из больницы и, окончательно восстановившись благодаря специальным упражнениям и тренировкам, побывал даже в археологической экспедиции на Северном Кавказе, в Чечне. Книга вышла тиражом небольшим по тем временам, но все-таки не самым малым – 50 тысяч. Самому «молодому» произведению, вошедшему в нее – «Путешествию» – исполнилось со дня рождения 7 лет, самому «пожилому» – рассказу «Листья» – 14. «Переполоху» – 8, «Подкидышу» – 11… Но все-таки она вышла. Эпопея ее издания длилась больше трех лет.
Но было бы глубокой ошибкой считать, что в моей «писательской» жизни что-нибудь резко изменилось тогда. Да, я получил гонорар, да, появилось несколько добрых рецензий в прессе, но в литературных журналах и издательствах мои рукописи не принимали по-прежнему. Солженицына выслали и всячески поносили в прессе. В стране стоял холод. Заняться всерьез «Пациентами» я все равно не мог, тем более, что было совершенно ясно: даже малой надежды на публикацию нет.
Конечно, путей, как всегда, несколько. Один, чисто «жертвенный» – отдать себя всего именно этой книге, посчитав возможным положить крест на своей дальнейшей нормальной жизни, оставив уже написанные вещи на произвол судьбы. Этого я не хотел. Второй путь – рассчитывать на публикацию мучительно выстраданного за границей. Этого я не хотел тоже. Я ведь все равно продолжал считать, что главное – это все-таки жизнь. И жизнь – на родине. Где гарантия, что «Пациенты» – моя лучшая вещь, ради которой можно пожертвовать всем? Такая СЛЕПАЯ жертвенность – ошибка. Правильнее, казалось мне, не бросаться на амбразуру. Правильнее – победить. Полностью победить. Не ставя на кон подаренную мне Природой (Богом?…) жизнь.
Вскоре – по настоянию, между прочим, редакторши Валентины Михайловны Кургановой, которая, при всем, при всем, конечно же, сыграла великую историческую роль в судьбе автора этих строк, я подал заявление о приеме в Союз Писателей – хотя Союз этот уже порядком дискредитировал себя «в глазах мировой общественности» (и нашей общественности тоже) тем, что вывел из своих рядов не только Солженицына, но и некоторых других хороших писателей, чьи произведения печатались за границей. Тем не менее, редакторша настойчиво убеждала меня, резонно аргументируя тем, что главное для меня все же не игра в достоинство, о которой ведь даже никто не узнает, а – публикация того, что мною написано. Вступление же в Союз этому несомненно поможет. Не говоря уже о том, что это все же защита – и от милиции, и от ОБХСС. Она же и помогла собрать необходимые рекомендации известных членов Союза. Мне написали свои рекомендации известные писатели, члены Союза – Фазиль Искандер, Владимир Гусев и – тот самый Рецензент, который когда-то был членом редколлегии «Нового мира» и который писал «внутреннюю рецензию» на сборник «Листья».
Еще в августе 73-го, несмотря на легкую боль в спине, я все же попытался совершить Велопутешествие № 5 – по Золотому кольцу России, то есть круговой маршрут по старейшим и красивейшим городам Средней полосы. Но доехал только до Ростова Великого. Потому что именно там произошло романтическое событие, которое я и описал потом – уже после выхода «Листьев» – в небольшой повести, названной так: «Ростовская элегия».
«…Весь первый день был счастливый – тридцатидвухградусный, солнечный, с легкой дорогой, гладким шоссе, оживленном машинами, но не враждебным; с отдыхом на 57-м километре в хлорофилловом душном великолепии, в зелени и лазури. После суеты и хлопот, оборвавшихся как-то сразу, робко канувших в прошлое, после пятидесяти километров неспешной езды с легкой усталостью в отвыкших от движения ногах – блаженное спокойствие, головокружительный запах трав, шелест листьев над головой, жужжание пчел, шмелей, сирфид… Лилово-розовые головки чертополоха и луговых васильков, белые шапки зонтичных, султаны кипрея и конского щавеля. Мелькнула в чаще ветвей и выплыла на простор поляны красотка Аглая, вспыхивая неспешно пятнистыми крыльями; ванесса Ио спланировала откуда-то сверху, хотела сесть на меня, но передумала в последний момент, предпочла синюю, разогретую солнцем сумку, однако, едва прикоснувшись, обожгла, наверное, ножки, – раскрыла на мгновение сияющие, обведенные ободками «очи» на крыльях («павлиньи глаза»), обиженно унеслась. Маленький паук, деловито спустившись с дерева, выслюнил две длиннейшие, тончайшие шелковые нити, отправил их по едва заметному, достаточному, однако, для невесомой его работы ветерку, норовя тем самым сделать меня одной из основ для своей паутины, приспособив для другой велосипедное колесо. Перед самыми глазами на просторном, уютном листе травы спокойно и неподвижно – надолго, как видно, – расположилась зеленая цикадка (глазастый «скутер»), обычно прыгающая бойко, на сей же раз отдыхающая от трудов (а может быть, во власти временной меланхолии…). И, сфокусировавшись на очаровательной мошке, глаза окончательно переключились на чуткое восприятие, и ощутил я тело свое человеческое гигантской, непознанной, наполненной таинственной жизнью горой (с сосудами, капиллярами, горячей кровью), овеваемой снаружи душистым дыханием поляны, блаженствующей, всеми клетками внимающей песне, подхватившей ее. Прошел грибник с полной до самых краев корзиной – «Где же белые?» – «Белые там, внизу…» – солнце переместилось и осветило тенистое доселе мое убежище.
И в дальнейшем течении день был прекрасен: с малиной в лесу, с бодрым движением – подъемами, спусками, – с синим шоссе, церквями и Лаврой, значительно голубеющей на зелени мощными куполами, кривыми улочками Загорска, решительным следованием мимо них и – новым привалом, за двумя сухими поваленными елями, под сенью темных живых, так что получалось как будто бы в укромном жилище. И мысли о том, что не надо ни в какую избу проситься на ночь, а вот прямо так, подстелив полиэтилен и куртку, под ветвями и звездами, в одной мелодии, вместе. А еще: зря выбрал маршрут через города, лучше бы по проселочным, где-то в глуби… Но дальше, дальше, впереди ведь еще и Мещера!»