Неприятный сон. Напрочь исчезло прежнее ощущение полноты. Неясная тревога осталась, ощущенье беды, досады. Неужели и это реальность? Но это же неправда, неправда! – тотчас начал я себя успокаивать. ТО, первое – правда, а это – нет! Однако что-то произошло со мной, я словно бы чуть-чуть изменился. Заснуть не удавалось, возникло противное ощущение болезненности, неудобства. И – сознание скованное, словно паутина.
Я принялся осторожно поглаживать ногу, спину, куда мог дотянуться. Спокойно, спокойно. Расслабиться, расслабиться полностью… И наконец опять провалился в сон.
Что снилось на этот раз и снилось ли вообще, не помню. Проснулся уже утром, когда вошла сестра и принялась разносить термометры. В голове у меня был какой-то странный шелест. Но я, кажется, выспался. И боль уменьшилась».
(Из повести «Карлики», 1988 г.)
(Так где же истина, думаю я опять и опять. Дьяволы на Фуатино? Или карлики? Ничего ведь у нас не изменилось по сути даже теперь, в «нулевых», разве что стало хуже. Но главное: что же делать?)
Так что же все-таки делать?
Мы пьем чай с женой Ирой и моим приятелем. Прошло несколько месяцев после выхода «Пирамиды».
– Ты знаешь, что сегодня по телевизору читательская конференция твоего журнала? – говорит вдруг мой приятель. – Обсуждение материалов за прошлый год…
– Как?! Нет, не знаю.
Телевизора я тогда у себя не держал, смотрел его обычно у своих родственников или у Иры (мы с женой жили в разных квартирах…). Смотрел главным образом художественную гимнастику, фигурное катание, иногда хоккей – наши с чехами. О предстоящей передаче не знал, никто мне о ней не говорил и никто, тем более, не приглашал… Странно. Ведь столько писем…
Мы с Ирой немедленно поехали к ней. Успели…
Да, передача была. Разумеется, записанная на пленку, а не прямой эфир. Ее вел Первый зам. Хотя Главный редактор тоже присутствовал, но он все больше молчал… Говорилось о многих публикациях журнала за прошлый год. Даже о статьях, рассказах… Первый зам держался хозяином – он ведь авторитетный литературовед… О «Пирамиде» ни слова. Как будто журнал ее вовсе и не печатал.
Только потом, позже, один из участников той встречи сказал мне, что выступавшие из зала, конечно же, говорили о «Пирамиде», благодарили за нее журнал. Из телепередачи это вырезали…
В начале года состоялось Собрание писателей Москвы. Мероприятие беспрецедентное, детище «перестройки» – не «отчетно-выборное» и не посвященное «красной дате». Не Конференция, не Пленум Правления, куда приглашались обычно исключительно члены. Демократическое собрание, без пропусков и без регистрации присутствующих. Просто собрание.
Уже прошел знаменитый Пленум Союза кинематографистов, на котором впервые демократическим путем сменились вожди Союза – забаллотированы были почти все прежние бессменные «зубры», и к рулю пришла «молодежь». В Союзе Писателей перестройка пока не проявлялась никак – все до мелочей оставалось по-прежнему, разве что первый секретарь Московской организации сменился, но и то лишь потому, что прежний сам оставил свой пост и «перешел на другую работу». Нового выбирали из нескольких «альтернативных» (модное стало слово) кандидатур, однако голоса, естественно, имели лишь прежние члены Правления…
Но заканчивался очередной год «перестройки», и перемен ждали все.
Большой зал Центрального Дома литераторов – на шестьсот с лишним мест – был заполнен до отказа, люди сидели и стояли в проходах, в фойе, микрофоны были выведены и в Малый зал, который тоже был полон. Собралось что-нибудь около полутора тысяч столичных писателей – почти весь наличный состав… К трибуне, естественно, было не протолкнуться, но я, тем не менее, послал записку с просьбой, чтобы дали слово.
Начинали, как всегда, «генералы» – не по мастерству, конечно же, а по должности. С особым вниманием ждали выступления нового первого секретаря: может быть он скажет что-нибудь этакое? Ведь перемены давно назрели! Союз Писателей у нас – не союз творческих работников вовсе, а – истинное министерство, где заправляют чиновники, причем преданные до последнего вздоха вовсе не народу, а – родному правительству. То есть те самые «преторианцы»… Но… В стране ведь глубочайший духовный и нравственный кризис, и кто же, как ни писатели, должен… Ну, давайте же, секретарь, начните!
Он начал свою речь. Но… Вокруг все стали переглядываться: о чем он? Как ни в чем не бывало, как на каком-нибудь литературоведческом семинаре, он говорил… о языке и поэтике Маяковского, над книгой о котором он в настоящее время работал. О переменах, о времени, о «перестройке» – ничего. Как ни в чем не бывало…
За ним выступали другие. Некоторые говорили и о наиболее заметных публикациях последнего времени, называя привычную, многократно закрепленную в прессе «обойму».
Но вот получил слово заведующий отелом прозы журнала «Знамя».
Я ходил по фойе – мест в зале не хватило. Ко мне уже многократно подходили коллеги-писатели, жали руку, благодарили за «Пирамиду», называя ее «отличной, современной, смелой вещью». Удивительно! О ней, оказывается, многие знали. Особенно тепло высказался довольно известный литературовед, исследователь творчества Достоевского и, в общем-то, диссидент Юрий Карякин, чья нашумевшая статья была опубликована как раз в 9-ом номере журнала, вместе со второй частью моей «Пирамиды» – видимо, это из-за нее так старался сокращать мою повесть Первый зам. Статья была на мой взгляд очень уж «лобовая», кликушеская, прокурорская, она сужала проблему несвободы до обвинения конкретных людей: автор обращался напрямую к «инкогнито» (легко вычисляемому конкретному человеку), не очень-то и значительному, обыкновеннейшему винтику Системы, одному из тех, кто, якобы, и был во всем виноват.
– У вас прекрасная повесть, прекрасная! Это наша «Брестская крепость»! Я вам обязательно позвоню, – сказал Карякин, мимоходом пожимая мне руку и направляясь в зал.
Итак, на трибуну поднялся заведующий отделом прозы Валентин Оскоцкий. тот самый, который безоговорочно вернул мне «Карликов». Интересно было все-таки, что он скажет, – ведь еще на редколлегии он заявлял, что «если «Пирамида» будет опубликована, она станет заметным явлением в нашей литературе». Правда, на телевизионной встрече с читателями он не сказал о ней ничего, но там ведь заправлял Первый зам. А тут заведующий ведь выступает свободно! Он считается одним из популярных литературных критиков, и тут уж ему от моей «Пирамиды» деться некуда.
Он стал говорить о «благотворном времени перестройки», разобрал более-менее подробно несколько «обоймных» вещей, перечислил и добрым словом упомянул некоторые другие. Особенно отметил те, что опубликованы в прошлом году в том журнале, где он заведует прозой. О «Пирамиде» ни слова. Как будто ее просто не было. Я опять не верил своим ушам…
После него выступали другие, тоже хвалили «обоймные» вещи. Никто ни разу не упомянул ни моей фамилии, ни «Пирамиды». Интересно, что ДО публикации этой повести моя фамилия мелькала часто и прочно входила в «обойму» «молодых, перспективных, сорокалетних», а мои «Подкидыш», «Переполох», «Праздник», другие рассказы и «природоведческие» книги постоянно упоминались в литературных обзорах.
Собрание становилось скучным, вполне обычным, рутинным. Люди стали уходить. Слова мне не давали, и, не дождавшись конца собрания, я ушел тоже.
Что же все-таки происходит? И что делать?
Еще в начале прошлого года при Центральном Доме литераторов был создан клуб под названием «Судьба человека».
Когда организатор клуба писательница Лилия Беляева узнала о моей богатейшей читательской почте и о странном молчании прессы, она пригласила меня на одно из заседаний Клуба и предложила выступить.
В пятнадцать минут уложиться было нелегко, но я все же сумел сказать о главном и процитировать несколько писем о вопиющем положении в наших тюрьмах и лагерях. Выразил и свое отношение к холопскому и вполне безопасному теперь пинанию Сталина, на которого когда-то с такой же эйфорией молились, и к сомнительным слезам раскаяния по поводу безвременной смерти Высоцкого.
Человек семьсот, собравшихся в зале, слушали очень внимательно, несколько раз прерывали аплодисментами. В конце аплодисменты тоже были вполне впечатляющими. Можно было считать, что мое выступление прозвучало.
Судя по телефонным звонкам, которые на другой день последовали, оно и действительно прозвучало.
– Это безобразие! – говорила, например, одна из звонивших, бывшая на встрече в Клубе. – Почему это молчание? Я читала Вашу повесть, она мне очень понравилась, я тоже думала: почему молчит критика? Вы сами должны позвонить первому секретарю писательской организации и прямо его спросить: в чем дело?
Другая сказала так:
– Вы должны поберечь себя. Не надо выступать так остро. Вы разозлите тигра. Ничего удивительного, что молчит критика – они боятся. Время смутное, никто не знает, что будет дальше, вот и молчат. Такие люди, как Вы, еще пригодятся. Я не одна, нас целая группа, мы все уважаем Вас и считаем, что Вам просто необходимо пока уйти в тень.
– Но ведь ничего такого особенного я не говорил, – возразил я. – Разве никто не знает об этих проблемах? Ведь их надо решать!
– Будьте осторожней, я вас очень прошу! Вы не знаете, видно, этих людей. А я знаю. Будьте осторожней, пожалуйста.
Встречу в клубе снимало Центральное телевидение. По словам председательницы, мое выступление тоже было снято от начала и до конца, получилось хорошо, редакторам понравилось. Именно его предложили в передачу «Человек и закон». Однако пленку с видеозаписью, как ей стало известно, не только не включили в передачу, а даже арестовали…
А от редакции журнала меня по-прежнему не приглашали ни на одну встречу с читателями.
А в конце марта 88-го мне позвонила одна знакомая и радостно сообщила, что газета «Книжное обозрение» опубликовала «индекс популярности» журнальных публикаций последнего времени. И «Пирамида» там расположена весьма высоко.