Таким следовало давать пожизненное, а им давали не больше десятки.
Злосчастным существам подрезали проклятые рога, чтобы уменьшить их привлекательность в глазах дьявола. Дьявол, подкованный в арифметике, довольствовался и подрезанными. Чем рог короче, тем выше его ценность.
Ни сажать, ни душить злодеев Олег не мог и потому довольствовался донатами, проклиная себя за бездействие.
Теория малых дел – та еще фальшивка, вот только мир устроен так, что ничего кроме малых дел ты предложить не в силах.
Кто-то утверждал, что любовь к животным – это оправдание мизантропии. Другие доказывали, что тот, кто не любит животных, не способен и на любовь к людям. Отталкивали и первые, и вторые. Что это за привычка каждую привязанность сводить к любви или к ненависти? Олег не считал себя ни другом животных, ни их защитником – с его-то потугами. С людьми тоже не враждовал. Разве что удивлялся, по какой небесной ошибке родился в теле, которое его ощущениям не соответствовало.
Иногда сам факт принадлежности к человеческому роду пугал, как пугают необъяснимые совпадения или вылезшие из-под плинтуса воспоминания, куда ты их по мнительности заточил. Так, однажды отдел Олега повезли на шашлыки. Начальник, по-хозяйски насаживая говядину на шампуры, говорил под нос, но так, чтобы все слышали. Здравствуйте, коровка. Как дела? Приветствую вас на корпоративном мангале. Лишь по смеху остальных Олег понял, что это шутка.
Его пугали фрики, заводившие ежиков с их неуживчивостью и непригодными для квартир биоритмами.
Его пугали туркмены на центральной улице города. Они накачивали обезьянку успокоительным, одевали в распашонку и предлагали прохожим фото с ней.
Его пугали подростки, которые обкалывались до потери чувствительности и лезли под трамваи. В гробовое мартовское утро одного такого суицидника техслужбы соскребли с рельсов прямо под окнами Олега, который до того считал флешмоб с выпиливанием городской страшилкой.
От подруги Олег прятал три секрета. Во-первых, донаты, которые не сумел бы ничем оправдать. Во-вторых, бутылку коньяка. Обернутая в тряпье, она пылилась в кладовой на дне ящика с инструментами. Олег бросил пить через три года, как умерла мама, а бутылка символизировала запечатанную дверь в анестетический подвал, куда можно забиться, когда расхождения со всем внешним станут невыносимыми. И, в-третьих, вечерний душ. Никто не догадывался, что лучшие минуты жизни Олег проводил в чугунной ванне с отколупавшейся эмалью. Колкие струйки били по темени, по лбу, по опущенным векам, и вода смягчала переживания. В такие мгновения Олег воображал себя буддийским монахом, совладавшим с тревогами, отрекшимся от мирской суеты. Душ открывал путь к кратковременному примирению с собой, а значит, и ко сну.
За годы, что Олег делил постель с подругой, он ни разу не соблазнился иллюзией, будто их души родственны. Подруга оставалась непостижимо-чужой и словно в доказательство этому помечала территорию своими знаками – цветами на подоконнике, магнитиками на холодильнике, волосами в силиконовом ситечке для ванной. Все это укладывалось в список неизбежных трудностей, предопределенных законами человеческого общежития. Олег утешался, что его главный сосед по общежитию уживчив и терпит его заскоки. Хотя подруга и пошучивала над мясом из пробирки, за которым Олег специально ездил в гипермаркет, она не настаивала, чтобы он покупал части тела убитых коров, свиней и кур.
Сама мысль завести ребенка – хоть с кем – казалась Олегу дикой. На каждого суматранского носорога приходится примерно сто семьдесят один миллион особей доминирующего вида. Дело не в том, что человек – раковая опухоль планеты (это такая же глупость, как и утверждение, будто человек – венец творения). Дело в том, что людей слишком много. Это как если бы в колоде было не тридцать шесть карт и не пятьдесят четыре, а, скажем, триста восемьдесят пять. Попробуйте хотя бы разложить их на столе. Никакая игра не заладится.
Несправедливость крылась в самом природном порядке. Самка носорога вынашивала детеныша от пятнадцати до восемнадцати месяцев и еще два года кормила его молоком. Если жизнь носорога не обрывали браконьеры, ее продолжительность все равно редко превышала пятьдесят лет. Какое потомство способна оставить после себя плодовитая самка при лучшем стечении обстоятельств? Пять носорожиков? Шесть? Семь? А сколько на такую мать придется самок, которые лишены фертильности, генетически неполноценны из-за инбридинга[3], растерзаны наемными выродками? Олег видел фотографии мертвых носорогов, чьи рога снесли бензопилой вместе с половиной лица. Эти кадры плюс знание, что суматранских носорогов всего пятьдесят, отравляли всякую мечту о будущем.
И какая теперь разница, хомо хомини люпус эст или хомо хомини люмен эст?
По всем признакам Олег, насколько он мог об этом судить, пребывал в затяжной депрессии. Она делала утренние пробуждения тягостными и вынуждала отступать всякий раз, когда на службе маячило повышение, грозившее вытянуть из нескладного тела последние силы. Депрессия представлялась кем-то вроде небритого пассажира, который каждое утро и каждый вечер едет в трамвае на соседнем сиденье с Олегом и время от времени пристает к нему с мерзкими вопросами.
С этим соседом Олег свыкся. В конце концов, депрессия оправдывала бегство от контактов и коммуникации, позволяла не самоедствовать сверх меры.
Несмотря на замкнутость, Олег научился извлекать своеобразное удовольствие даже из корпоративов. На шашлыках и походах в боулинг он изучал человеческие повадки, воображая коллег особями иного биологического вида. Если же отдел везли в другой город, чтобы укрепить деловые связи, Олег в перерывах между тренингами, автобусными экскурсиями и командными развлечениями мчался в ближайший собачий приют. Если и существовала продуктивность, заботу о которой навязывали натасканные специалисты, то измерялась она в количестве выгулянных песиков и вычищенных вольеров.
В поездах и самолетах переживания о вымерших и вымирающих вспыхивали с утроенной силой. Они с легкостью сносили препятствия из научно-популярных книг и сканвордов, выставленные Олегом как щит от тревог.
Когда отдел в очередной раз направили в Москву для так называемого обмена опытом, в купейном вагоне Олега прихватило сильнее, чем когда бы то ни было. Он слушал стук колес в темноте и молча злился на политиков всех ориентаций, с раздражающим напором обозначающих напускное беспокойство об окружающей среде. Патриоты призывали защищать родные недра от иностранного капитала и приумножать природные ресурсы, унаследованные от великих предков. Либералы учили, что рациональное использование природных ресурсов – основа устойчивого развития экономики. Коммунисты настаивали на передаче природных ресурсов в общественную собственность, пока их вконец не разграбили олигархи, свои и чужие. Ресурсы, ресурсы, ресурсы – все твердили об одном. Приведите нас к власти, и мы спасем истерзанную природу. Мы представим ее в парламентах и советах, мы будем держать речь за безмолвные реки, степи, леса. Нашими устами заговорят угнетенные животные, которые, так уж эволюционно сложилось, не научились записывать ролики в свою защиту и составлять петиции против произвола. Нас восславят все, у кого безнаказанно вырывали когти, отрезали клювы, сносили рог вместе с половиной лица. Мы патриоты, мы либералы, мы коммунисты, мы лучшие и отличаемся от прочих некоторых.
Посреди ночи взвинченный пассажир спрыгнул с верхней полки и принялся босыми ногами измерять в шагах длину вагона, проверяя и перепроверяя результаты.
В Москве, как только выпала возможность, Олег вырвался в хоспис для дворняг. Прикупив по пути ящик собачьего пива, он с восторгом наблюдал, с каким упоением песики лакают бурду со вкусом печенки. Существа, приговоренные к смерти многолетними болезнями, награжденные на закате горьких дней именами, заслуживали толику заботы.
Благодарные глаза собак снились Олегу на обратном пути. Теперь с высоты верхней полки жизнь виделась не такой уж однозначно-безнадежной. Ящик угощений – слабая имитация активности, но, черт подери, он всего лишь робкий тип с окраины. Мягкотелый, почти пластилиновый. И не следует изводить себя за то, что не записался в отряд рейнджеров, с оружием стоящих против браконьеров.
В секунду, когда поезд замер на конечной, телефон засветился от уведомления. Главное приложение о носорогах. Текущая численность, новости, интересные факты. Олег привычно вздрогнул и, зажмурившись на миг, ткнул.
Самка суматранского носорога родила двойню.
Первые сутки Олег ждал опровержения. Шутка ли, вынести двух носорожиков и сберечь их при родах. Чудо какое-то.
Вместо опровержения сеть наполнилась снимками новорожденных. Мальчик и девочка, Бима и Джу. По сообщениям прессы, детишки чувствовали себя хорошо. Героическая мама по имени Кахайя тоже не жаловалась на здоровье.
Вероятно, самая радостная весть на свете. Радостнее, чем мясо из пробирки в свободной продаже. Радостнее, чем изобретение специальных губок, очищающих океаны от пластика.
Двойня настроила биологов и экоактивистов на волну сдержанного оптимизма. Они немедленно принялись проводить многочасовые стримы и снимать просветительские ролики. Специалисты осторожно прогнозировали увеличение популяции – с пятидесяти особей до ста пятидесяти к концу века. Олег жадно ловил новости о Биме и Джу, пересматривая попутно любимые видео с носорогами, где они жевали листья и принимали грязевые ванны. Никто в окружении Олега, в том числе и он сам, не умел наслаждаться так просто, прямо, без обид для других. В незатейливом, не осложненном и намеком на грубость времяпрепровождении усматривалась великая способность, даже мудрость.
Теперь день начинался с мониторинга вестей о носорожиках и заканчивался им. Кто-то счел бы это одержимостью. Олег, оспаривая доводы воображаемых скептиков, мысленно повторял, что одержимость подразумевает зацикленность на чем-то, тогда как в нем, наоборот, проснулась чуткость к происходящему вокруг. Он поменял на кухонном столе клеенку, знавшую не только маму, но и бабушку. Подруг