— Ах, какой же я была дурочкой. Я была молодой и влюбленной. Нет, не влюбленной, скорее, я была… покорена, ослеплена…
«Никто не знал, что я замужем, как никто и не узнал об этом с тех пор, и все могло бы оставаться по-прежнему. Я сама рассказала Габриэлю…»
Ей кажется, что она слышит голос Габриэля:
— Как же это интересно… Так он вас любит и готов все терпеть?.. Как любопытно, этот менталитет иностранца… Я хотел бы с ним познакомиться… Это было бы вполне в духе Достоевского…
— Паяц, — вновь думает она с ненавистью.
«Мой бедный Марк… Нежным задыхающимся голосом он говорил ей: „Как ты суетишься… Зачем, бедняжка моя?“ Единственный человек на свете, который говорил ей подобные вещи…»
Лишь его ладони, легко касающиеся ее запястья, могли успокоить ее, укротить огонь, бурлящий в ее крови… («То, что тебе надо, то, что тебе по душе, — это не только деньги и драгоценности… но чтобы твое имя произносили повсюду, чтобы люди приподнимались с мест при твоем появлении, чтобы толпились вокруг тебя, бросались тебе вслед… Какая угодно слава…»)
В своей темной и теплой ложе она шепчет, как некогда, стоя рядом с ним:
— Я несчастлива…
Он хорошо ее понимал. Чтобы сохранить эту «славу» — ах, ветреную, тщетную — и все же единственное, ради чего стоит жить, она всем пожертвовала, потеряла свое счастье и свою душу.
— Бедный Марк. И тебя я потеряла, — думает она.
Очень быстро Габриэлю надоело терпеть молчаливое присутствие Марка, впрочем, столь неприметного на их блестящем фоне. Он знал, что никогда не сможет одержать победу над этим соперником. А в подобной ревности не было ничего пикантного…
— Этот человек!.. Я не могу больше выносить, что он на тебя смотрит, говорит с тобой!.. Пусть убирается!..
Она подчинилась. Из-за любви?.. Нет, конечно, просто чтобы не говорили: «Послушайте, малышка Сконин уже надоела нашему красавцу донжуану! Надолго ей его не удержать».
Возможно и потому, что он написал для нее свои знаменитые песни — «Дикие ритмы», благодаря которым к ней пришла известность.
— Презренное сердце, — думает старая Ида Сконин.
Она удержала Габриэля Клайва. Она исполняла его мелодии. Она появлялась рядом с ним, демонстрируя изумруды и жемчуга, которыми он ее осыпал; она подчинилась, вняла его лихорадочному, угрожающему, умоляющему голосу, день и ночь бубнящему ей в ухо:
— Пусть убирается!.. Это так просто!.. Он же российский подданный… Хватит одного моего или твоего слова — и его под тем или иным предлогом вышвырнут из Франции… Проще простого!.. Он даже не догадается!.. В конце концов, здесь он страдает еще больше, зная, что ты — моя любовница!.. Нормальный мужчина не может испытывать дружеских чувств к такому прекрасному существу, как ты!.. Наверно, ты любишь его больше и лучше, чем меня!.. Ему достается твоя нежность, твое доверие!.. А я лишь машина, поставляющая тебе удовольствия!.. Удали его, отошли!.. А то уйду я…
Каким жестоким он был… А в то же время, опасаясь недуга и уверенный, что у него больные легкие (впрочем, и это входило в его репертуар!), он мог неподвижно просидеть всю ночь на террасе, продуваемый промозглым ветром Ниццы в конце зимы, чтобы не побеспокоить больную кошку, уснувшую у него на коленях.
Она поговорила с Марком. Он опустил голову и пролепетал:
— Да, я понимаю… Ида, уверяю тебя, я все понимаю…
За все пятнадцать лет они ни разу не расставались… Прогнать его без всяких объяснений, как предлагал Габриэль? Он вернулся бы… И все-таки он стал… мешать… Ведь этот Марк Сконин остался робким маленьким часовщиком, каким он был раньше… Он даже не говорил по-французски… Он яростно отказывался брать у нее деньги и носил зимой и летом старый истершийся плащ и позеленевшую фетровую шляпу…
Она шепчет:
— А все-таки, возможно, стоило…
Крик Симона:
— Опускайте купол!
Голос из полутьмы:
— Что мы делаем?
— Все в порядке, Ноэль?
Закрыв глаза, Ида Сконин видит в глубинах времени неподвижную фигуру Марка, свисающую с золотого потолка ее спальни.
Она вздрагивает. Вот это стереть невозможно… Другой, молодой пьяный мальчик, неподвижно раскинувшийся на мраморных плитах в ароматной ночи, принадлежал некоторым образом ее публичной жизни, декорациям, миру обманок и рекламы. А этот жалкий труп с болтающимися ногами в сиреневых носках, нужно было спрятать, убрать, чего бы это ни стоило, спешно похоронить, чтобы не оскорбить Габриэля столь неэстетичной сценой…
— Но никто так ничего и не узнал!.. Я никогда ни у кого ни о чем не просила, — думает она с гордостью, — я никогда не хныкала, не умоляла об утешении или о помощи…
Ее связь с Габриэлем продлилась четыре года. За ней последовали другие, столь же лестные для ее самолюбия и выгодные… Она вспоминает, как десять лет назад увидела Габриэля, старого, немощного, с крашеными волосами и выступающим меж желтых впалых щек огромным узким носом. Он, который притворялся, что испытывает к женщинам легкую и презрительную благодарность («Я без устали желаю добра всем тем, кто меня любил…»), отвернулся в гневе и страдании.
Ида Сконин машинально начинает напевать: «Мой любимый…»
— Ваш выход, мадемуазель Сконин! Вы здесь, мадемуазель Сконин? Мы репетируем третий номер. Вы не слишком устали?
— Я никогда не устаю, мой дорогой, вы же прекрасно знаете.
— Она удивительна…
— Какая неувядающая молодость!..
— Какие ноги!..
— Вы знаете, сколько ей? Говорят…
— Неужели?.. Это невозможно…
— Нет, ну посмотрите-ка на нее. Она великолепна!..
— Какие ноги!.. Какая талия!..
— Должно быть, у этой женщины не было в жизни никаких бед!..
— Она победительница…
— Конечно!.. Она слишком стерва, для того чтобы страдать.
— Вы знаете, сколько ей лет?..
И так далее, и тому подобное. Ночная репетиция продолжается.
Это неотвратимо! Гала-премьера нового шоу
«Женщины на все 100».
Билеты в открытой продаже.
Танцует и поет Ида Сконин
На улицах вокруг театра уже в начале вечера образовались пробки. Слышатся клаксоны. Публика с билетами на галерку спускается из отдаленных кварталов к Елисейским полям. Небо над крышами как будто пылает в свете прожекторов и неоновой рекламы. Люди переговариваются, смеются. Слышится:
— Ида…
— Ида…
— Красотка Ида…
— Скажите, по крайней мере, вечно прекрасная Ида…
— Вы знаете, что эта Синтия будет настоящим гвоздем программы.
— Только сумасшедшая могла позволить двадцатилетней красавице появиться рядом с собой!..
— Она смелая!
— Вы думаете, женщина способна заметить, как она стареет?
— Признайтесь все же, что мы идем посмотреть, как зверь сожрет укротителя!
— Да, не без этого…
Подъезжают машины. Из них выходят женщины. Идет дождь. Большие капли дождя с шумом разбиваются о ветровые стекла.
Толпа упрямо остается стоять под зонтиками.
— Взгляни-ка на старуху, вон там, Густав…
— Красиво, голубое платье с серебром… и соболя…
— Да, еще не все денежки перевелись в Париже…
Мальчишки кричат:
— Покупайте последний выпуск «Интрансижан»[4]!
Затем они ныряют в темноту и туман соседних улиц.
— Требуйте создания нового министерства!
— Ида Сконин! А я ее люблю, эту шлюху!
Терпеливая и насмешливая толпа повторяет известные имена, жадными глазами пожирает лица знаменитостей, провожает их нежным и влюбленным ворчанием.
Помимо подобной капризной популярности, которой ее одаривает парижская публика, Ида выискивает самых чувствительных зрителей, обладателей дешевых билетов, завсегдатаев галерки. Она прислушивается к сопровождающему ее глухому ропоту, верному спутнику на протяжении стольких лет, и измеряет по нему свою славу и истекшее время… Вечером после премьеры она медленно проезжает на машине, оставляя уличным мальчишкам достаточно времени, чтобы прижаться губами к окнам, послать воздушный поцелуй, прокричать при ее удалении краткую лестную дерзость, тогда она закрывает глаза, наслаждаясь этим шумом и шутовскими выходками, то опуская окно, чтобы лучше их расслышать, то откидывая на подушки свое озаренное триумфальной улыбкой лицо, и думает: «Сорок лет назад…»
— Ида Сконин!.. Ида Сконин!.. Браво!..
Сколько среди них тех, кому Симон платит за эту работенку сорок су в час? Этого ей не хочется знать.
А те, что спрашивают:
— Ну почему при ее богатстве она не уходит со сцены?.. В конце концов, наступает определенный возраст…
Могут ли они понять, что этот нежный рокот при ее появлении позволяет заглушить вопли из глубин прошлого, которые она все еще иногда слышит в своей памяти: «Крючок… Крючок!..»[5]
И эти раскаты смеха, сотрясающего запрокинутые головы, напряженные глотки, эти крики, этот свист:
— Убирайся, иностранка!.. Выучи сперва французский, эй девка!.. Ну и прелести у тебя!.. Тебе надо перышки почистить!.. Крючок!.. Крючок!..
Это было сорок лет назад, на Монмартре, в кафе-шантане, где она дебютировала…
Однако она была тогда красива и молода и обладала непоставленным, но глубоким и чистым голосом. Но одета она была в чудовищное черное платье, которое разошлось по швам у локтей, как только она поднялась на сцену. Она еще не умела ни накладывать грим, ни причесывать свои густые черные космы, которые было никак не удержать шпильками и которые топорщились вокруг ее лица. Она никогда раньше не пудрилась. В тот день она смазала щеки кремом «Симон», а поверх нанесла белую пудру, похожую на свинцовые белила. Ее выдавало все: ее бледное лицо, впавшие глаза, иностранный акцент, несколько заученных наизусть французских слов, которые она повторяла, не понимая их смысла, да и весь царивший вокруг нее дух бедности.
— Тощая волчица, — со смехом закричал кто-то из толпы. А как же она все-таки ждала этого дня, какие безумные мечты питала до того, как поднялась на эту эстраду во время знаменитого шоу «Ловля на крючок», которое в 1894 году дарило грубое удовольствие зрителям в кабачках на Монмартре!.. Как она верила в свою счастливую звезду и сколько раз она повторяла Марку во время долгих бессонных ночей: