Глава втораяДорожные приключения
Ехали третьи сутки. Сначала — больше суток — пароходом из Ялты до Батума. Путешествие необременительное и даже приятное. Ида весь день провела на верхней палубе в шезлонге, нежась на солнышке и демонстрируя праздной публике изящные линии стройных ножек и смелый крой бледно-сиреневого — в тон предзакатной волны — пляжного костюма.
Группа рассеялась по пароходу. Кто загорал, кто отсыпался в каюте, кто опрокидывал стаканчики в кают-компании.
В Батуме пересели на поезд и вот уже вторые сутки тряслись по железке — два года назад горы были продырявлены тоннелями и прошиты линией железной дороги.
Съемочная группа занимала три вагона. Два — второго и первого класса — были разделены на купе с тем только отличием от обычного поезда, что к купе люкс кинодивы Иды Верде примыкала специально оборудованная душевая, сияющая новенькими никелированными краниками и хирургической белизной кафельных стен. В третьем вагоне со снятыми перегородками располагался салон — темное дерево стен, плюшевые диваны, большой овальный стол, за которым группа собиралась на совещания и обеды.
Ида в домашнем холщовом платье — хорошо и для дороги, и для бивуачной жизни в экспедиции — лежала на диване, закинув одну ногу на другую, согнутую в колене, пускала дым, широким жестом откидывая в сторону руку с плоской сигариллой в длинном мундштуке, глядела на кипарисы, мелькающие за окном, и морщилась.
Нет, она решительно не понимает, почему надо тащиться в такую тмутаракань. От Баку еще несколько часов трястись на грузовиках. О господи! Зачем? К чему? За что? С тем чтобы выгрузиться на берегу Каспийского моря, неделю ставить палатки, налаживать съемочный быт, а потом снимать то, что можно прекрасно снять где-нибудь в окрестностях Ялты, а быть может, и вблизи их собственного дома? В конце концов, безлюдных пляжей в Крыму — навалом. Так нет же — изволь сначала помучиться!
Ида считала, что результат никогда не оправдывает затраченных сил, если затратить их слишком много. Хорошо получается только то, что дается легко. По крайней мере, у нее всегда было именно так.
Она злилась на Лекса за то, что не удалось отговорить его от этой ужасной экспедиции, и с начала поездки не сказала ему ни слова. Лекс — трус. Страшно боится не угодить Ожогину. Хочет сделать шедевр, вылизать каждый кадр. Отчасти он, конечно, прав — Ожогин с легкостью подписал договор на «Охоту на слезы» и с финансированием не поскупился. Однако разговор о длительном контракте — они с Лексом предполагали минимум на три года — отложил на потом. «Посмотрим, посмотрим, сначала надо сработаться», — пробормотал он со своим дурацким сонным видом.
Ну положим. Сработаться надо. Пощупать друг друга в работе не мешает. Ожогин — крут. Лекс — истеричен.
Еще испытание преподнесли им небеса в виде Александра Степановича Грина.
Грин с супругой, которая была моложе его на пятнадцать лет, занимали соседнее купе. В реальности Грин никак не походил на свои романы, точнее являлся их черным отпечатком. Ярчайшее, но катастрофическое мышление. Остановку поезда на выезде из тоннеля он трактовал как захват съемочной группы бандитами. В добродушном кондукторе, разносившем чай, видел отравителя.
Ида слышала, что у него туманное прошлое, связанное с бегством из армии, жизнью по чужому паспорту, но это было давно, более десятка лет назад — еще до несостоявшегося большевистского переворота. Однако в первый же вечер знакомства — на приеме, где Лекс сговорился с Ожогиным о съемках «Охоты на слезы», — он завел Иду в неосвещенную часть сада и стал рассказывать, что был на каторге за убийство первой жены. И внимательно вглядывался колючими глазами — испугается дива или нет?
Ида вспомнила, что кликнула тогда официанта и через секунду уже произносила тост за тайные ходы и катакомбы фантазии.
«Катакомбы фантазии», — повторил Грин и широко улыбнулся, обнажив крупные, лошадиные зубы.
Вчера же в вагоне-гостиной он умучил Лекса рассказом о том, что сюжеты берет из рукописи некоего англичанина, которую украл, когда служил матросом на судне «Цесаревич».
Лекс не очень знал, как себя вести с мрачным фантазером, и едва поддерживал разговор.
Пытаясь услужить жене Грина, полнотелой добрейшей даме с ореолом пушистых волос, он умудрился разбить бутылку водки. Грин со злобным торжеством наблюдал, как лужица впитывается в узор ковра. Кажется, насколько Ида поняла со слов Нахимзона, он дал себе слово не пить во время экспедиции и злился на себя за то, что скоро придется нарушить клятву. Говорили, что после успеха экранизации «Алых парусов» он лечился у лучших врачей, но каждый раз все заканчивалось плохо.
Мысли Иды вернулись к мужу.
Нет, но так прогибаться подо всех! Неужели он не чувствует, что это унизительно? Не по-мужски? Единственное, что его оправдывает: натуру на Каспии нашел Гесс. Гессу Ида доверяла. Можно даже сказать, она с ним дружила, если Ида Верде вообще может с кем-то дружить. Раз Гесс сказал, что место идеальное, придется смириться.
Ида лениво повернула голову и посмотрела на мужа.
Лозинский сидел за столом, уставившись в сценарий и жестом отчаяния запустив обе руки в густую шевелюру. Грин на совещание опаздывал.
Почувствовав взгляд жены, Лозинский поднял глаза и виновато улыбнулся.
— Не понимаю! — устало проговорил он. — Не понимаю!
Иде стало его жалко. Все-таки есть в нем что-то от побитого щенка. Ладно, она его прощает. Бойкот окончен.
— Чего ты не понимаешь? — откликнулась она.
— Не понимаю, совершенно не понимаю его сценарий! — Он пристукнул кулаком по стопке листов с мелким машинописным шрифтом. — Как из этого можно сделать эпизоды! Все так запутанно!
— Я же говорила тебе, пусть Грин расписывает сцены. Но ты же все хочешь сам!
— Ты права! Опять права! — В его голосе послышались истерические нотки. — Можешь гордиться! Ну и что? Фильмировать этого Грина — нет, невозможно! Груда красивых слов и ни одной внятной мизансцены! Попасть с ним в верный тон я не могу — уволь, милая, никак не понятен мне его угрюмый юмор. К тому же он разговаривает со мной как с гимназистом! Веришь ли, мне все кажется, он возьмет меня за шиворот и ссадит с поезда. — Лекс и правда расклеился.
Ида поднялась, подошла к нему и села рядом, подогнув под себя ногу.
— Во-первых, надо было поставить его на место. Во-вторых, всем известно, милый, что Грин пишет о приключениях очарованной души, а не людей. Чтобы фильмировать душу, надо быть гением. Ну, дай посмотреть, что там у тебя?
Лекс пододвинул к ней листы.
Ида начала быстро читать текст. Сюжет будущей фильмы она знала, а что касается деталей… В них она предпочитала вникать на съемочной площадке.
Да, Лекс прав. Чудный язык. Под рукой будто бьется пульс чужой тайны. Но где сюжет? Поначалу кажется, что здесь сплошные приключения. Однако — обман, обман! Толком ничего не происходит. Одни намеки и иносказания. А вот это хорошо. Сцена драки. Надо оставить. И вот это. Как из морских глубин тащили золотую цепь, пилили на части и в ведрах носили на берег. А тут — красивости. Убрать.
— У нас есть ножницы? И клей? — отрывисто спросила она.
Лозинский с удивлением взглянул на нее.
Позвонил в колокольчик.
Через минуту из тамбура в салон просочился Нахимзон.
— Рувим Яковлевич, клеем и ножницами можете нас обеспечить?
— Сей момент, Алексей Всеволодович.
— И бумаги чистой побольше! — бросила Ида, не поднимая головы.
Лекс с удивлением наблюдал, с каким жаром она взялась править сценарий. Что-то яростно вычеркивала, что-то вписывала, резала листы на узкие полоски, что-то бросала на пол, что-то наклеивала на чистую бумагу, снова отрезала, переставляла куски местами и все время бормотала, как будто читала мантру: «Вот так, вот так, вот так…»
— Да что ты, ей-богу! Нельзя же так! — воскликнул он, когда она, размашисто перечеркнув крест-накрест сразу несколько страниц, скомкала их и швырнула на пол.
Воскликнул и протянул было руку, чтобы помешать ей так безжалостно и беззастенчиво перекраивать текст. Но она не глядя отбросила его руку, и он отступил.
Какое-то время он еще топтался в салоне, не зная, куда себя деть. Но по передергиванию острых плеч понял, что мешает ей, и ушел в купе.
Там бросился было на койку, но нетерпение снедало его, и он пошел слоняться по вагонам.
Заглянул к Гессу, в одиночку корпящему над какой-то шахматной партией, присел, передвинул несколько фигур и снова вскочил.
Забрел в общий вагон-ресторан, выпил рюмку коньяку, бездумно глядя в окно.
Через полчаса туда пришла чета Гринов с большим ящиком из картона, в который они поселили птенца ястреба, купленного у мальчишки в общем вагоне. Лекс, призванный на смотрины, осторожно заглянул в коробку — птенец дернул головой и зыркнул на него черным глазом. Лекс отшатнулся, и все фыркнули, скрывая смешки.
— Мальчишка нес его в шапке, любопытный клюв высунулся наружу, и я понял: это Гуль. Гуль, который будет набалтывать главному герою каверзные планы! Ах да, ведь ваша фильма еще не звуковая — это дурно. Это преступление! Ну, мы еще куда-нибудь пристроим Гуля. Семен Федотыч! — крикнул Грин повару, который вышел на шум. — Дайте-ка нам котлету. Гуль, полагаю, существо прожорливое.
Все сгрудились вокруг Гринов и их коробки, в которой бушевал пернатый малыш.
А из кухни уже несли тарелку с разнообразной мясной снедью. Лозинский хотел было сказать, что «сама Верде» трудится сейчас над сценарным планом, в то время как… Но раздумал — сам же будет выглядеть идиотом. Махнул еще пятьдесят граммов коньяку у барной стойки и ушел.
Когда начало темнеть, Лекс не выдержал и вернулся в салон.
Ида по-прежнему, не поднимая головы, сидела у стола. Волнистая прядь пепельных волос упала на ее высокий лоб, и время от времени она выпячивала прихотливо изогнутые губы, пытаясь сдуть ее.
Он смотрел на эту прядь, на ее губы, на тонкие пальцы, измазанные клеем и чернилами, и желание все сильнее поднималось в нем. Он уже с трудом справлялся с собой, когда она так же внезапно, как бросилась в работу, бросила на стол ручку и откинулась на спинку стула.