Что мне лично не понравилось в конструкции, так это то, что глубоко творческие изобретатели этого чуда решили «предусмотреть любые неприятности с пополнением топлива» и для каждого из паровиков было установлено по два котла. Но не потому, что один, скажем, нужного количества пара дать не мог, а потому, что по одному котлу было угольному, а вторые котлы предназначались для работы на мазуте. А вот что мне в конструкции наоборот понравилось — так это то, что при небольших извращениях можно было и машины, и котлы из корабля достать и поставить вместо старых агрегатов новые. То есть сейчас это было неважно, а вот на будущее… потому что сколько может прослужить корпус судна из нержавейки, я даже примерно представить не мог. Еще на судах были поставлены подъемные краны (точнее, нижние реи двух мачт могли использоваться в качестве подъемных кранов), так что и погрузка с разгрузкой в не очень хорошо оборудованном порту тоже вроде оказывалась несложной, однако и тут имелась засада: осадка у корабликов при полной загрузке была уже в районе четырех метров — и в Буэнос-Айрес или в Порту-Алегро на таком судне было уже не сунуться.
Первые два корабля готовились к спуску весной тридцать шестого года, только после разговора с Николаем Павловичем у меня аж засвербило в одном месте и я подумал, что их обязательно нужно сделать именно кораблями, а не судами. Хорошо еще, что «ненужное» оборудование их Александровского завода я успел перетащить в Подольск, а с ним изготовить для каждого судна по паре своих автоматических пушек я точно до весны успею.
Правда пушки были… немного не того: в отличие от, скажем, знаменитого «Бофорса» пушка могла стрелять до перегрева ствола очень недолго, очереди в два десятка снарядов ей уже хватало, чтобы вместо стрельбы в цель перейти к плевкам снарядами куда-то в сторону цели. Да и сами стволы — я стволы сделал из «лучшей доступной стали», но, боюсь, ресурс такого ствола не достигнет и пяти сотен выстрелов. Конечно, можно (и даже нужно!) и запасных стволов к каждой пушке понаделать, но и прекращать работы и исследования по повышению живучести стволов явно не стоило. По крайней мере было бы неплохо успеть отработать гальваническое хромирование этой трубы. Список того, что «нужно срочно сделать» по дороге из Петербурга в Подольск у меня вырос страниц до пятнадцати, а вот сколько для воплощения всего нужного в металл и прочие материальные предметы потребуется, я пока не представлял. И тем более не знал, а будет ли у меня (и у России) это время.
Но в любом случае нужно было работать — а время для работы неожиданно добавил Николай Павлович, попросту запретив экспорт пеньки вообще, а дерева конкретно в Британию. Ну пенькой было в целом понятно, из нее теперь бумагу делали, а по поводу дерева у него возник конфликт с отечественными внешнеторговцами. То есть у отечественных внешнеторговцев с императором конфликт возник — возник и почти сразу же закончился. Так как спрос на строевой лес внезапно и в России резко вырос. Сразу после того, как британским судам был запрещен заход в русские порты — а внезапно выяснилось, что подавляющая часть русского экспорта именно британскими судами и обеспечивалась. Не только британскими, еще были корабли французские, шведские, прочие другие — а русских кораблей оказалось очень мало, и те купцы, которые хотели и дальше экспортировать свои товары, были вынуждены и собственным флотом обеспокоиться.
И обеспокоились: в Николаеве возле старой верфи Николаевского адмиралтейства поднялась новая верфь уже «Южно-Русского торгового общества», на которой предполагалось строить простенькие шхуны «голландского образца» с дедвейтом тонн на триста. Правда образец к Голландии вообще отношения не имел: на все еще массово бороздящие Балтику флейты строящиеся там суда были совершенно непохожи, а в качестве «образца» был взял испанский корвет. И голландцем оказался лишь «старший корабельный мастер», которого это купеческое товарищество на работу наняло, да и то голландцем он был, скорее, номинальным, поскольку сам родился и учился именно в Испании. Но амбиции у него были под стать амбициям купеческим и на верфи сразу было выстроено десять стапелей для таких корабликов. А рядом с верфью уже по указу Николая быстро строился казенный завод по выпуску паровых судовых машин, и машины на заводе предполагалось делать «комплектными» — то есть с котлом и всеми механизмами, необходимыми для установки таких машин на суда, включая гребные колеса. Для моря затея с колесами для меня выглядела не особо кузяво, но для неглубоких причерноморских рек они все же были сейчас лучшим решением.
Еще начали расширяться верфи в Очакове и Ростове, а на Балтике в Риге появилась еще одна (и на этот раз полностью казенная) верфь — и всем этим верфям требовался лес. Ну и пенька тоже, а Егор Францевич строительство верфей и всех «смежных производств» щедро кредитовал, так что англичанам хватило длишь запрета на вход их кораблей в русские порты, так как в результате всё, для судостроения нужное, стало полностью. Потребляться уже русской промышленностью. Так что, я думаю, указ о запрете экспорта пеньки Николай скорее в качестве демонстрационного ответа на наглую выходку британцев выпустил…
И наглядный результат этого указа проявился уже летом тридцать шестого: по данным из информированных источников (коими были английские же газеты) почти десять процентов судов британского флота не могли выйти в море из-за того, что у них веревки закончились. С лесом англичанам было все же проще, они его теперь таскали из Америки — но это обходилось заметно дороже, поэтому и количество строящихся судов немного сократилось.
А вот что увеличилось, так это население России. Не везде, правда, но в новеньком Лепсарском уезде и в «стареньком» уезде Подольском население приросло более чем заметно. Особенно в Подольском (потому что сам уезд был действительно немаленьким): за год из восемнадцати тысяч родившихся там младенцев померло меньше тысячи. Вроде бы и дофига, но ведь всего два года назад из примерно пятнадцати тысяч через год в живых осталось меньше шести…
Я искренне считал, что такой результат был в значительной степени обусловлен тем, что зимой младенцы практически не простужались: почти во всех деревнях мужикам поголовно были выстроены теплые (землебитные в основном) дома, в которых ставились печки, приспособленные для отопления пеллетами — а в лесах всякого мелкого древесного мусора было завались и сбором «будущих дров» там занимались в основном детишки, то есть ранее «неиспользуемые трудовые ресурсы»). Управляющие этими деревнями были особо проинструктированы и пеллеты мужикам с заранее обустроенных складов выдавались по первому требованию бесплатно — а если мужик вовремя их не требовал, то его просто пороли нещадно. Впрочем, пороть их приходилось нечасто.
Вторым важным фактором снижения детской (да и не только детской) смертности стал рост производства некоторых лекарств. И в первую очередь йода (для выпуска которого был выстроен специальный завод в Котке) и ихтиоловой мази, так что любая царапина перестала быть причиной быстрого помирания. Ну и медицинский персонал понемногу готовился. Не врачи (ну не было еще возможностей врачей массово обучать), и даже не фельдшеры (хотя и в Петербурге, и в Подольске специальные фельдшерские училища уже заработали), а скорее грамотных медсестер, которые максимально обеспечивались «современными медикаментами». Среди которых и «отечественный» аспирин появился: откуда-то я помнил, что из осиновой коры салициловой кислоты получается даже больше, чем из ивовой, а осины в России было очень много. И становилось еще больше: по специальному распоряжению императора в Вологодской губернии были высажены довольно большие «осиновые плантации» (а в Вологде и аспириновый заводик потихоньку (то есть без лишней рекламы) заработал…
Еще на пользу для народного здоровья пошло массовое производство мыла (в основном из подсолнечного и конопляного масла «вторичной вытяжки», то есть полученное путем экстракции его из жмыха бензином), но это был уже «сопутствующий фактор», а главными были тепло, питание и медицина — и результат уже на самом деле вдохновлял.
А я заработал свой первый орден. Причем официально Николай мне его дал «за сбережение народа российского» — но народ этому, похоже, не очень сильно поверил. Потому что я получил «Анну» первой степени с мечами, а мечи вроде за «гражданские заслуги» не полагались. Однако Николай и тут проделал интересный рекламный трюк: в «Санкт-Петербугских ведомостях» указ был опубликован, а в комментарии к указу довольно подробно расписывалось, как удалось столь резко сократить смертность — вероятно в надежде на то, что и помещики озаботятся здоровьем своих крепостных. Именно помещики: управляющим казенными крестьянами Егор Францевич просто разослал инструкции, которым нужно было «беспрекословно следовать».
Но на самом деле орден мне Николай выдал после того, как я показал ему свою пушку. Для этого я в очередной раз вытащил яхту из дока (а парус, лопнувший по шву, к этому времени уже вручную зашили, используя даже нитки из «ремкомплекта»), на ней мы (я и Николай с Александром Христофоровичем) вышли в Финский залив, таща на буксире пустую барку-«тихвинку», и там, в отсутствие лишних свидетелей, я эту барку потопил тремя выстрелами с расстояния метров в шестьсот. То есть не потопил все же: барка-то была деревянной и получившиеся щепки остались плавать…
Николай меня спрашивать не стал, как это «пушка сама стреляет», а поинтересовался лишь тем, во что мне эта стрельба обошлась.
— Не очень дорого, один выстрел к пушке обходится примерно рублей в пять… будет обходиться, если массовую из выделку наладить.
— То есть всего за пятнадцать рублей можно английский корвет потопить?
— Нет, Николай Павлович, на корвет потребуется как раз пятерка: можно же не просто борта дырявить, а сразу в крюйт-камеру палить. Хотя да, вы правы, это только «Virgen María» может в море без промаха стрелять, а простому, но все же хорошо обученному канониру наверное только десятка выстрелов для корвета хватит. Или для линейного уже корабля: снаряду-то все равно, борт какого корабля в щепки превращать. Но в любом случае такая пушка будет экономичнее нынешних.