Кстати, не хотите узнать, почему я пишу вам это письмо? Потому что, когда вижу вас на экране, понимаю, что это именно то, чего я хочу от жизни. Понимаю, что жизнь не такая. И понимаю, какой она могла бы стать. Я знаю, что это возможно.
Вот что я хотел бы рассказать вам, хотя вы, быть может, не удосужитесь прочитать мое письмо или, прочитав, не поймете его. Я не знаю, какова вы на самом деле. И пишу той, какой вы являетесь в моем представлении.
Ночью пятого мая Джонни Дауэс потерял место экспедитора в оптовой фирме.
Менеджер кашлянул, ногтем смахнул соринку с левого глаза, что-то покатал между пальцами, вытер их об рубашку и проговорил:
– Притом как ныне идут дела, нам придется расстаться кое с кем из вас. Приходи снова примерно через пару месяцев. Но ничего обещать не могу.
Джонни Дауэс получил расчет за последние двенадцать дней. Он работал не на полную ставку, и оттого сумма оказалась не слишком большой. Когда он вышел из помещения, менеджер проговорил, обратившись к другому, не уволенному экспедитору, плотному парню, красную физиономию которого покрывали прыщи:
– А вот этого юношу я впредь не рассчитываю видеть. Самодовольный сопляк. У нормального человека от него мурашки по коже.
Джонни Дауэс вышел на улицу, тихую и безлюдную в ранние утренние часы. Поднял воротник латаного пальто, надвинул на глаза кепку и решительно шагнул вперед, словно бы вступая в ледяную воду.
Это было далеко не первое потерянное им место. За короткие двадцать лет своей жизни Джонни Дауэс потерял много мест. Он всегда знал свое дело, но этого как будто бы никто не замечал. Он никогда не смеялся и даже улыбался редко. Он не запоминал никаких шуток, и ему, похоже, всегда нечего было сказать. Никто не слышал, чтобы он водил девчонку в кино, никто не знал, что у него было на завтрак, да и завтракал ли он вообще. Когда в пивной на углу собиралась теплая компания, его в ней не оказывалось. Но когда собиралась компания на увольнение, он неизменно оказывался в ней.
Он шел быстро, засунув руки в карманы. Губы – тонкая линия над квадратным подбородком. Впалые щеки, серые тени залегли под острыми скулами. Глаза чистые, быстрые, удивленные.
Он шел домой не потому, что другого пути не было; он мог бы идти дальше и не поворачиваться назад, и никто, никто на всем белом свете не обратил бы на это внимание. Через несколько часов рассветет. Потом настанет другой день. Он может залечь на своем чердаке и спать. А может и встать, и отправиться бродить по улицам, не разбирая пути. Разницы никакой.
Теперь придется искать другую работу. Тратить утомительные, бесконечно тянущиеся дни, чтобы потом получить возможность влачить другие бесконечно тягучие, утомительные и бессмысленные дни. По этой части у него был большой опыт.
Был грязный и мрачный отель – темные коридоры, пропахшие тухлыми тряпками, тесная, не по размеру, форменная куртка, постоянные звонки из душных номеров, разгоряченные потные лица перед его большими и чистыми глазами. Менеджер сказал тогда, что он слишком застенчив.
Была аптека – засиженное мухами зеркало позади длинного прилавка, на голове белый колпак набекрень, он сбивает фруктовые воды с мороженым в полосатом шейкере, мышцы на его лице застыли, как бы превратившись в маску из белого воска. Этот менеджер сказал, что он держится слишком скованно.
Был ресторан – клетчатые, с сальными пятнами скатерти, объявление: «Особый обед за 29 центов»; люди, едящие, опустив локти на стол; жарящиеся на кухне гамбургеры, наполнявшие зал мутной дымкой; и он с подносами, полными грязных тарелок над головой, бочком пробирающийся сквозь толпу… локти болят, спина онемела… это он, Джонни Дауэс, мечтавший о самой сути своей жизни. И удивлявшийся желаниям людей. Менеджер сказал тогда, что он не годится в бармены.
А в промежутках была горсточка никелевых монеток в кармане, с каждым днем становившаяся все легче и легче, утром чашечка кофе, а потом ничего – только тупая боль в животе под туго затянутым ремнем, постель – пятнадцать центов за ночь – в длинной комнате, пропахшей потом и лизолом; а затем скамья в парке и газета над головой, a под его закрытыми веками – песнь о жизни, не имеющая ответа. И не у кого просить помощи, и никто не предлагал ему никакой помощи. Только однажды леди в норковой шубке сухим тоном провещала, что-де нормальный и ответственный молодой человек всегда может выбиться в люди и закончить колледж, если будет усердно учиться, а потом стать уважаемым учителем или врачом в том случае, если у него есть честолюбие. У него честолюбия не было.
Он шел быстро. Башмаки его стучали по бетону, звуки отдавались от каменных кубов, возносящихся ввысь – в черную бездну над головой. В серых тоннелях, на длинных полосах сероватого пола, разукрашенного полосками утренней сырости, в молчании города, проложившего мертвые ходы под землей, ничто не встречало его – ни шепот, ни движение, ни эхо. Он был один.
Джонни Дауэс остановился возле узкого кирпичного дома. Зеленоватые потеки, похожие на следы помоев, выплеснутых из узких окон, словно усы подпирали почерневшие подоконники. Белые буквы на темных кирпичах боковой стены предлагали жевать табак, обрывки выцветшего плаката что-то говорили о цирке. Над дверью виднелась вывеска с выпавшими буквами: «кмнаты и ночлг». Под вывеской пристроилась пыльная стеклянная табличка с поблекшей надписью: «Постели-люкс 20 центов».
Лифта не было. Света на лестницах тоже. Джонни Дауэс медленно поднимался, держась рукой за холодный железный поручень. Он миновал уже много этажей, время от времени останавливаясь, чтобы отдышаться.
На второй сверху площадке приоткрылась дверь, и на пол упала полоска света. Старая лендледи стояла, поеживаясь, в линялом халате, запачканном на локтях, седые космы падали на опухшие глаза, корявые пальцы впились в дверную ручку.
– Так это ты, значить? – прошипела она высоким, чуть надтреснутым тоном. – Даже не надейся пробраться наверх. А я тебя поджидала, вот как, поджидала. Ты мне должен и знаешь об этом. Давай сюда деньги или наверх не пройдешь.
Долга накопилось за десять дней. Он достал чек из своего кармана и передал его старухе. Все, что у него было. Он слишком устал, чтобы спорить. И знал, что отдает не весь долг.
– Тебя уволили?
– Да, миссис Маллиген.
– Вот бестолочь, вот кто ты есть, именно бестолочь. Урожденный бездельник. Чтобы утром тебя здесь не было. Выметайся отсюда. Слышал?
– Да, миссис Маллиген.
Миновав ее, он поднялся на три ступеньки, когда за спиной проскрипел ее голос:
– А нечего удивляться тому, что у тебя никогда денег нету. Все на баб тратишь.
Он остановился.
– На женщин? – переспросил он. – На каких еще женщин?
– A со мной-то нечего деревяшку… святошу изображать!
– О чем вы говорите?
– А о том, – проскрипела она, сплюнув с губы волос, – что одна такая как раз дожидается тебя в твоей комнате!
– Э… что?
– Дама.
– Вы хотите сказать… женщина?
– Я хочу сказать женщина. А ты что думал? Слон? Роскошная дама, кстати.
– Вы хотите сказать в моей комнате?
– Ну да, сама впускала. Она спрашивала тебя.
– Кто она?
– А об этом я у тебя спрашивать должна! Да и разит от нее как от леди.
Он ринулся вверх по лестнице, через две следующие площадки к собственной клетушке. Распахнул дверь настежь.
На столе горела свеча. Женщина медленно поднялась навстречу ему, едва не задевая макушкой низкий, косой потолок. Волосы ее словно осветили комнату.
Джонни Дауэс сразу узнал ее. Он не был удивлен. И проговорил без малейших колебаний и сомнений в голосе:
– Добрый вечер, мисс Гонда.
– Добрый вечер.
Взгляд ее был прикован к его глазам, словно ищущий опору якорь, заброшенный в их темные глубины. И было во взгляде Кей Гонды удивление.
Он самым непринужденным образом проговорил, как если бы ее присутствие было для него привычным:
– Наверно, пришлось потрудиться, поднимаясь по этой лестнице?
Она ответила:
– Слегка. Подниматься всегда сложно. Однако результат оправдывает себя.
Джонни Дауэс снял пальто. Очень спокойными, замедленными движениями, как если бы мышцы его сделались нереальными, a ладони, потеряв вес, плавали как во сне.
Он сел, и она вдруг подошла к нему, взяла обеими ладонями лицо его, коснувшись длинными пальцами щек, чуть повернула к себе и спросила:
– Что случилось, Джонни?
Он ответил:
– Теперь – ничего.
– Ты не должен так радоваться моему приходу.
– Я и не радуюсь. Дело не в этом. Я знал, что вы придете.
– Еще тогда, когда писал мне?
– Да.
– Почему?
– Потому что вы мне нужны.
– Сегодня ночью я повидала многих людей, Джонни. И рада этому. Но сейчас… не знаю… быть может, мне не следовало приходить к тебе.
– Почему?
– Быть может… было бы лучше, если бы ты не видел меня.
– Почему?
– Из-за твоих глаз, Джонни… Они видят слишком много того, чего нет.
– Того, что могло быть.
– Не знаю, Джонни… я так устала! Устала от всего.
– Я понял это, когда видел вас на экране.
– Ты по-прежнему так считаешь?
– Да. И больше, чем прежде.
Кей Гонда прошлась по комнате и усталым движением рухнула на его узкую железную койку, застеленную грубым серым одеялом. И глядя на него, проговорила, улыбаясь улыбкой, в которой не было ни веселья, ни приязни:
– Люди считают меня великой звездой, Джонни.
– Да.
– Люди говорят, что у меня есть все, чего можно только пожелать.
– Разве?
– Нет. Но откуда ты знаешь это?
– Почему вы решили, что я знаю это?
– И ты никогда не боишься людей, когда разговариваешь с ними, наверное, так, Джонни?
– Нет. Я очень боюсь. Всегда. Я не знаю, что надо говорить им. Но сейчас не боюсь.