Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Конечно же, это была игра, выпендреж и маневр, хуже того: надо признать, что я затеял этот разговор только затем, чтобы ей понравиться, и она это поняла с полуслова.
— Любовь слишком молода, — перевела Алина, — чтобы знать, что такое совесть, и все же кто не знает, что совесть рождается из любви. Мне кажется, что здесь уместнее русское слово “мудрость”…
— Но речь идет об угрызениях совести, — заметил я. — О предательстве и вожделении…
Алина покачала головой.
— Не совсем. Тут, конечно, нужно вспомнить историю Адама и Евы: а какое еще знание добра и зла, пришедшее после любви, может быть “известно всем”? Но это не объединяющее знание-стыд. Все “знание” пришлось на долю Адама, а Еве осталась одна “любовь”. И это в сонете очевидно. А смысловая невнятица происходит, вероятно, от наложения библейских образов и платонизма: сначала кажется, что речь идет о противостоянии праведности и греха, но в конечном счете все сводится к спору души и тела, такому привычному для Шекспира…
Я был посрамлен: я не знал, что такое платонизм.
От унижения меня спасла Жанна.
— Ух ты! — сказала она. — Но иногда ведь так приятно просто пое..ться…
Алина без колебаний хлопнула полстакана “оболтуса”.
У нее были красивые ногти. У Зелени ногти были плоские, твердые, покрытые бордовым лаком, у Жанны — длинные, заостренные, у Гели — детские ноготки-скорлупки, а у Алины — чуть выпуклые, розоватые, аккуратно опиленные… они были естественным завершением ее изящных полноватых пальцев…
Когда она ушла, Вася ударил себя в грудь кулаком и сказал:
— Яйцами чую: она — паучиха, Клеопатра, Грушенька (он только что прочел “Братьев Карамазовых”). Тихая и умная паучиха. Поиграет, высосет из него все соки, а потом раздавит и бросит. Боюсь даже думать о том дне, когда это случится. Ты же видишь, что с ним происходит… она ведь для него стала единственным светом в окошке…
— Мы с тобой, — сказал я, — просто завидуем ему, Вася. А к его вонючим носкам нам не привыкать.
— Он же ничего не знает о ней, — сказал Вася. — Ничего не знает о ее другой жизни.
Однажды Вася стал свидетелем странной сцены в ресторане “Чайка”, куда пригласил русскую красавицу Таню (его атака на нее удалась: Таня поймала Васю). Неподалеку сидели Иди с Алиной. Потягивали коньяк, курили, болтали. Официант принес им мороженое. И в эту минуту к их столику подошел мужчина. “Я, конечно, не пидорас, — сказал Вася, — но такого красивого мужика не встречал ни разу в жизни”. Человек из другого мира. Из мира, где даже не догадывались о существовании жареной кильки по восемьдесят копеек за кило. Рослый, широкоплечий, хорошо одетый. От него веяло холодом. Снежный король. Когда он обратился к Алине, она встала. Она изменилась в лице, но держалась непринужденно. Снежный король что-то говорил ей с улыбкой, она слушала, опустив голову. И вдруг он влепил ей пощечину. Она покачнулась. Мужчина вытер руку носовым платком и двинулся между столиками к выходу. Иди сидел, глядя перед собой. Он не шелохнулся. Нельзя было понять, испугался он или нет. Лицо у него было как у мертвеца. Алина вернулась за столик. Из носа у нее текла кровь, пачкавшая губы и подбородок. Она провела рукой по губам, а потом облизнула окровавленные пальцы. Облизнула с наслаждением. Иди так и не пошевелился. Сидел неподвижно и смотрел перед собой. Через несколько минут она расплатилась, и они ушли.
— Жуть, — завершил свой рассказ Вася и повторил: — Он же ничего не знает о ней.
— А ты знаешь, что она завела тетрадку и записывает его стихи? — сказал я. — Он сам мне рассказывал.
— Если Снежный король его убьет, — сказал Вася, — этот дурак даже не поймет — за что. И сколько там у нее еще таких королей?
Вскоре я встретил Алину и Иди в парке. Было солнечно, пригревало. Алина держала Иди под руку, оба были в расстегнутых пальто и никуда не торопились. Запрокинув ослиную голову, он громким гнусавым голосом читал стихи, а она смотрела на него, чуть приоткрыв рот, и лицо ее светилось улыбкой — немного растерянной, почти полоумной, отчаянно счастливой.
Иди остановился, полез в карман за сигаретами. Алина, не сводя с него взгляда, вдруг поставила ногу на скамейку, приподняла юбку и подтянула чулок. Она сделала это машинально, не обращая внимания на прохожих. Иди пыхнул дымом и с видом победителя, владельца несметных богатств, посмотрел на велосипедиста, который чуть не упал при виде полуобнаженного женского бедра. Алина снова взяла Иди под руку, и они двинулись к выходу.
Меня они не заметили. Я опустился на скамейку, и внезапно, ни с того ни с сего в голову мне пришла совершенно невероятная, совершенно дикая, совершенно абсурдная мысль… ну да, конечно, подумать страшно о том, что будет с Иди, если Алина даст ему отставку, но еще страшнее думать о том, что будет с ним, если вдруг он бросит ее…
На мгновение мне стало не по себе.
Иди не только не допустили до сессии, но и отчислили из университета. Вася было бросился собирать силы, чтобы развернуть борьбу за отмену приказа об отчислении, но Иди с высокомерной усмешкой посоветовал ему не суетиться.
— Я не пропаду, — сказал он. — А они еще пожалеют об этом.
— Ну не гандон? — Вася развел руками. — Они! С оними-то все ясно, а вот что будет с тобой?
Иди промолчал. Тем же вечером он собрал чемодан и перебрался к Алине.
А через месяц, когда мы с Васей отмечали в общежитии окончание сессии, меня вызвали на вахту к телефону. Звонила Алина.
— Извини, мы едва знакомы, — сказала она. — Но мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Это связано с Иди. Знаешь, где я живу?
И продиктовала адрес. Голос ее был спокоен и тверд.
Я прикинул: на трамвае до ее дома было не меньше часа.
Алина жила в старом красивом особняке на тенистой улице, вымощенной булыжником. Она встретила меня на крыльце. Я опустился рядом на ступеньку, закурил.
— Мне надо было уехать на две недели, — сказала она, глядя перед собой. — Я оставила ему еды и денег. Всего две недели. — Вздохнула. — Одной мне не справиться. Я просто не знала, к кому обратиться… — Встала, отшвырнула окурок и отперла дверь. — Только давай обойдемся без ахов и охов — просто помоги мне вернуть дом к жизни.
За две недели Иди превратил этот уютный дом в помойку. Всюду — на полу, на диване и креслах — валялись обрывки бумаги, в которую была завернута жареная килька. Иди много читал — страницы разбросанных книг хранили следы его жирных пальцев. Опрокинутый торшер. Сорванные с гардин шторы. Пятна блевотины на коврах. Перевернутые стулья. Хрустальные вазы, полные окурков. Битое стекло. Много рваной бумаги. Клейкие лужи на полу. Забитый унитаз. В кухне — эмалированное ведро, полное мочи и дерьма. Прожженные скатерти. Банка с засохшей черной икрой и окурком. Еще одно ведро с дерьмом за шторой в библиотеке. Батарея бутылок из-под “оболтуса”, портвейна и кагора. Ванна, до краев наполненная грязной посудой. Полотенца, испачканные кровью. И запах, запах…
— Он там. — Алина кивнула на дверь, ведущую в кабинет. — Весь в говне и в крови. Кажется, нос разбил. Пусть спит. Я сейчас переоденусь. Тебе тоже надо бы надеть что-нибудь… я сейчас…
Она поднялась в спальню.
Я подошел к радиоле, которая стояла на высокой массивной тумбочке, и принялся перебирать пластинки: Моцарт, Вебер, Стравинский, Битлз, какой-то Элтон Джон… Пластинки были импортные, и я знал, что каждая стоила сумасшедших денег — 80-100 рублей, а то и больше. Да и купить их можно было только из-под полы.
Алина спустилась по лестнице, протянула мне джинсы и рубашку. На ней был старенький халат, платок, чулки в резинку и тапочки на резиновой подошве. Пока я переодевался, она открыла бар, звякнула стеклом.
— С ума сойти, — пробормотала она. — Он ничего тут не тронул…
Джинсы оказались мне великоваты, а рубашка в самый раз.
Можно было приступать к делу.
Мы отодвинули к стенам тяжелую мебель, собрали бумажки и осколки, свернули ковер — я вынес его на застекленную веранду. После этого я занялся унитазом, а Алина — кухней.
Часа через полтора мне удалось прочистить сток. Я вылил в унитаз содержимое ведер и вымыл эти чертовы ведра. Алина с облегчением вздохнула: похоже, эти ведра смущали ее больше всего. Еще несколько часов ушло на то, чтобы привести в порядок кухню, прихожую, гостиную и библиотеку. Я вымыл ванну, а Алина перемыла тарелки, кастрюли, сковороды и бокалы. Мусор мы собрали в два старых наматрасника, которые я с трудом выволок во двор.
Мы работали без перерывов до утра под музыку этого самого Элтона Джона — Алина поставила The madman across the water, а потом пластинку с Crocodile rock. Я рассказывал ей о городке, где родился и вырос, а она — о мужьях. С первым она развелась, второй — известный писатель — умер от инфаркта: “Ему было шестьдесят восемь. Это его дом”. Я спросил о Снежном короле, который дал ей пощечину в ресторане “Чайка”. “Мой первый, — ответила она, смахивая с потного лба волосы. — Я его боюсь. Когда-нибудь он меня прикончит”.
Под утро мы повесили шторы в гостиной. Алина включила газовую печку, которая стояла в кухне, и дом начал понемногу оживать. Пахло хлоркой и синтетической лавандой. Я заменил лампочку в торшере. Алина сняла платок и без сил опустилась на широкий кожаный диван.
— Там коньяк, — сказала она. — В баре. Мы это заслужили.
Никогда прежде я не пробовал французского коньяка. На бордовой этикетке в синем окошке было написано Martell, а ниже — VSOP. Что это значит, я, конечно, не знал.
Я разлил напиток в массивные хрустальные стаканы — каждому по полстакана — и сел рядом с Алиной. Крепкие напитки полагалось пить залпом. Мы чокнулись, я выпил до дна. Алина следила за мной, чуть приоткрыв рот. Мотнула головой, зажмурилась и выпила залпом. Закурили. Она откинулась на кожаную подушку. Я не мог оторвать взгляда от дырки на ее чулке. Большая дырка на бедре, с внутренней стороны.