Как в Россию пришла идея, что гувернер может быть другом: Строгановы и Жильбер Ромм, 1779–1790 годы[431]
Европейские культурные нормы и ценности являлись важным критерием в распределении престижа и власти среди российских политических элит XVIII столетия. Знакомство с европейскими языками и обычаями было одним из отличительных признаков социальной элиты и указывало на ее полноценное участие в политике вестернизации, которую проводили императоры и императрицы из дома Романовых. Важной частью этих реформ было образование. В особенности это относится к правлению Екатерины II, которая, желая прославиться своими достижениями на ниве просвещения, открывала новые школы и издавала собственные наставления о том, как растить детей[432]. Поэтому любые решения высокопоставленных дворян о воспитании своих отпрысков свидетельствовали об их амбициях в отношении будущего их потомства при дворе.
Благодаря иностранным гувернерам и гувернанткам молодые дворяне быстро овладевали престижными языками, прежде всего французским и немецким. Знание языков было необходимым условием для успеха в высшем обществе и при дворе, что и было главной целью честолюбивых семей[433]. Вместе с иностранными языками приходило и знакомство с новыми культурными практиками и нормами. Среди них – сентиментальный язык, язык внутреннего мира и переживаний, уже в 1770–1780‐х годах привлекавший внимание некоторых представителей дворянской элиты[434]. Гувернер учил воспитанника не только иностранным языкам, но и тому, как отвечать культурным и поведенческим ожиданиям. Следуя тенденциям в Западной Европе, где с середины XVIII столетия важнейшую роль в педагогике стало играть «воспитание сердца», в России стали делать акцент на склонностях ребенка, что способствовало переосмыслению роли гувернера: его стали воспринимать как наставника, товарища и друга. Равным образом изменился и его статус: с гувернером стали обращаться как с особо уважаемым человеком, игравшим главную роль в жизни ученика после отца или матери[435].
Перенос этих практик и норм в Россию нуждается в дальнейшем исследовании для определения его датировки и масштабов. Первая известная нам попытка применить новаторские педагогические теории имела место в самой императорской семье. Историки, изучавшие воспитание великого князя Павла Петровича, обратили внимание на открытость педагогическим инновациям его наставника, Никиты Ивановича Панина. Проштудировав сочинения по педагогике, он пришел к выводу, что «гувернеры и учителя [должны] отбросить роль суровых отцов и стать „друзьями“ своих подопечных, поскольку подобное отношение в большей степени подобает образованию, цель которого – убеждать и воспитывать способность к суждениям»[436]. Таким образом, возможно, что применение передовых педагогических теорий началось при дворе уже в 1760‐х годах; чуть позднее, возможно, в 1770‐х, они распространились в придворной среде. Поскольку найти достойных наставников было чрезвычайно сложно, а обходились они очень дорого, к подобной практике прибегали лишь самые богатые семьи, целью которых было поместить своих детей на придворную службу.
Роль иностранных учителей в образовании и воспитании российской элиты совсем недавно привлекла к себе интерес историков, поставивших под сомнение стереотипное представление о нерадивых родителях, вручавших своих детей случайным иностранцам[437]. Здесь особенную ценность представляют исследования, основанные на семейных архивах[438]. Семьи, претендовавшие на влияние при дворе, другими словами, самые богатые представители российской знати, были готовы экспериментировать. Для них было очевидно, что сфера образования обладает огромной важностью и стремительно развивается. Цитируемые в двух посвященных семье Голицыных исследованиях контракты и письма свидетельствуют, что в 1770‐х и 1780‐х годах и родители, и гувернеры активно использовали язык дружбы как педагогический инструмент. Так, Голицыны, как показывает В. Ржеуцкий, ссылались на дружеские чувства, свидетельствующие о сентиментальной привязанности между родителями и детьми, с целью воспитать в ребенке послушание[439]. Конечно, от семьи к семье понятие «дружбы» могло сильно варьироваться, как и те нормы поведения, которые родители надеялись развить в своих детях.
В фокусе настоящей статьи – отношения между графом Александром Сергеевичем Строгановым, его сыном Павлом и воспитателем Павла Жильбером Роммом в период с 1779 по 1790 год. Этот пример показывает, насколько экспансивным мог стать язык дружбы. Для этих троих людей дружба означала не только взаимную привязанность, но и обязательство стремиться к моральному совершенствованию, причем это касалось их всех. Образовательный эксперимент оказался неординарным: отношения между отцом, сыном и наставником были и более требовательными, и более равноправными, чем в иных известных нам примерах воспитания в России XVIII века. Александр Строганов пригласил Жильбера Ромма стать воспитателем своего сына Павла (известного как Попó) в 1779 году. Назначение произошло в Париже, где Строганов и его жена Екатерина Петровна (урожд. княжна Трубецкая) провели несколько лет, прежде чем в 1779 году вернулись в Петербург. О Ромме и его педагогической деятельности, продолжавшейся вплоть до 1790 года, было написано немало[440]. Достоверно известно, что Александр Строганов и Ромм решили, что руководством по воспитанию Павла станет знаменитый трактат Руссо Эмиль[441], хотя Ромм был хорошо знаком со многими другими педагогическими, психологическими и философскими трудами XVIII века[442].
Рассматриваемый здесь образовательный проект обычно привлекает внимание историков своим финалом. В 1786 году Ромм и Павел Строганов отправились в Grand Tour по Европе и оказались в конце концов в Париже. Активное участие Ромма во Французской революции и его отказ покинуть Париж вместе с Павлом в 1790 году вызвали скандал при петербургском дворе и вынудили Екатерину II потребовать немедленного возвращения Павла Строганова. Мерилом педагогического успеха Ромма историки считают степень усвоения его учеником республиканских идей[443]. Однако в фокусе настоящей статьи находится нравственное, а не идеологическое воспитание Павла: здесь исследуются сентиментальные теории, положенные в основу его образования, прежде всего идея о наставнике как друге отца и сына. Предмет исследования – не только педагогические трактаты, которые были доступны Ромму и Строганову, но и их корреспонденция. Письма, как я покажу, играли особо важную роль, будучи носителями нового сентиментального словаря. Они и запечатлевали отношения между корреспондентами, и вместе с тем создавали эти отношения. Письма играли образовательную функцию: они обучали Александра и Павла Строгановых выражать свои мысли, думать и чувствовать на языке сентиментализма[444]. Отношения, сложившиеся между Жильбером Роммом и отцом и сыном Строгановыми, были во многом исключительными. Вместе с тем они показывают, какую огромную важность новшествам в образовании придавали семьи, стремившиеся добиться успеха при дворе. Кроме того, этот педагогический эксперимент позволяет лучше понять механизмы «культурного импорта»[445] XVIII века, процесс усвоения сентиментальных понятий и практик и их адаптации в обиходе дворянской элиты.
Учитель как друг: идеал воспитания в Западной Европе
Концепция учителя как друга, у которого ученик черпает знания и нравственные понятия, а также восприятие связи «учитель – ученик» как образца идеальных отношений между людьми, восходит к Античности. В классической Греции образовательный идеал аристократии состоял в воспитании в ученике арете (ἀρετή) – соединения «благородства деяний» и «благородства помыслов»[446]. Не родители, а учитель руководил развитием ребенка, сотрудничая с ним в процессе воспитания: побуждаемые общей любовью к добру, они вместе стремились к совершенству[447]. Поэтому образование в философских школах включало в себя не только формальное обучение, но и философские беседы – так называемые «симпосии», причем в некоторых школах ученики именовались «друзьями»[448]. Подобное определение было связано и с греческими концепциями дружбы как блага, способствующего самопознанию и доблестным поступкам[449].
Может показаться, что мир древних Афин и их «симпосиев» мало чем напоминает Петербург XVIII столетия. Однако некоторые из его важнейших элементов были сохранены и воспроизведены в педагогических трактатах Просвещения, известных в России. Фенелон, автор одного из самых популярных трактатов – Приключения Телемака, сына Улисса, – во многом вдохновлялся греческими идеалами. Приключения, впервые опубликованные в 1699 году, многократно переиздавались и имели хождение в России как на французском языке, так и в русском переводе[450]. Книга описывает взросление Телемака, будущего царя. Зрелость приходит благодаря опыту (в основном – опыту бед и несчастий) и советам друга его отца, Ментора. Отправляясь на войну, Одиссей поручил своего сына друзьям, оставив следующие инструкции: «Паче всего учите его, чтоб был правдив, добродетелен, крепок и верен тайну хранити. Кто […] не умеет молчати, недостоин царствовати»[451]. В социальном плане Ментор не ровня Одиссею, он одновременно ниже и выше его. Ментор – ближайший друг Одиссея, хотя и не король; в то же время он является тайным воплощением Минервы. Его задача – наделить Телемака верными нравственными принципами, чтобы подготовить мальчика, который однажды должен занять престол Итаки[452]. Ментор отвечает за моральное воспитание Телемака, указывая ему на его ошибки и напоминая ему о добродетели. В разговорах с Телемаком он, безусловно, играет роль старшего и главного, хотя время от времени автор называет его «другом» Телемака[453].
Во второй половине XVIII века во французских педагогических трактатах мысль о том, что гувернер может быть другом, получила дальнейшее развитие. Как и прежде, важнейшую роль играло воспитание добродетели, подразумевавшей ревностную религиозность и верную службу отечеству. Вместе с тем на первый план постепенно стали выходить личностные черты[454]. Историк Марсель Грандьер, внимательно проследивший эти перемены, отметил, что цель образования, в особенности для отпрысков королевских семей, теперь заключалась в «формировании характера, воспитании добродетели, благоразумия в повседневном поведении и способности судить о вещах и людях»[455]. Считалось, что дружба может развить и укрепить все эти качества. Трактаты XVIII века, посвященные дружбе, подчеркивали ее важность для внутреннего развития. Откровенно делясь своим опытом с надежным другом, человек может понять свои ошибки, услышать кроткий совет или мягкое порицание, которые будут способствовать его нравственному совершенствованию[456]. Не менее важно и то, что именно дружба может воспитать такие качества, как симпатия, которая укрепляется в общении двоих уважающих друг друга людей. Отдельные элементы этих отношений способствуют воспитанию в человеке общественных добродетелей: любовь к другому индивидууму превращается в любовь к согражданам[457]. В числе качеств, которые гувернеры должны были воспитать в мальчиках из знатных семей, важное место занимали симпатия и сострадание.
В силу этого педагогическая литература утверждала, что в первую очередь наставник должен заботиться о «сердце» своего ученика. Андре Лефевр в своей статье «Гувернер молодого человека», написанной для Энциклопедии, утверждал, что роль наставника – «не просветить своего ученика в словесности или науках, но сформировать его сердце, воспитав в нем нравственные качества». Чтобы повлиять на внутренний мир ученика, гувернер должен был завоевать его любовь и уважение. По мнению Лефевра, целью было «оставить в его сердце долговременные впечатления». Обращаясь к воспитателям, он писал: «Вы не сможете добиться этого, если не будете располагать его доверием и дружбой. […] Подумайте о том, как сделать так, чтобы вас любили»[458]. Наставник должен обращаться с ребенком с любовью и нежностью и быть готовым узнать и принять предпочтения и вкусы ребенка, по крайней мере «разумные», даже если они противоречат его собственным[459].
Ни один педагогический трактат XVIII века не ставил принцип «наставник – друг» более высоко, чем Эмиль Руссо. С точки зрения Руссо, способность к симпатии отнюдь не является врожденной, и для ее развития необходимо общение с любимым и верным человеком[460]. Дети учатся отличать хорошее от плохого путем сопереживания, наблюдая за тем, как последствия их действий отражаются на других. Такой способ обучения мог обеспечить лишь наставник-друг. Эмиль смотрит на своего гувернера как на друга, показывающего ему, как достичь своих целей и удовлетворить свои нужды[461]. Диалог, а не лекция становится главным методом обучения. Некоторые авторы даже вставляли образцы диалогов в свои трактаты. Так, Эмиль Руссо содержит как положительные, так и отрицательные примеры подобных разговоров: идеальный диалог должен был следовать методу Сократа, когда учитель мягко ведет ученика к истине[462]. Другие педагоги-теоретики пошли еще дальше: к примеру, госпожа д’Эпине выстроила весь свой трактат как набор диалогов[463].
Дружба, с точки зрения Руссо, была также средством против раболепия. Несмотря на громадную важность образования во Франции XVIII века, гувернера ценили немногим больше, чем наемную прислугу. Большинство трактатов, посвященных образованию, рекомендовали родителям тщательно выбирать наставника для своего ребенка. На эту роль подходил человек хорошего воспитания, порядочный, который мог бы пользоваться большим уважением в доме и получать щедрую плату за свои услуги[464]. В глазах Руссо последнее решение не было правильным. Он указывал, что любой человек, получающий жалованье, вне зависимости от того, сколь оно велико, по большому счету останется «лакеем», слугой, который не сможет научить своего воспитанника ничему, кроме раболепия. Родители – и в особенности отец – должны искать не «наемника», но человека, который смог бы стать «вторым отцом». С такой задачей справится только «друг»: «Ну так создай себе друга»[465].
Руссо в полной мере понимал, какую сложновыполнимую образовательную программу он создает. В обществе, склонном к раболепию, непросто было возродить идеальные образовательные практики, подобные тем, что процветали в классической Греции. Чтобы вырастить настоящего человека, требовался человек небывалых качеств («plus qu’homme»)[466].
Воспитание чувств: Александр Строганов и Ромм
Принцип, который отстаивал Руссо и согласно которому гувернер должен быть другом воспитанника, был осуществлен на практике Александром Строгановым и Жильбером Роммом при воспитании Павла Строганова. За годы общения с Роммом и Павлом Александр Строганов и сам научился использовать сентиментальный язык для выражения своей привязанности к ним. Выбор Ромма в «друзья» отцу и сыну был осуществлен совершенно сознательно, о чем свидетельствует их переписка. Письма, которыми обменивались трое в первые пять-шесть лет службы Ромма, изобиловали сентиментальными выражениями чувствительной привязанности и утонченной восприимчивости. Сентиментальный язык был призван и объяснить то, что переживал Павел Строганов, и создать для него новые ощущения и переживания.
Когда в середине 1770‐х годов Александр Строганов встретился с Роммом в Париже, он уже был знаком с идеей гувернера как друга. Во времена его собственной юности его отец Сергей Григорьевич Строганов нашел ему франкоговорящего наставника Жана Антуана, который в 1751 году вместе с Александром отправился в Grand Tour по Европе. Оба Строгановы, отец и сын, рассматривали это путешествие в традиции Приключений Телемака, сына Улисса Фенелона. Александр Строганов упоминает об этой ассоциации в 1753 году, находясь в Женеве, в своем сочинении Письмо другу о способе путешествовать с пользой, в котором он уподобляет себя новому Телемаку, странствующему под руководством Ментора. Молодому человеку был необходим «надежный руководитель, верный друг, подобно тому, как у Телемака был Ментор», чтобы защищать его от «препятствий, о которые мог бы споткнуться безрассудный и неопытный юноша». Впрочем, как объяснял Строганов, ссылаясь на Сенеку, ментор должен был быть еще и другом: «Нет ничего более сладостного для души, чем нежная и верная дружба. Не правда ли, величайшее счастье – найти друзей, которым можно доверить все свои тайны, беседа с которыми унимает вашу тревогу, чья веселость рассеивает вашу грусть, чье благоразумие внушает вам добрые советы и один вид которых уже вас радует?»[467] Сергей Строганов получил это послание от сына в 1753 году и заказал роспись для потолка одного из главных залов своего петербургского дворца. На росписи были изображены учитель и ученик, возможно Ментор и Телемак, вместе отправлявшиеся в путь[468].
Вместе с тем примечательно, что чувства, изложенные в Письме другу о способе путешествовать с пользой Александра, никак не проявлялись в его повседневной переписке. Легко предположить, что эти письма о путешествиях, адресованные отцу, писались и для окружения семьи – для тех гостей, которые любовались росписью в большом зале, – и задачей писем было показать, что Александр станет достойным наследником своего отца. В своих письмах к сыну Сергей всегда называл его «друг мой» и выражал заботу об Александре и Жане Антуане, но сентиментального языка нежности, чувств и сердца не было и в помине. Александр никогда не называл отца другом. Он всегда обращался к нему «милостивый государь и отец мой», корректно, почтительно и с сыновним послушанием, в соответствии с правилами, которые были приняты до прихода эпохи сентиментализма[469]. Таким образом, хотя для Александра Строганова идея о том, что гувернер должен быть другом, и не была совсем новой, сентиментальный язык оставался для него чужим, пока он не начал общаться с Роммом.
Контракт, который в 1779 году подписали Строганов и Ромм, был во многих отношениях обычным для того времени. Ромму на тот момент всего одного года недоставало до тридцати – считалось, что это лучший возраст для гувернера. Павлу должно было исполниться семь лет – возраст воспитанника тоже полностью соответствовал предписаниям трактатов по педагогике[470]. Контракт между Строгановым и Роммом указывал, что главная задача наставника – «сформировать характер и образ мыслей ребенка». Такие приоритеты и подобные выражения уже были обычны в среде высшего российского дворянства. К примеру, в контрактах, подписанных Голицыными с гувернерами в 1780‐х годах, указывалось на важность «развития» «сердца» ребенка, а гувернеры брали на себя обязательство относиться к ученику «дружески», «с нежностью», «с привязанностью»[471]. Даже громадное жалованье, которое Александр Строганов обещал Ромму, по-видимому, примерно соответствовало тому, сколько платили своим гувернерам Голицыны[472].
Конечно, сам факт подписания контракта нарушал принципы, изложенные в Эмиле: Руссо считал, что гувернер должен быть другом семьи, а не наемным работником. Ромм осознавал эту проблему и старательно объяснял другу и земляку, что он едет в Россию как «друг семьи», а не как «раб» или служащий, «прикованный […] золотом»[473]. Он вновь подчеркнул свою истинную роль, составив примерно в 1779 году план занятий для Строгановых. Ромм сообщал, что следует за «Тиссо, Локком и Руссо», но держался ближе всего именно к Руссо: «Теперь я становлюсь для него вторым отцом, я усваиваю все отцовские чувства, и он всегда найдет во мне друга, снисходительного и мягкого, но вместе с тем и твердого»[474].
Ромм, простой учитель математики, очень уверенно общался с Александром Строгановым – придворным и одним из самых богатых людей в России. Его уверенность, возможно, проистекала из обстоятельств их встречи. Ромм и Строганов познакомились в середине 1770‐х годов, когда оба состояли в масонской ложе «Девять сестер», поощрявшей своих членов считать друг друга «братьями» и «друзьями»[475]. Однако близкое знакомство Ромм и Строганов свели уже в доме графа Александра Головкина. Страстный последователь Руссо и его Эмиля, Головкин вырастил своих детей, Жоржа и Амели, в соответствии с его предписаниями. Он решил сам взять на себя роль Жан-Жака, руководя формированием «сердец» своих детей, а предметы, требовавшие специальной подготовки, поручил нескольким учителям, одним из которых был Ромм. Похоже, что Ромм тесно сошелся с Головкиным и его семьей и считал графа своим близким другом. В 1779 году, став домочадцем Строганова, Ромм подчеркивал, что принял это решение из верности Головкину. И хотя его прежний работодатель умер в 1781 году, Ромм никогда не переставал указывать на него как на нравственный ориентир. В прощальном письме Павлу в 1790 году он советовал ученику избрать его себе в качестве путеводной звезды.
Держите всегда перед глазами в вашей квартире портреты вашего отца и графа Головкина, и, глядя на портрет Головкина, скажите, мой милый друг, что он умел жить хорошо; он чувствовал ценность воздержания, бережливости, уединения и учебы и искал сладчайших наслаждений в довольстве собой и в дружбе, искусством которой он столь хорошо владел и которую никогда не предавал[476].
Эти строки свидетельствуют, как далеко простиралась сентиментальная привязанность и извлекаемая из нее нравственная польза: от одного поколения к другому, от мертвых к живым.
Для Ромма дружба со Строгановым была продолжением дружбы с Головкиным, и сам Головкин, по-видимому, был с ним согласен. В феврале 1780 года он писал Александру Строганову: «Никогда не забывайте, что Ромм – мой друг, и не позволяйте никому это забывать, он любит вас и ценит»[477]. Возможно, эти слова помимо прочего имели целью напомнить новому работодателю Ромма, что по отношению к гувернеру важно проявлять уважение. Ромм, со своей стороны, подчеркивал идеальность дружбы своих благодетелей. Когда он писал во Францию, в свой родной город, он заверял своих друзей, что в нравственном плане два графа очень похожи. Строганов и Головкин «оба отличаются прямотой, благородством чувств и любовью к добру»[478]. Кроме того, Ромм, по-видимому, считал, что в основе их дружбы со Строгановым лежит общая привязанность к Головкину и единодушное восхищение его нравственными качествами. Это стало особенно очевидным в 1781 году, после смерти Головкина. «Вы умеете ценить доброту и честность[479], поскольку зародыши этих качеств есть и в вашем сердце, а ваши друзья находят тому свидетельство в ваших делах. Вы были другом доброго, превосходного графа, будьте для меня таким, каким был он»[480]. Фактически Ромм просил Строганова занять в его сердце место, которое прежде занимал Головкин.
Подобные заявления следует считать искренним проявлением чувств Ромма и Строганова. Если бы между ними не было дружбы, излияния Ромма были бы бессмысленны, а то и оскорбительны. Вместе с тем переписка отца и наставника, несомненно, имела и педагогический смысл – она развивала и уточняла условия их взаимодействия. В начале 1780‐х годов в их письмах даже обсуждалось, как именно Ромм должен обращаться к графу Строганову – с дружеской теплотой, а не с почтительностью. Ромм мог попросить у своего корреспондента прощения за то, что в его письмах «больше уважения, чем дружеской привязанности»[481]. Ромм смело заявлял, что разница в ранге не помешает их дружбе: «Добрый граф, забудьте на миг, кем вы являетесь, и позвольте лучшему из ваших друзей именоваться таковым для вас. Звание вашего друга выгравировано у него в сердце […] огнем. Уважение – это чувство, изъявляемое наружно, оно всегда унижает […], в то время, как дружба, существующая только вместе со счастьем, как будто придает благородства всем другим чувствам»[482]. Хотя письмо не датировано, это, вероятно, был не первый случай, когда Ромм назвал своего работодателя другом. Его «просьба», скорее всего, означала подтверждение их дружбы и ее настройку в сентиментальном ключе.
О Павле в этой переписке тоже не забывали. Ожидалось, что на его нравственные качества хорошо повлияет наблюдение за дружбой его отца и наставника. Александр Строганов недвусмысленно выражал желание, чтобы его сын считал Ромма другом отца и думал, что отец любит его и Ромма в равной степени, и чтобы сын распространил свою любовь к отцу и на гувернера.
Моя нежность [к вам] вам известна, она не отделяет вас друг от друга, вы оба в равной степени дороги мне. Мой сын, мой друг […] как различить вас? Мой дорогой Ромм, я бросаюсь в ваши объятия; […] а вы, мой дорогой сын, которому я даю свое отцовское благословение, которого я прижимаю к сердцу, следуйте советам друга, который стольким пожертвовал, чтобы быть рядом с вами и стать вам вторым отцом. Да, мой дорогой сын, следуя его советам, вы станете добрым гражданином, человеком, приносящим пользу ближним и моим утешением[483].
Видно, что Александр Строганов пользуется теми же сентиментальными терминами, которые использует Ромм, и, заботясь о сыне, воспроизводит их в своих письмах.
Ромм читал в присутствии Павла письма графа, адресованные ему одному, и позволял мальчику видеть свою реакцию на них. Он так описал один подобный опыт: «Я прочел ваше письмо в присутствии Попо; он заметил то впечатление, которое оно на меня произвело, нежно обнял меня и захотел прочитать это письмо сам»[484]. Подобные знаки чувствительности были целью педагогической программы Ромма и убеждали его в будущем успехе ученика, о чем он писал в 1784 году: «Да, дорогой граф, у вас будет достойный вас сын, в чем я клянусь зарождающейся в нем чувствительностью»[485]. Как мы увидим в следующей части статьи, отсутствие эмпатии и ответа на дружеские чувства вызывало у Ромма тревогу: для него это означало, что он потерпел неудачу как педагог, а Павел ничего в жизни не добьется.
Искренность Ромма подтверждает тот факт, что в 1785 году его дружеские излияния по отношению к графу пошли на спад. Понемногу исчезли слова о «прямоте» (droiture) графа, его «благородстве чувств» и «любви к добру», а также проявления заботы и сопереживания. В 1786 году Ромм признавался графу, что «обязан» ему чувствами откровенности и свободы как отцу Павла. Тем самым он подразумевал, что сам по себе Александр не мог вызвать у него таких чувств[486]. О причинах подобного охлаждения можно только догадываться, поскольку Ромм никогда не упоминал о конфликтах с графом или каких-либо недостатках его характера в своих письмах – по крайней мере в тех, что дошли до нас.
Исследователи, начиная с Марка де Виссака, считали, что Ромм был несчастлив по причине домашних неурядиц[487]. Трудности возникали из‐за плохих отношений наставника с Екатериной Строгановой. В сердитой записке он указал на неуважительное отношение, которое он встретил со стороны ее окружения: «Тот факт, что в этой стране гувернеры окружены недоверием и чем-то вроде бесчестия, слишком тревожит мою чувствительность, поэтому я буду стараться как можно меньше беспокоить моим присутствием тех лиц из вашего общества, которым было бы неприятно дышать одним воздухом с учителем (outchitel)»[488]. По мнению Галанте-Гарроне, Ромм был несчастлив в Петербурге и из‐за сложной любовной связи с Антуанеттой Доде, фрейлиной графини. Доде и сама не была счастлива. Ее отношения с графом, очевидно, были хорошими[489], но к своей покровительнице она, по всей видимости, относилась с презрением. Доде винила Екатерину Строганову в распущенности, хотя жизнь Александра Строганова ей тоже не казалась образцом приличия[490]. Хотя все эти источники напряжения были очевидны уже в 1780 году, разрыв между Роммом и Александром Строгановым состоялся тем не менее не сразу. Остается неясным, почему он произошел примерно через пять лет.
Охлаждение Ромма к Александру Строганову совпало с его решением покинуть Россию. В качестве предлога для отъезда Ромм говорил о продолжении образования за границей, Grand Tour, и это позволяло ему взять Павла с собой[491]. В XVIII веке Grand Tour был кульминацией в образовании каждого молодого человека из знатной семьи. Обычно он начинался, когда ребенку исполнялось 16 лет[492]. Ромм, однако, начал просить об отъезде в 1785 году, когда Павлу было всего 13. Примечательно, что в своих письмах к Строганову Ромм, говоря об отъезде, часто упоминал о дружеских чувствах к Павлу и к Головкину, но не к своему адресату: «Я проникся дружескими чувствами к Павлу, я считал заботу о нем своим долгом перед покойным графом Головкиным […] но если мой успех невозможен, не означает ли это, что я буду действовать против собственной совести, против дружбы, побуждающей меня заботиться о благе ребенка […] если я буду придерживаться решения, которое может быть пагубным и вредным для Попо?»[493]
Ромм преуспел в создании с Александром и Павлом Строгановыми отношений, построенных на дружеских излияниях. В основе отношений лежало чувство привязанности, причем Ромм мог забрать его обратно. Главной же функцией чувствительных высказываний была воспитательная: Павла учили на языке сентиментализма воспринимать собственное будущее и себя как взрослого человека.
Ромм и Павел: чувство как залог успеха
Применение западных педагогических теорий к воспитанию Павла должно было обеспечить будущее семьи Строгановых. Ромм пообещал сделать Павла человеком, достойным «нежности» (tendresse) родителей и «уважения» всех «честных людей» (honnêtes gens)[494]. Для Ромма неотъемлемой частью этого проекта была дружба. Личное и интимное было неразрывно связано с общественным и гражданским, а интенсивность дружеских чувств к конкретному человеку пробуждала внимательность к согражданам. Наградой должна была стать высокая общественная и политическая роль. Как объяснил Ромм в 1787 году в письме троюродному брату Павла Григорию Строганову, приглашая последнего присоединиться к ним и подружиться с его воспитанником, этот «союз оживит чувства, связывающие вас с вашими родителями, с вашей родиной, и даст вам почувствовать, что вы удалились от них лишь для того, чтобы однажды вновь оказаться среди них и предстать перед вышестоящими особами, будучи в полной мере достойным любви первых и внимания вторых»[495]. Поощряя дружбу Павла Строганова с другими молодыми людьми, Ромм считал свои собственные отношения с мальчиком главным источником нравственного роста, целью которого было сделать Павла достойным сыном и гражданином.
Педагогические трактаты, лежавшие в основе принятой Роммом программы обучения Павла, подчеркивали добровольный характер учебы и ключевую роль опыта. Вслед за Локком педагоги-теоретики указывали, что дети должны учиться добровольно и активно. Учеников не следует принуждать к посещению уроков, наоборот, они должны предвкушать удовольствие от чтения и учебы. Механическое запоминание было изгнано, уступив место опыту и самостоятельному приложению разума, которые теперь считались единственно надежным источником понимания, особенно когда речь шла о нравственных правилах[496]. Все большее внимание уделялось самостоятельному мышлению, и каждая ситуация становилась потенциальным источником знаний. Одним из главных сторонников этого подхода был Шарль Бонне, знаменитый психолог и педагог XVIII века, труды которого Ромм тщательно изучил[497]. Бонне считал, что уроки должны стать практически незаметными для ученика: «Я бы учил ребенка тому, что он должен усвоить, так, чтобы не казалось, что я его учу. […] Обеденный стол, игра, прогулка станут той школой, где он получит свое образование»[498]. Чем больше чувства ученика насыщались различными впечатлениями, тем восприимчивее он становился[499]. Другой педагог, сильно повлиявший на Ромма, а именно Руссо, довел эти принципы до их логического предела: ученик должен был стать учителем самому себе. Гувернер обеспечивал благоприятные для учебы обстоятельства, но затем должен был сделать вид, что он сам ничего не знает, ставя себя на один уровень с мальчиком[500]. Несмотря на всю их необычность, эти методы нашли множество защитников. К примеру, в вышедшем в 1775 году Трактате об образовании, пользовавшемся широкой популярностью, Гийом Гривель тоже настаивал, что учитель должен встать «на уровень ученика» и подталкивать его к дальнейшему познанию, находясь как бы в стороне[501].
Для Ромма формирование «сердца» его ученика было и оставалось самым важным элементом воспитания мальчика. Сохранившийся план уроков для Павла, составленный примерно в 1786 году, подробно излагает ежедневный распорядок дня. День начинался в семь часов утра с рисования, затем следовал урок истории, встреча с отцом мальчика, после этого изучение естественного богословия, географии, письмо и досуг. Ожидалось, что Павел сам будет организовывать свой день, следуя этому плану. Впрочем, Ромм подчеркивал, что ни один из этих предметов не кажется ему столь важным, как воспитание нравственных качеств Павла, и что беспокойство о них вызвано «дружбой». Он считал, что их формирование должно происходить в процессе взаимного обучения.
Я буду заботиться о вашем характере еще больше, чем о вашем образовании.
Впрочем, моя дружба всегда будет больше, чем просто моя обязанность по отношению к вам. Поэтому я всегда предпочту мягкость суровости. Давайте будем друзьями. Вы можете даже давать мне советы, высказывать свои мнения, и если они будут хороши, я последую им, чтобы в обществе, где мы всегда появляемся вместе, мы были образцом идеального союза, длительной дружбы, и чтобы о нас могли сказать: они долго будут счастливы, потому что нежно любят друг друга и потому что охотно пестуют в себе желание учиться и быть полезными[502].
Обещание Ромма прислушиваться к советам Павла, прозвучавшее в этом плане занятий, не было легковесным. Он серьезно отнесся к принципу обоюдного обучения и, следуя предписаниям, изложенным в Эмиле, нашел возможность для обоих учиться чему-либо в конфликтах, которые происходили у него с его учеником. Как-то раз, в 1780 году, – он подробно описал все произошедшее Александру Строганову – Ромм рассердился на Павла и отругал его, но вскоре после этого, сожалея о своих словах, попросил у него прощения. Самое сильное впечатление на Ромма произвела реакция Павла – мальчик был тронут: «Он обнял меня, плача, и мои слезы слились с его слезами. Это была одна из самых трогательных сцен, какую можно себе представить. Мы пообещали друг другу прекратить выходить из себя, а вместо этого помогать друг другу». Павел показал свою способность к симпатии и дал обещание участвовать во «взаимопомощи»[503].
В письмах 1780 годов искреннее проявление дружбы было в глазах Ромма залогом будущих успехов Павла. Образ «идеального союза», который Ромм мечтал создать, показал бы другим их «пылкое желание […] быть полезными». Раскаяние и сочувствие, которые Павел проявил в письме 1780 года, были для Ромма доказательством того, что в будущем из него получится «ревностный гражданин»[504]. Как Ромм отметил в 1780 году, у мальчика были хорошие качества – он был «милосерден, справедлив, гуманен и схватывал все на лету»[505].
Точно так же все недостатки Павла казались Ромму дурными предзнаменованиями для его будущего, и наставник подробно описывал их. Иногда Павел бывал «несдержанным, бойким и вспыльчивым»[506], хотя его чрезмерная резвость, судя по всему, куда меньше беспокоила Ромма, чем его склонность к апатии, вялость и инертность. Наставник не раз обвинял своего ученика в «инертности, которая вас изнеживает, и над которой вы порой одерживаете верх лишь для того, чтобы мучить слуг или тиранить собаку»[507]. Обвинения в притеснении тех, кто зависел от Павла, – постоянный рефрен в замечаниях его учителя. «Что касается вашего поведения, у вас есть несколько привычек, от которых вы должны постараться избавиться. Чистота, порядок, честность по отношению ко всем, мягкость к Клеману и Никола [двум слугам] – это то, что я вам советую как друг»[508]. Поскольку в карьере придворного репутация, способность нравиться, как и умение приказывать, были важнейшими качествами для достижения успеха, Строгановы не могли остаться безразличными к подобным предзнаменованиям[509]. Ромм предупреждал Павла о том, что «честные люди» сочтут его недостойным сыном, неспособным выполнять свои обязанности наследника Александра Строганова: «Я жду мига раскаяния, но каковы же ваши намерения, холодное и жестокое сердце? Что вы хотите делать, кем вы хотите стать? Вам придется выбрать: либо богатый стол и удобная постель, но вместе с тем презрение общества и всех честных людей, либо более достойное поведение и уважение всех почтенных людей»[510].
Не как наставник, но как друг стремился Ромм сформировать сердце своего ученика, а тот, в свою очередь, должен был бы отвечать на его добрые намерения. Горькими упреками, как признавал Ромм, он ничего не добьется, но тем не менее порой не мог сдержать их. Наставник очень чувствительно реагировал, когда ученик проявлял безразличие к дружбе с ним: «Вы отказываетесь от моей заботы, и […] вы в высшей степени презираете мою дружбу»[511]. Ромм порой мстил, отказывая Павлу в своей привязанности и выражая огорчение, что не нашел в нем «друга, которого искал, и от которого, мне казалось, зависит счастье моей жизни»[512]. Ромм не колеблясь выражал свое разочарование Александру Строганову. К примеру, в 1786 году он написал ему: «Ваш сын ничего не чувствует». Теперь мальчик обращался с Роммом как с учителем, «мэтром», а не другом: «Я всегда старался направлять его так, как друг направляет друга, но, будучи недостаточно зрелым, чтобы почувствовать дружбу, он не признает ее права». На этом основании он предсказывал ему печальное будущее: «Мне жаль его, он будет несчастен и презираем всеми»[513].
Откровенность, проявленная Роммом в этих письмах, тоже могла иметь педагогическую цель: он гордился ею и желал воспитать это качество в своем ученике. «Любовь к истине и справедливость требуют этого признания», – объяснял он Александру Строганову[514]. Как следствие, наставник, рассказывая о своих конфликтах с Павлом, себя тоже не щадил: «Мой характер, который всегда был унылым и беспокойным, стал, кажется, еще более строгим и грустным и, как следствие, неприятным для мальчика в возрасте Попо»[515]. По мнению Александра Чудинова, подобные признания действительно означали, что Ромм потерпел неудачу в роли наставника[516], хотя они, безусловно, указывают и на то, насколько ответственно учитель относился к своим обязанностям.
Ромм требовал от своего ученика, чтобы он самостоятельно проявлял симпатию, привязанность и чувствительность. Письма и записки, написанные Павлом по мере взросления, показывают, насколько Ромму удалось добиться поставленных им целей. Записка от 1788 года демонстрирует весьма плачевную для Ромма как воспитателя ситуацию: Павел угрожает, что будет продолжать плохо себя вести, если Ромм не будет давать ему больше карманных денег[517]. Впрочем, Павел был способен говорить на ожидаемом от него языке привязанности и симпатии. Так, в результате конфликта, имевшего место в мае 1790 года между воспитанником и гувернером, Павел просил прощения и признавал, что Ромм заботится и беспокоится о нем: «Я очень признателен за ту живую заботу, которую вы не перестаете проявлять обо мне […] но позвольте мне вновь уверить вас, что я всегда с величайшим вниманием слушал все то, что вы можете об этом сказать […] мне очень жаль, что вы не можете читать в глубинах моего сердца подобно мне самому, тогда бы вы знали, сколь сильные угрызения совести меня преследуют»[518].
Павел Строганов воспроизводил такие чувства, пусть и в более краткой форме, в письмах к отцу, написанных на французском и русском языках во второй половине 1780‐х годов[519]. В некоторых из этих писем Павел раскаивался в том, что он считал своей ленью (paresse), упрямством (obstination), непокорностью («не хотевши никаким образом слушать»), а также в нарушении данных им прежде обещаний вести себя лучше[520]. Более того, он выражал и сочувствие своему гувернеру, которого делал несчастным[521]. Наконец, Павел понял, что дурное поведение в отношении наставника нежелательно, потому что впоследствии он воспроизведет его в обществе: «Вы знаете, что мой величайший порок по сих пор есть ленность. Господин Ром много трудился, чтоб во мне искоренить оной. В том, как и во многих других вещах я был столь глуп, его не хотел слушать, на то вас покорно прошу мне ето простить, ибо чувствую, что тем вам и всем моим родным буду очень не угоден»[522]. Хотя Павел неоднократно выражал сожаление, что разочаровал Ромма и своего отца, активное использование им языка покорности противоречило этосу сентиментализма. Педагогические теории, лежавшие в основе его воспитания, имели своей целью заменить внешний контроль внутренними установками, в первую очередь симпатией и чувствительностью, которые должны были мотивировать человека быть великодушным и приятным в общении.
Никогда Павел не излагал на бумаге принципы, которым его старался научить гувернер, подробнее, чем в письме от декабря 1790 года. Адресовано оно было уже не Ромму, а Демишелю, близкому другу и доверенному лицу Ромма. К этому времени Павел, выполняя требование Екатерины II и Александра Строганова, расстался со своим наставником. В этом письме Павел назвал три принципа, которыми он собирался руководствоваться в будущем: «справедливость, разум, чувство». Он выразил надежду, что, несмотря на все слухи, которые ходят о нем в России, он сможет по возвращении отдать «свою кровь и свое состояние […] согражданам»[523]. Время показало, что для Павла верность «согражданам» взяла верх над верностью Ромму: по возвращении в Россию он порвал связи со своим бывшим гувернером.
Хотя во время Французской революции Ромм проявил себя как радикальный политик, ценности, лежавшие в основе его проекта, были обычными для эпохи Просвещения. Их сторонниками были многие известные писатели: от Фенелона и Локка до Саси, госпожи де Ламбер, Бонне, госпожи д’Эпине, но в первую очередь – Руссо. Существовали и посредники, распространявшие новые теории, – в нашем случае граф Александр Головкин, чьи личные достоинства, высокий социальный статус и дружеская привязанность к Александру Строганову и Ромму способствовали восприятию ими этих идей.
Вслед за Руссо и другими они стремились создать человека, который был бы «любящим и чувствительным», полагая, что достижение этой цели будет иметь значительные последствия для общества и государства[524]. Они считали необходимым построить дружеские отношения между гувернером, отцом и учеником, чтобы внушить ученику нужные сердечные качества. Ромм и Александр Строганов довели этот принцип до предела, общаясь на равных и добиваясь друг от друга выражений нежной привязанности. Ромм передал этот язык своему ученику. В основе его педагогической миссии лежал принцип добровольности, а результатом воспитания должен был стать «ревностный гражданин», который будет с равной пылкостью служить друзьям, семье и родине.
Александр и Павел Строгановы оставались верны этим идеалам многие годы после того, как прервали отношения с Роммом. В сущности, наставник оставался частью их жизни. По возвращении в Россию Павла Строганова приветствовали в доме его отца как юного Телемака, вернувшегося из странствий. Анонимный автор поэмы, написанной в память об этом событии, представил его приключения как триумф: молодой человек оказался достойным нежных слез отца, да и Ментор, тоже достойный слез своего ученика, забыт не был.
Отколе Телемак к нам юный вновь явился
Прекрасен, столько же и взором и душей!..
Я зрю уже, что ток слез радостных пролился
Из нежных отеческих Улиссовых очей?..
Се юный Строганов, полсвета обозревший,
В дом ныне отческий к восторгу всех пришел;
. .
Почто же Мантор с ним уж более не зрится?..
Как Фенелонова Минерва он исчез,
Да тако баснь сия во яве совершится
И Телемаковыя достоин будет слез[525].
Автор изобразил Павла Строганова как человека, заслужившего уважение всех честных людей, готового править Итакой и облачиться в мантию отца. Его последующая деятельность при дворе Екатерины II, Павла I и Александра I оправдала эти ожидания.
Сентиментальные личные черты, став важными признаками будущего политического успеха, вместе с тем оставались ценны и сами по себе. Воспитание Павла Строганова выделило его среди равных ему по статусу людей как человека высоких нравственных качеств, и хотя он произвел положительное впечатление при дворе, самому ему пришлось там нелегко. Его стареющий отец в конце 1790‐х – 1800‐х годах постепенно удалился от двора, но продолжал пользоваться тем же сентиментальным языком, которым он общался с Роммом, в шутку компенсируя свое семейное честолюбие выражениями нежности к сыну, «дорогому другу»: «Хотя я не занимаю большого места при дворе, я надеюсь занимать большое место в вашем сердце»[526]. Статус верного отца, достойного любви своего сына, стал важной составляющей устремлений Александра Строганова.