Игорь Федюкин«От обоих истинное шляхетство»: Сухопутный шляхетный кадетский корпус и конструирование послепетровской элиты, 1731–1762[681]
Созданный в 1731 году Сухопутный шляхетный кадетский корпус имеет все основания претендовать на роль ключевого учебного заведения послепетровской России: он сыграл важнейшую роль не только в формировании военной элиты, но и в культурной жизни империи. Общее устройство корпуса довольно подробно описано в нескольких обзорных работах, как классических, так и недавних; в последнее время становились предметом подробного рассмотрения и обстоятельства основания корпуса[682]. В данной статье мы сосредоточимся на роли этой школы в конструировании послепетровской элиты: вынесенный на знамя корпуса девиз От обоих истинное шляхетство риторически закреплял и культурное определение дворянства (источником которого объявлялись не только воинские подвиги, но и «науки»), и подразумеваемое противопоставление «истинного» дворянства некоему неистинному. Ключевая особенность корпуса как учебного заведения состоит в том, что в отличие от более ранних, петровских школ он ориентировался не просто на усвоение учащимися некоторых знаний и умений, но и на воспитание – на формирование у них определенных поведенческих установок. С этой целью в корпусе систематически использовались новые для послепетровской России дисциплинарные технологии, включая регламентацию поведения учащихся, непрестанное (в теории) «надзирание» над ними, конструирование «шляхетской» социокультурной среды, прививку приличествующих благородному человеку эмоциональных шаблонов. В первой части статьи мы рассматриваем приемы, с помощью которых в корпусе делалась попытка выстроить «культуру социальных отличий, основанных на кодификации поведения, этикете, контроле за манерами и жестами»[683]. Вторая часть статьи посвящена социальному составу учащихся корпуса: в ней рассматриваются механизмы рекрутирования в корпус учеников и анализируется семейное происхождение кадет в период от основания корпуса и до волны реформ, охвативших учебное заведение в 1760‐х, когда в результате деятельности И. И. Бецкого он был фактически заново основан на иных принципах. В заключение мы попробуем сделать некоторые предварительные выводы об успешности реализованного в корпусе эксперимента по конструированию истинного шляхетства.
Педагогика «учтивого обхождения»
Как мы уже отмечали в ряде работ, создание корпуса следует рассматривать в контексте политики, проводившейся аннинским правительством в отношении дворянства в целом – политики, в основе которой лежало представление о предпочтительности охотной, ревностной службы. Представление это, в свою очередь, опиралось на определенные антропологические концепции, предполагавшие наличие у каждого человека природной склонности, или génie, к тому или иному виду службы; только получив назначение в соответствии со своей склонностью, дворянин мог служить охотно, со рвением. Успешный правитель должен был манипулировать служащими, чтобы добиться от них охоты и рвения; для этого следовало обеспечить анкуражирование (от фр. encourager) служащих путем справедливого повышения в чинах и назначения на службу в соответствии с их склонностями. Способность отозваться на такое анкуражирование охотой и рвением говорила о наличии у служащего амбиции и честолюбия, трактовавшихся теперь и как отличительная черта, и как необходимое свойство истинного дворянина. Противоположность честолюбию – косность, закоснение, которые могли быть результатом как неправильного воспитания и отсутствия «анкуражирования», так и неспособности поддерживать дворянский образ жизни[684]. Отсюда внимание, уделяемое в правительственных документах этого времени уровню благосостояния дворян: наличие не менее чем 100 душ м. п. заявляется в них как необходимое условие способности жить «чисто, честно и неубого»[685], то есть так, как приличествует honnête homme. Представления эти разделялись такими деятелями, как граф Остерман и фельдмаршал Миних: они были заложены уже в учредительные документы корпуса и воплощались в жизнь привлеченными на службу в корпус иностранными офицерами-экспертами. В результате корпус становится лабораторией по отработке приемов выявления и оценивания желаний и склонностей, их классификации и стимулирования.
Ключевые принципы организации корпуса, включая ссылку на «жени, то есть натуральное склонение к чему», были, как известно, сформулированы еще во второй половине 1720‐х в анонимном проекте из бумаг Верховного Тайного совета[686]. Указ о создании корпуса подхватывает эту тему, подчеркивая, что «не каждого человека природа к воинскому склонна», и предписывая «видя природную склонность, по тому б и к учению определять»[687]. Устав корпуса специально предусматривал размещение всех кадет в одном доме (а именно в Меншиковском дворце на Васильевском острове), по примеру прусского и датского кадетских заведений, дабы молодые люди меньше тратили время на «гуляния и непристойные обхождения», но, наоборот, находились «как в учении, так и в прочем их состоянии» под «непрестанным надзиранием». Учеников предписывалось разделять на классы, смотря «по учению, по диспозиции, и по понятию каждого», а самим ученикам следовало «себя учтивым обхождением показывать». Учителя, непрестанно надзирая над кадетами, должны были искоренять «лжи, неверности, и прочие шляхетству непристойные пороки»[688].
Происхождение и авторство этих документов нам неизвестно[689], но, учитывая особую роль в их выработке Кабинета и близость заложенных в них педагогических принципов к разрабатывавшемуся под руководством гр. А. И. Остермана проекту реформы Морской академии, следует предположить, что содержательная часть указов могла быть продиктована самим графом Андреем Ивановичем[690]. Особое значение для понимания замыслов создателей корпуса имеет и ссылка на прусский образец[691]. Берлинский кадетский корпус, как известно, находился под сильнейшим влиянием пиетистов; при этом известно о личных связях с Франке и Остермана, и Миниха[692]. Сближало Миниха с педагогической школой Франке и огромное почтение, которое фельдмаршал питал к Фенелону и его доктрине[693]. Мы видим, что в первые годы существования корпуса (до своего отбытия на войну сначала в Польше, а затем с турками) Миних принимал непосредственное участие в его обустройстве, регулярно посещал школу и входил в мелкие и мельчайшие детали ее быта, при необходимости выпуская детальные инструкции[694]. Однако и после отъезда к армии Миних, видимо, имел достаточно возможностей проводить в корпусе свою политику: после отставки первого директора корпуса, барона Иоганна Людвига Потта фон Любераса, учебное заведение ненадолго возглавил брат фельдмаршала, барон Миних[695], а затем, начиная с 1734 года – Абель Фридрих фон Теттау, бывший прусский офицер и, судя по некоторым указаниям, «свойственник» фельдмаршала[696]. Живыми носителями соответствующих педагогических и административных представлений были последовательно привлекавшиеся в корпус иностранные офицеры. Сразу же при создании корпуса из его берлинского аналога были выписаны фельдфебели Якоб Грейсс (Greiss) и Иоганн Андреас Ульрих (Ulrich), принятые на службу в офицерских чинах; Ульрих прослужил в корпусе несколько десятилетий. Ключевую роль в создании корпуса и оформлении там регулярных административных практик сыграли Карл Дебодан (де Бодан), также учившийся в юности в Cadets du Prince Royal (то есть в берлинском корпусе, которым в качестве наследника престола командовал будущий Фридрих II) в Пруссии и занявший в корпусе должность майора, то есть второго по старшинству офицера; и капитан Фридрих фон Раден (ум. 1744), также принятый на службу из Пруссии и учившийся некоторое время в Кенигсбергском университете[697]. Во многом именно эти эксперты и обеспечивали преемственность используемых в корпусе методов и дисциплинарных технологий на протяжении 1730–1750‐х годов Иоганн Бенджамин фон Зигхейм, принятый на должность «обер-профессора» в 1734 году, сохранял этот пост еще и в середине 1750‐х. В корпусе он оказался благодаря приглашению своего брата, Иоганна фон Зигхейма, служившего в корпусе поручиком с 1732 года. В 1737 году Иоганн перешел капитан-поручиком в Преображенский полк, однако в 1742 году он вернулся в корпус исполняющим обязанности директора и оставался в этой должности до 1756 года, когда его сменил А. П. Мельгунов, который сам был выпускником школы[698].
С точки зрения конструирования в корпусе особой модели повседневности существенно уже само наличие здесь устава и штата, регулирующих внутреннее устройство школы; кроме того, корпус – также в отличие от более ранних школ – был воинской частью, а значит, там действовали и военно-административные правила. Неизбежным следствием стала куда более высокая, чем в петровских училищах, степень регламентации и бюрократизации внутренней жизни. В корпусе проводились регулярные утренние совещания старших офицеров, на которых обсуждались сношения с разными инстанциями, внутренние назначения, хозяйственные вопросы[699]. Обязанности учителей фиксировались в контрактах-капитуляциях[700], велся учет их отлучкам и опозданиям, на основании чего составлялись третные доклады, дабы обер-профессор «о прилежности или неприлежности их свидетельства учинить мог»[701]. Примечательно уже само появление должности «обер-профессора», призванного надзирать за учителями и обеспечить преподавание «по лутчей и самой лехкой методе» (хотя при этом и «не чинить […] в том без ведома командира никакой перемены»)[702].
Тенденция к регламентации поведения кадет была, таким образом, в известной мере заложена уже в самой модели управления в корпусе. Вместе с тем совокупность отдельных регулирующих действий – зачастую появляющихся в ответ на конкретные нарушения дисциплины – складывается в попытку выстроить в школе определенный образ жизни, приличный истинному шляхетству и соответствующий упоминавшемуся в учредительных документах идеалу «учтивого обхождения». Руководство корпуса предписывало кадетам на улицах поступать учтиво, офицеров и дам «с надлежащей покорностию салютовать»; запрещало курить и играть в карты в «каморах»[703], запрещало посещать «трактирные и кофейные домы, в коих имеются биллиард и прочие забавы […] [поскольку] в таковых местах происходят ссоры и драки прочие непотребства»[704]. Повседневное поведение регулировал специальный «Регламент поведения в классах» (который был разработан «понеже некоторые неученые кадеты о их злом нраве ежедневно многие признаки являют» и от своего «безумия» соучеников «к злому склоняют»), а также «Пункты, по которым в большом зале где кадеты обедают, поступать надлежит»[705]. По итогам посещения корпуса Миних с возмущением требовал подтянуть внешний вид кадет, которые ходят «не в убранстве», а именно «волосы имеют неубраны», одеты в «ненадлежащем мундире» и носят цветные шелковые платки вместо форменных галстуков. Кадетам, назначавшимся на дежурство к фельдмаршалу в ординарцы, велено было перед этим заниматься с танцмейстером, тренировавшим их «как к командирам придти и выйти и кумплимент отдать»[706]. Признаки конструирования шляхетского быта можно усмотреть и в организации кадетских трапез, предусматривавших правильную сервировку столов (к обеду по три тарелки, по две плоских, по одной глубокой; хрусталь; столовые приборы; уксусницы, салфетки и проч.)[707] и чтение за обедом иностранных газет (в 1739–1740 годах, например, корпус получал «амстердамские [газеты] на французском», «лейденские на немецком», «лейденские на латинском», «гамбургские почтальоны», «петербургские на немецком и российских языках» и «итальянские из Вены», причем последние были выписаны сразу же, как только начали выходить, в октябре 1739 года)[708]. Аналогичный эффект должно было иметь и вовлечение кадет в придворную жизнь – смотры в высочайшем присутствии, участие в придворных праздниках, представление ораций собственного сочинения и стихотворных поздравлений императрице от лица корпуса[709].
Обстановка в корпусе ориентировала кадет не только на определенные модели поведения, но и на соответствующие идеалу истинного шляхетства модели чувствования. Учебные пособия и изучаемые на уроках иностранного языка тексты подразумевали обязательность тех или иных эмоций, подавали кадетам правильные, соответствующие контексту образцы необходимого эмоционального настроя. Например, Иван Шатилов на экзамене переводил с немецкого на русский следующее письмо: «Высокопочтеннейший господин! Как я обрадовался (здесь и далее курсив мой. – И. Ф.), когда от вашего благородия приятную ведомость о вашем счастливом прибытии получил, так то и вообразить не в состоянии, чтобы я мог приятнее слышать, что тот, с которым я столь приятное обхождение имел…» и т. д.[710] Аналогичное письмо переводил и Андрей Самарин: «Вашего высокоблагородия милостивое писание мне несказанную приключило радость, для того что я через оное вашей непременной склонностью обнадежен, которую также и несумнительно из того заключить могу, что ваше высокоблагородие меня в ваши деревни нынешняго лета милостиво приглашать изволили, чтоб в назначенных там веселостях имел участие»[711]. Как мы видим, здесь читается полный набор чувств, ожидаемых от благородного человека в общении с социально равными: радость, благодарность, «приятность» и т. д. В конце своего письма к пригласившему его воображаемому «ландрату» Самарин отказывается от визита – со всеми необходимыми сожалениями и извинениями и ссылкой на не менее обязательное для дворянина эмоциональное состояние, а именно чувство служебного долга: необходимость готовиться к предстоящему экзамену с приличной случаю «неусыпной прилежностью». Другие разбираемые на экзамене тексты содержат ссылки на «кратость человеческой жизни», на важность учения, на пользу красноречия, позволяющего «путь к человеческим сердцам сыскать»[712].
Однако ключевым инструментом воспитания в корпусе была, видимо, выстроенная здесь – как это и предписывалось учредительными документами, и опять-таки в отличие от более ранних школ – система «надзирания» за учениками и оценивания их «склонностей» и способностей. Уже в 1734 году контракт-«капитуляция» нанимаемого на должность «обер-профессора» И. Б. фон Зигхейма предписывала ему изготовить «партикулярные табели» на каждого кадета и следить за их аккуратным ведением; требовать ежемесячные «репорты» от каждого из учителей и «протокол о каждого из кадетов поспехе в науках», а также «журнал о всех в класах […] приключающихся переменах»[713]. На основании этих документов ему надлежало подавать ежемесячные экстракты директору корпуса; при этом все документы должны были иметь две подписи, самого обер-профессора и корпусного майора, «дабы из того какого обману не произошло». Опираться все это бумаготворчество должно было на «генеральную табель», целью создания которой было, по словам директора фон Теттау, «приведение сей бесконечной конфузии в порядок», для чего «всех кадетов по сортам разобрать надлежало и […] всех их по понятию, возможности и талантам в надлежащие науки распределить». Сконструировать такую ведомость удалось не сразу: весь 1733 год два учителя безуспешно бились над этой задачей, и лишь в 1734 году «по прожекту капитана де Бодана, при вспоможении капитана де Радена» генеральная табель таки была составлена: «оная состояла в 36 табелях, в которых все сии 360 кадетов по их наукам, достоинству, понятию и остроте и старшинству вписаны»[714]. Табели и ведомости эти, в свою очередь, ложились в основу регулярного «генерального экзамена»[715].
В итоге в корпусе сложилась довольно изощренная для России того времени система оценивания «желаний» и «способностей» кадет, выделения градаций, в которых, например, различались прилежание и поведение, а также действительный успех в науках и прилежание как интенция и устанавливалось соответствие этих градаций со служебными рангами. Например, в 1751 году «по прилежному к наукам рачению, и оных нарочитому знанию и по тому ж доброму по поведению» кадеты выпускались армейскими подпоручиками, «по нарочитому к наукам рачению, и оных знанию и по тому ж доброму по поведению» – армейскими прапорщиками, а «по меньшему против назначенных в армейские прапорщики к наукам рачению, впрочем по тому ж доброму по поведению» – уже прапорщиками гарнизонными, а то и ландмилицкими[716]. Производство, таким образом, представляло собой искусство сбалансированного учета этих разных свойств; можно встретить утверждения, что такой‐то кадет «себя содержал добропорядочно, а к наукам хотя и прилежал, но в том за неимением к понятию дарования успех имел малой» и т. д.[717] В промежутках между экзаменами сравнительные успехи кадет наглядно обозначались их рассадкой в классе; учителям предписывалось пересаживать их каждую неделю «по наукам и по прилежности»[718]. Рачение и прилежание, склонности и «охота» к тому или иному виду службы выносились в центр административной жизни корпуса, становились предметами обсуждения и оценивания.
Особенное внимание обращает на себя практика отчисления кадет за ненадлежащее поведение, в первую очередь за воровство. Кадет могли отчислять «за непристойные поступки», «за дурные поступки», «за непорядочное поведение», могли направлять в армию «за кражу капралом» – за описываемый период мы насчитываем два десятка таких случаев. Разумеется, кража была преступлением и согласно воинским уставам, но характерно, что целый ряд кадет исключаются с формулировкой «за непристойные дворянству поступки» – то есть как будто бы за нарушение не военной дисциплины, а именно некоего шляхетского кодекса поведения. Фраза эта появляется уже в первые годы существования корпуса: в 1734 году с такой формулировкой были отправлены в солдаты (или были исключены) Александр Рославлев и Григорий Чернцов, в 1736‐м – Григорий Писарев, в 1739‐м – Алексей Сукманов, в 1743‐м – Борис Желтухин, Семен Лесли и Христофор-Филипп фон Крон, в 1744‐м – Матиас Рейзнер, в 1760‐м – Петр Хитрово. Когда в 1749 году 19-летний Иван Сытин оказался пьян настолько, что его сутки не могли добудиться, а после того сбежал из-под ареста в гости к отставному каптенармусу Капулину и там опять напился, корпусное начальство решило, что «вышеупомянутое неприличное шляхетному юношеству пьянство терпимо быть не может», и предложило отчислить Сытина в солдаты. Сенат, впрочем, рассудил иначе и постановил на первый случай отправить Сытина в солдаты временно, на три месяца[719]. Дмитрий Кушников (17 лет) не только попался в 1748 году на воровстве, в том числе у соседа по комнате, но и сбежал из-под ареста, намереваясь в Ямской слободе «вдаться в услужение, называясь сиротою солдатским сыном». Корпусное начальство указывало, что Кушникова и раньше наказывали за проступки, но он «от таковых непорядочных поступков не токмо не воздержался, но толь паче еще и в наивящие к предосуждению и пореканию дворянства в продерзости впал» – и потому требовало его отчисления, чтобы другие кадеты от таких «неприличных дворянству поступков и продерзостей себя наилучше остерегали». Сенат рассудил, однако, «в разсуждении его малолетства» пороть розгами «нещадно» при прочих кадетах – и отослать в Артиллерийскую школу (тем самым и подчеркивая ее гораздо более низкий социальный статус)[720]. Наконец, в 1755 году князь Б. Г. Юсупов разжаловал Алексея Козминского из капралов в кадеты прямо «за неприличные дворянству поступки»[721].
Какие-то признаки сопротивления реализуемой в корпусе культурной программе мы находим с трудом. Возможно, как проявление культурного конфликта можно расценить поступок кадет Березина и Коровина, которые в 1733 году не вернулись из отпуска, отправившись вместо этого в Никольский монастырь постригаться в монахи; тогда же кадет Горетчанов сбежал «для моления в Тихвин по обещанию своему»[722]. Такие поступки, однако, являлись единичными. Другое дело, что попытки регламентировать повседневную жизнь в корпусе имели, несомненно, лишь ограниченный эффект: дела о дисциплинарных нарушениях явно показывают, что, несмотря на декларируемый идеал регулярности, кадеты имели возможность вести весьма «нерегулярную» жизнь и в корпусе, и за его пределами. Кадеты напивались, посещали так называемые «вечеринки», включая и аристократический бордель пресловутой Дрезденши, закрытый правительством в 1750 году[723]. Отдельным источником «нерегулярности», судя по всему, были кадетские крепостные «хлопцы», жившие в корпусе и тут же обстирывавшие своих господ и готовившие для них, а также кадетские собаки, которым корпусной гофмейстер безуспешно пытался закрыть доступ в трапезную. По словам последнего, «от тех собак кала, костей, и проч. великой в камерах смрадной и тяжелой дух, что удивляюсь как живут, а постороннему человеку и войти неприятно, от того ж приемлют покои гнилость и худобу»[724]. И крепостные хлопцы, и собаки были ярким символом того самого «нерегулярного» помещичьего, деревенского быта, на преодоление которого и был нацелен корпус. Вместе с тем посетивший заведение как раз в те же самые годы, в середине 1730‐х годов, шведский путешественник К. Р. Берк не заметил какого-то особенного беспорядка: наоборот, ему бросились в глаза «хорошее» содержание кадет, «этих чудесных юношей», их «чистые и опрятные комнаты»[725].
Позволяло ли обучение в корпусе приобрести некоторый общий культурный багаж, и если да, то какой именно? Преподавание в корпусе, как известно, было устроено не вполне привычным для современного читателя образом: кадеты переходили из класса в класс по каждому отдельно взятому предмету индивидуально, по мере постижения наук. Говоря иначе, кадет мог продвинуться до высших ступеней в иностранном языке, но оставаться на базовом уровне в арифметике, и наоборот. Стандартной продолжительности усвоения того или иного предмета при этом не было предусмотрено, не существовало и некоторой «программы» – кадет выучивал то, что успевал за годы пребывания в корпусе. Фактически его итоговая оценка (и оценки на промежуточных и генеральных экзаменах) представляла собой описание того уровня, которого кадет достиг по каждому из изучаемых предметов. Охарактеризовать некоторый образовательный уровень выпускающихся кадет поэтому сложно; попробуем сделать это на основе экзаменационных ведомостей 1738 года. К этому времени поступившие в 1732 году кадеты (те из них, кто не был отчислен или выпущен ранее), как правило, изучали немецкий язык – на совсем базовом уровне, «переводит с немецкого на российский легких авторов», или же более продвинутом, «учит разговоры и вокабулы и говорит по-немецки изрядно»; рисовали (от «рисует красным карандашом» до «рисует ландшафты красками»); могли танцевать менуэт. Это наиболее стандартный набор предметов, которые русские кадеты начинали изучать с самого поступления в корпус. Спустя три-четыре года после поступления к ним добавлялись верховая езда («обучается в позитурах, тротирует и галопирует»), фехтование, фортификация – обычно черчение укреплений («рисует регулярные и нерегулярные крепости и профили», но чаще лишь минимальное «начинает чертежи»). Более способные кадеты могли изучать также французский (чаще всего на уровне «переводит с французского на русский»), геометрию (вплоть до «планиметрию, стереометрию и тригонометрию с некоторыми доказательствами знает», хотя и редко). В таких «продвинутых» предметах, как история и география, экзаменовались лишь считаные русские кадеты. Редко встречается в ведомости арифметика – надо полагать потому, что проучившимися несколько лет кадетами она уже была освоена как необходимая для дальнейшего изучения геометрии и фортификации; не учили русских кадет, как кажется, и «русскому штилю» – в отличие от немцев, которым его преподавали как иностранный язык[726].
Разумеется, встречались исключения. Адам Олсуфьев, один из лучших учеников, в 1739 году писал «экстемпоре» по латыни; «компоновал» на французском и переводил с немецкого на французский «экстемпоре весьма изрядно»; рисовал миниатюры; знал русскую историю; имел «начало доброе» в математической географии; фехтовал; обучался «филозофии рационалис» и освоил часть «юс натуре»; освоил всеобщую историю «до окончания Каролевой фамилии»[727]. Однако типичным, видимо, следует считать уровень, достигнутый Николаем Неплюевым, который, по мнению начальства, «к наукам прилежал нарочито, но в том успех имел посредственный». К 1751 году Неплюев (поступивший в 1744 году) окончил арифметику и «нетвердо» геометрию, «посредственно» выучил фортификацию; мог переводить на немецкий и говорить на нем «нарочито», «посредственно» овладел немецким письменным «штилем», начал переводить «худо» с немецкого на французский. Неплюев освоил на немецком историю (до императора Тиберия) и географию; и то и другое «нетвердо». Зато молодой человек «нарочито» рисовал «ландшафты и картуши тушью», «нарочито» фехтовал, «хорошо» танцевал польский, менуэт и ездил верхом[728]. Описанный набор предметов и составлял, видимо, тот общий культурный багаж, который большинство молодых дворян выносило из корпуса.
«Становой хребет» империи
Кем же были молодые дворяне, из которых в Кадетском корпусе пытались сформировать «истинное шляхетство»? В литературе встречаются две оценки социального состава учащихся Кадетского корпуса, обе из них в равной мере основанные скорее на общем впечатлении, чем на каких-то данных. С одной стороны, можно встретить ссылки на И. И. Шувалова, утверждавшего, что «в кадетский корпус никого нет, кроме самых бедных, и за кем сто душ, то уже богатым почитается, а половина почти, кои своих служителей не имеют, и сами чорныя нужныя работы исправляют»[729]. С другой стороны, приводится мнение Г. А. Гуковского, который писал, характеризуя социальную среду в корпусе и вокруг него, что «средства орудия и культуры оказались в руках высшего слоя родового состоятельного дворянства, крепкого и экономической независимостью, и „связями“»[730]. Как мы увидим, прав скорее Гуковский. Хотя корпус был формально и открыт для всего дворянства и хотя указ 9 февраля 1737 года делал обучение в школах обязательным именно для беднейших дворян, на практике кадеты представляли преимущественно тот верхний сегмент среднего дворянства – и в смысле чинов, и в смысле богатства, – который сыграл ключевую роль в событиях 1730 года и который И. В. Курукин называет «становым хребтом» империи[731].
Манифест о создании корпуса предполагал зачисление в него на добровольной основе «желающих», которые приглашались самостоятельно являться для записи в новое училище[732]. Для аннинского правительства это был довольно принципиальный момент, прямо вытекавший из упоминавшихся выше антропологических представлений: только получив служебное назначение в соответствии со своей склонностью, дворянин мог служить «охотно», со рвением[733]. В. Н. Татищев, активно вовлеченный в правительственные дискуссии лета 1731 года, подчеркивал в письме И. Д. Шумахеру из Москвы от 16 августа, что в создаваемый корпус «кадетов будут собирать волею, кто похочет»: на фоне практик петровского времени это, очевидно, рассматривалось как новаторская идея[734]. Не менее важно, что обучение в корпусе сулило молодым дворянам возможность сразу попасть «в унтер-офицерские и в прапорщичьи, а которые больше знают, и подпоруческие и поруческие» чины[735], «не быв в солдатах и матросах и других нижних чинах»[736]; к тому же, как подчеркивалось в документах, обучение в корпусе было бесплатным, а кадеты брались на полное казенное содержание. Можно было бы предположить, что такая возможность для социальной мобильности через образование должна была быть особенно привлекательной для дворянской мелкоты, не имевшей других перспектив выбиться в чины.
И действительно, в отличие от более ранних петровских школ, корпус и в самом деле открывал дорогу к классным чинам. По данным А. В. Висковатова, за период с 1732 по 1762 год включительно в корпус было принято 2508 человек, выпущено из корпуса – 1455[737]. Нами учтено 2355 поступивших и 1659 покинувших корпус за этот период[738]. Таким образом, речь идет о достаточно представительных данных. Из 1483 человек, по которым у нас есть данные, 135 умерло во время учебы, еще несколько десятков были уволены с абшидом по болезни без ранга. Подавляющее большинство (не менее 70 % учтенных нами кадет) получили при выпуске офицерские чины, как это и обещало правительство. В том числе 713 человек получили чины прапорщика, 285 – подпоручика (или прапорщика в инженерных войсках или Кадетском корпусе), 221 – поручика (или подпоручика в инженерных войсках или корпусе). До трех десятков человек покинули корпус с более высокими чинами (армейского капитана, поручика гвардии или технических войск) – как правило, после нескольких лет преподавания или службы в корпусе. С другой стороны, порядка 40 человек были выпущены сержантами (и аналогичными чинами) и около 60 человек – младшими унтер-офицерами. И если выпуск сержантом, как правило, не рассматривался как дисциплинарное наказание, а отражал весьма скромные успехи в науках, то отчисление капралом, а тем более рядовым (порядка 70 человек) или «в армию кадетом» (38 человек) было обычно именно наказанием за серьезные проступки. Кроме того, кадетов могли отчислить рядовым или унтер-офицером и за «превозшедшими летами», и за «ненадежность к наукам». Хотя большинство отправлялось после выпуска в армию, кадеты также определялись и адъютантами к генералам, в штатскую службу, в кавалерию (в частности, полковыми берейторами), в гвардию, в том числе гренадерами поручичьего ранга в Лейб-компанию. В 1755–1756 годах порядка сотни выпускников было определено к межеванию. Несколько человек были направлены в ландмилицию и гарнизоны, в том числе по болезни. Заметим, что в этом отношении корпус разительно отличался от своего берлинского прообраза: там в первые десятилетия его существования лишь единицы выпускались офицерами, остальные же направлялись в полки унтер-офицерами и производились в лейтенанты только после прохождения практики в течение нескольких лет[739].
Поначалу, однако, прагматическая ценность обучения в корпусе должна была быть неочевидной для дворянского сообщества в целом – и вовсе не потому (или не только потому), что сообщество это сомневалось в ценности образования вообще. Дело в другом: петровские школы, по-видимому, оставили по себе очень плохую память среди дворян. Не говоря уже о том, что зачисление в них начиная с середины 1710‐х годов производилось в основном принудительно, без учета пожеланий недорослей, Петр так и не сумел наладить их регулярное финансирование. Жалованье не только было весьма скромным, но и выплачивалось с большими задержками; попавшие под штраф должны были служить вовсе без жалованья. В итоге ученики Морской академии прямо бедствовали, иногда перебиваясь то черными работами, а то и нищенством. Еще более важно, пожалуй, что петровские школы не предусматривали механизма предсказуемого производства выпускников в чины. Серьезной проблемой это стало с окончанием Северной войны, когда потребность в офицерах сократилась, особенно в морских: чинопроизводство по флоту шло крайне медленно, и десятки, если не сотни выпускников Морской академии были обречены годами и даже десятилетиями оставаться в промежуточном статусе гардемаринов[740].
Неудивительно поэтому, что некоторые недоросли, оказавшиеся в корпусе против своей воли в первые годы его существования, сомневались в том, что пребывание в новой школе будет полезно для их карьеры. В частности, в корпус были скопом записаны молодые придворные скончавшихся царицы Евдокии и царевны Прасковьи. Гоф-юнкер царевны Прасковьи князь Федор Лобанов-Ростовский, однако, протестовал: «Мне, нижайшему, от роду осьмнадцатый год и за такими моими летами в непонятии оного корпуса наук могу закоснеть, к тому ж против своей братьи буду обижен, ибо другие гоф юнкеры отпускались в армейские полки в обер-офицеры». Паж Алексей Пущин также указывал, что «столько лет при ея высочестве будучи в службе без всякого награждения вместо обер-офицерского чина написан в кадеты, что есть не без обиды, а понеже я нижайший имею охоту служить в армейских полках, где могу лутчее генерально всякие военные порядки видеть и показать себя в действительной службе и обучиться военным регулам»[741]. Как мы видим, дворяне манипулируют здесь в собственных целях официальной риторикой, чтобы избежать учебы в корпусе: они ссылаются и на устоявшееся мнение о неспособности человека к учебе после 18 лет, и на представления о служебной справедливости, требующие награждения добросовестно служившего чинами наравне с его «братьей». Ссылаясь на свою великовозрастность, просились в 1732 году о переводе в армейские полки и зачисленные в корпус «в смотру из недорослей» Александр Колюбакин и Степан Ушаков[742]. Особенно показательно, что с началом войны с турками в 1736 году даже сын В. Н. Татищева Евграф вместе с несколькими другими кадетами попросились «сами себе при армии честь заслужить» – и сочли более предпочтительным для себя отправиться в войска рядовыми, чем продолжать учебу в надежде на выпуск офицерами[743]. Более того, канцелярия корпуса полагала, что некоторые кадеты специально нарушали дисциплину, чтобы добиться отчисления в полки, надеясь там скорее «сыскать произвождения» – «не столко тщатца чтоб чрез науки определитца в полки, но не желая обучатца, проискивают того чрез непорядочные свои поступки»[744].
В итоге, хотя руководству корпуса удалось довольно быстро набрать необходимую квоту и даже превысить ее (к весне 1732 года записалось уже более 300 человек, что позволило увеличить штат с первоначальных 200 до 360 человек[745]), качество этого первого набора было довольно неровным. Многие из первых кадет оказались великовозрастными, и несколько десятков из них в 1732–1735 годах были выпущены в армию унтер-офицерами и даже солдатами «за превзошедшими летами»[746]: корпусное начальство считало юношей старше 18 лет в общем и целом «безнадежными» к дальнейшему обучению. Среди первых поспешно принятых кадет были и очевидно больные, которых тоже пришлось отчислять. Так, командир второй роты доносил, что «имеющиеся в ево роте кадеты Иван Глебовской, Иван Чихачев, и Александр Киреевский, по мнению его, быть в кадетах негодны, понеже Глебовской ума лишился и всегда завирается, Чихачев руками скорбен и не может ружьем владеть, а Киреевский в бегах два раза был и некоторые кражи чинил и в квартере кажет себя не по-надлежащему»[747]. Кадет Николай Мельницкий указывал, что «в Москве будучи […] чрез родственников моих записан я, нижайший, из недорослей кадетом, неведая подлинно силы и учреждения сего корпуса, в каковых состоит науках и летах тех кадетов, а ныне уведомился что оной состоит в высоких и многих науках и от младых лет учения подлежит, а мне уже указные лета минули, а паче что я, нижайший, природы слабой и имею в себе болезнь немалую»[748]; по докторскому свидетельству, Мельницкий действительно оказался совершенно негодным к службе. Имели место и побеги: так, только за первые четыре месяца 1733 года бежало (и было поймано) пять человек, включая и уже упоминавшегося Киреевского[749]. В дальнейшем, однако, проблем с комплектованием корпуса не наблюдалось, более того, появилась практика зачисления в корпус сверх комплекта: в этом случае кадет числился в корпусе и посещал занятия, не получая жалованья и квартиры. Отмечая, что русских учащихся полный комплект, а прибалтийская квота не выбрана, Сенат в 1748 году формализовал эту практику, распорядившись переводить таких сверхкомплектных в штат по очередности поступления от них первоначальных прошений о зачислении[750].
Каким в итоге был социальный облик кадет? В дальнейшем нас будут интересовать кадеты, которых мы на основании их фамилий с той или иной степенью надежности можем отнести к «русским» (в отличие от зачислявшихся по «прибалтийской» квоте). Надо сказать, что наши данные о служебном и имущественном положении отцов весьма неполны в том числе и потому, что сбор этих сведений был организован довольно неровно. В первой половине 1730‐х в использованных нами документах крайне редко упоминается, в каком чине состоит отец кадета и сколько за ним душ; в первой половине 1740‐х сведения также весьма отрывочные. Поэтому в своих оценках мы будем основываться на данных за те периоды, когда наши сведения наиболее полны – это конец 1730‐х и середина 1740‐х – 1750‐е годы. Как видно из таблиц 1 и 2, поступающая в Корпус молодежь представляла именно «крепких середняков» дворянства. Доля беднейших дворян (20 душ м. п. и менее) никогда не превышает четверти поступающих, при том что среди дворянства в целом они составляли до 60 %. Более того, в 1750‐х годах мы видим, что бедняков среди поступающих оказывается даже меньше, чем представителей наиболее богатой категории (более 500 душ м. п.). Зато не менее трети поступающих стабильно составляют зажиточные дворяне (100–400 душ м. п.). Более зажиточные кадеты имели более высокие шансы попасть в корпус: в 1736 году медианное число крепостных у недорослей, «желающих» в корпус, было 95, а у тех, чьи кандидатуры были одобрены Герольдией, – 129; в 1745 году эти значения были 100 и 125 соответственно. Вероятно, эта политика отражает именно желание видеть в корпусе кадет, которые могли себя содержать «неубого», – хотя она вступала, конечно, в конфликт с заявленной правительством же линией на обязательное обучение в казенных школах именно беднейших дворян.
Таблица 1. Имущественное положение недорослей, зачисленных в корпус (через косую черту приведены общая численность недорослей данной категории и их доля в общей численности зачисленных за соответствующий период, в %)
1 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. 3-е изд. Т. 1. СПб., 2003. С. 89.
2 Смирнов Ю. Н. Особенности социального состава и комплектования русской гвардии в первой половине XVIII века // Классы и сословия России в период абсолютизма: Межвузовский сборник статей. Куйбышев, 1989. С. 103–105.
3 Души мужского пола.
Схожую картину мы видим и в отношении чинов: у трех четвертей поступающих кадет отцы обладают классными чинами; следует учитывать, что в тот период даже низший классный чин встречался гораздо реже и имел гораздо большую ценность, чем в XIX веке, а подавляющее большинство дворян служили рядовыми. Самую большую группу среди поступающих составляют сыновья обер-офицеров, но сыновья штаб-офицеров ненамного отстают от них по численности. Таким образом, и в отношении чинов, и в отношении душевладения структура поступающих в корпус разительно отличается от структуры дворянства в целом – преобладавшие в нем беднейшие и нечиновные дворяне в корпусе практически не представлены. В итоге тон здесь задавали отпрыски не аристократии, но административной элиты среднего уровня: те, чьи отцы командовали ротами и батальонами, а после отставки становились уездными и провинциальными воеводами; кто был способен, говоря словами правительственного указа, жить «чисто, честно и неубого».
Таблица 2. Чины отцов недорослей, зачисленных в корпус
Можно заключить, таким образом, что Кадетский корпус опирался на вполне четко очерченную в социальном отношении аудиторию, стабильно поставлявшую в него учащихся. Ключевой вопрос, таким образом, состоит в том, почему именно эти слои дворянства преобладали среди поступающих, какие механизмы отбора и самоотбора тут работали. Как показывают документы, у молодых дворян начиная с середины 1730‐х действительно была возможность выбирать карьерную траекторию. Выбор свой молодые шляхтичи (а в реальности, видимо, их отцы) делали, как правило, в Герольдии, где являющийся на смотр недоросль сообщал о своем «желании» быть направленным «в кадеты». Прибалтийские дворяне и иностранцы могли подавать челобитную прямо в корпус или лично к фельдмаршалу Миниху и его преемникам. Решения, однако, принимались на самом высшем уровне: в промемории, направленной в 1736 году из Корпуса в Герольдию, объясняется, что хотя шляхетские дети и приходят к директору записываться в кадеты, но «без именного ЕИВ указу в Кадетский корпус принять не можно»[751]. Документы поступали в Кабинет, где претендентам нередко устраивали и повторный личный смотр; по итогам рассмотрения в Сенат направлялся или «реестр за руками господ кабинет-министров», или даже именной указ; заслушав указ, сенаторы, в свою очередь, направляли соответствующие указы в Военную коллегию[752]. Как правило, большая часть прошений при этом удовлетворялась, хотя правительство, как кажется, проводило здесь и свою вполне определенную политику. За период с июля по декабрь 1736 года, например, о своем желании попасть в корпус заявили 73 недоросля; из них были определены 39, а кроме того, еще 13 из числа тех, кто такого желания не высказывал[753]. В 1745 году попросились в корпус 48 дворян, определены были 37 и еще два – из тех, кто не просился[754]. В Кабинете, конечно, также проводился некоторый отсев; при этом, как кажется, многие из отвергнутых в итоге все-таки попадали в Корпус в последующие годы.
Подавляющее большинство беднейших дворян, однако, и сами не просились в Кадетский корпус, наоборот, предпочитая записываться рядовыми в полки[755]. Здесь, конечно, требуется более внимательно рассмотреть вопрос об имущественных барьерах на пути в корпус. Документы об основании корпуса подчеркивали, что семьям кадет не придется нести никаких издержек в связи с обучением; дворянам сулили привлекательные бытовые условия «с немалым покоем» в Меншиковском дворце, «трапезу довольную», казенные книги и припасы, прислугу для «всяких работ, и шитья, и мытья белья» – и вообще, «никаких им кадетам убытков не будет»[756]. Но насколько убедительно звучали эти обещания для беднейших дворян, учитывая опыт петровских школ, сказать трудно. Возможно, учение на этом фоне воспринималось дворянами как доступное только состоятельным. Недоросль Иван Греков, например, прямо писал в 1732 году: «Моего желания к тому кадетскому корпусу на учение не имею […] понеже что за мною крестьянских дворов не имеется» – и просил перевести его из кадет в солдаты в Новоладожский полк[757]. Кадетское жалованье, согласно штату, хотя и составляло от 15 до 30 рублей в год, в зависимости от успехов в науках, подвергалось значительным вычетам (на построение мундира и т. д.). На практике формальные показатели душевладения могут быть обманчивыми: даже выходцы из среднего и зажиточного шляхетства могли себя ощущать в материальном отношении довольно стесненными – имения могли быть расстроенными, особенно у сирот; поступление оброка задерживаться и т. д. Так, капитанские дети Федор и Петр Львовы, хотя и числились номинально обладателями 160 душ, жаловались в 1750 году на неспособность «себя на своем коште содержать» и «надлежащего кадетского мундира от себя построить»[758]. В 1736 году директор фон Теттау сообщал, что у многих из молодых людей, выпускаемых офицерами в действующую армию, «кроме самой бедной одежды ничего не имелось, а довольствовались казенным; хотя ж в том числе и есть такие, которые имеют деревни, токмо за дальностию деревень их от Санктпитерсбурха, получить им [денег] вскоре невозможно и при нынешнем отправлении столько чем доехать [до своих полков] при себе не имеют». Всего из 70 выпускавшихся на тот момент кадет 38 показаны как не имеющие денег на дорогу и нуждающиеся в материальной помощи[759]. При принятии решений о выборе службы беднейшие дворяне, скорее всего, имели в виду возможность подобных дополнительных расходов, связанных с обучением в корпусе.
Закрепление практики зачисления кадет вне штата с последующим переводом на штатные места также должно было создать серьезный барьер для неимущих дворян, которые не могли сами содержать себя в столице в ожидании казенной вакансии. Преимущество здесь получили также те дворяне, у кого отцы или родственники служили в столице: например, секретарский сын Иван Чириков, не имевший душ, но выражавший в 1749 году желание учиться на своем коште[760]. В этих условиях возможность зачисления вне очереди в штат становилась важной формой патронажа, особенно в правление Елизаветы Петровны. Так, в 1751 году Михаил Калугин был зачислен по именному указу, объявленному через камер-юнгферу «Устинью Никитишну», а Степан Русинов (сын поручика из крещеных калмыков) – через «мейстера де гардеробе» В. И. Чулкова[761]. Канцелярист Коллегии иностранных дел Тимофей Клишин сына своего Ивана «своим коштом обучил… при здешней Санкт петербургской академии наук в гимназии латинскому, немецкому и французскому языкам, також и арифметике», однако ж «далее в сей гимназии на своем коште содержать и обучать его по недостаточном своем не в состоянии будучи», сумел заручиться ходатайством о зачислении отпрыска в корпус за подписями А. П. Бестужева-Рюмина и М. Л. Воронцова[762].
Несомненно, важнейшую роль в механизмах самоотбора играли и родственные связи. Как представляется, механизмы эти хорошо видны на примере группы недорослей, которые записались в корпус самыми первыми, в период с 16 августа по 19 ноября 1731 года. С одной стороны, среди поступающих – сыновья представителей административной элиты: А. В. Новосильцев (сын сенатора), А. И. Позняков (сын санкт-петербургского обер-полицмейстера), Н. А. Маслов (сын обер-прокурора Сената), Евграф Татищев, Ф. А. Алымов (сын московского губернского прокурора), А. М. Воейков (сын действительного статского советника). Можно предположить, что для этих представителей административной элиты направление сыновей в новое учебное заведение, патронируемое императрицей и ключевыми сановниками, было достаточно естественным шагом. С другой стороны, мы видим таких недорослей, как, например, Иван Полев. Полев был сиротой: его отец, майор, к тому времени уже скончался; не было за ним и крестьян. Тем не менее он был не только грамотен, но и знал немецкий: возможно, не случайно в Москве он жил в доме кн. И. Ю. Трубецкого. Карл-Ульрих Стерншанц, сын покойного генерал-майора, жил в доме Алексея Макарова: можно заподозрить здесь источник «протекции» или хотя бы просто информации о важности и престижности новой школы. Николай Чоглоков (сын покойного подполковника, 70 душ м. п.) жил в Москве в доме генеральши Газениус, сын которой Петр поступил в корпус в том же году; не случайно, вероятно, Чоглоков знал немецкий[763]. Кадет Иван Давыдов до зачисления жил в доме своего дяди, вице-президента Камер-коллегии Петра Мельгунова, и попал в корпус одновременно со своими двоюродными братьями, Алексеем и Александром Мельгуновыми; именно в доме Мельгунова он и освоил немецкий и французский языки[764]. Мы видим, таким образом, что кадет зачастую направляли в корпус социальные связи; в результате здесь образовывались целые кластеры родственников. Поступающий в 1735 году Петр Креницын уже имел в корпусе двоих двоюродных братьев, Федосея Байкова и Родиона Горяинова; Андреян Толбухин (1733 г.) – двоюродного же брата Александра Толбухина; Иван Писарев (1733 г.) указал в качестве своих родственников кадет Ивана и Андрея Ефимовских и т. д.[765]
Хотя прошения недорослей о зачислении в корпус, как правило, носят формульный характер, в некоторых случаях можно заключить, что молодые дворяне и их семьи вполне сознательно реализовывали жизненные траектории, ориентированные на учебу. Петр Бухвостов пояснял: в 1740 году «по прошению моему записан я нижайший в ынжинерный корпус учеником […] поныне во оной инжинерной школе никаких иных наук языческих и протчих кроме что до инжинерства касается не обучают, а я нижайший из шляхетства в новгородском уезде и я имею себе от роду 14 лет и желаю обучаться иностранным языкам, фехтованью, танцованию, и протчим показанным по регламенту того кадетского корпуса наукам»[766]. Михаил Щербачев числился учеником Московской артиллерийской школы, где выучил геометрию и часть артиллерии и был отпущен доучиваться дома на своем коште, однако затем пожелал определиться в корпус, «чтоб молодые дни мои втуне не проводить, а за недостатком моего иждивения на своем коште учиться не в состоянии»[767]. Артиллерийской школы ученик Петр Вешняков (семья имела поместья в Арзамасском и иных уездах, 17 лет) был также отпущен ранее домой для обучения на своем иждивении. Однако теперь «как за недостатком оного, так и партикулярных мастеров, от которых по желанию моему могу научиться» Вешняков просился в корпус «для службы В. И. В. и для обучения языков, наук и военных эксерциций в кадеты определить, дабы по моей рабской должности мог в просвещении разума столь наивящею пользою высочайшей службе В. И. В. по природной моей склонности жизнь мою совершить»[768]. Федор Смольянинов был отпущен домой со смотра 1743 года «и в том же году съехал он в Астрахань к отцу своему отставному майору Родиону Петрову сыну Смольянинову, который ныне обретается в Астрахани у рыбных промыслов, и в обретающемся там инженерном корпусе обучался на своем коште и обучил арифметику с принадлежащими частями геометрии и довольные части фортификации», представив аттестат за руками «инженерных штап и обер офицеров»[769].
Эти служебные стратегии, конечно, реализовывались на фоне имеющегося ландшафта социальных связей, определявшего выбор наиболее оптимальных вариантов. Показателен пример Ивана Харламова (15 лет, солдат в Ингерманландском полку). Отец его служил в выборных ротах у фельдмаршала Шереметева и отставлен к делам; один из дядей служил во флоте («ранга не упомню»), другой – прапорщиком в Санкт-Петербургском гарнизонном полку. Один из братьев Ивана был капралом в Ингерманландском полку – в том самом, где числился и сам недоросль; другой, Григорий, которому Иван и был приказан в столице, – кондуктором в Инженерном корпусе. В корпусе, однако, у Ивана был двоюродный брат по матери, Егор Головцын. Оказавшись в корпусе, Харламов был определен в 1-ю роту – в ту самую, где его кузен Головцын числился капралом. Корпусной быт у братьев, надо думать, был вполне налажен: Головцын просил не вычитать у него из жалованья деньги за казенную еду, объясняя, что «имею завсегда свои столовые припасы, которые приходят из деревень отца моего»[770].
Отдельно следует упомянуть имперское измерение процесса консолидации элиты. Изначально, как это и было предусмотрено учредительными документами, корпус был нацелен на выстраивание контактов между русским и прибалтийским дворянством, в том числе через взаимное изучение языков. В 1740‐х и особенно в 1750‐х годах корпус все чаще используется правительством и для воспитания из представителей других народов лояльной элиты, адаптированной к имперской культуре. Так, в 1740‐х годах в корпус были определены четыре сына калмыцкого хана, титуловавшиеся князьями. Двое из них, князь Петр и князь Филипп, умерли в корпусе, однако князь Алексей, поступивший в 1745 году, был в 1756 году произведен в поручики при корпусе, а в 1762 году, по смерти его отца, был отставлен с производством из майоров в полковники и отправлен управлять отцовским улусом. Четвертый из ханских сыновей, князь Иона (в корпусе с 1747 года, в 1756 году произведен в прапорщики при корпусе), тогда же, в 1762 году, был переведен из корпуса капитаном в лейб-гвардии Преображенский полк[771]. В 1748 году в корпус по просьбе Коллегии иностранных дел определен «привезенный из Кизляра сюда в Санкт Питербург мурзинский сын новокрещенский» Дмитрий Таганов, причем Коллегия специально отмечает, что юноша, уже «будучи при коллегии учится российской грамоте читать и писать и, ходя в академическую гимназию пишет по-немецки и рисует нечто, а притом у советника канцелярии Хризоскулева обучается турецкого языка, показывая ко всему тому охоту и понятие». На этом основании Коллегия просит Таганова «определить на некоторые годы в кадеты, где он будучи в на(д)смотрении мог начатому наивяще обучиться и к тому же и другие штатские науки познать и потом бы в службу оной коллегии годным быть»; для него должно было быть предусмотрено специальное расписание – три дня в неделю Таганов должен был вместо обычных занятий в корпусе ходить учиться к упомянутому Хризоскулеву. В 1756 году Таганов был выпущен поручиком в переводчики в Астраханский гарнизон и впоследствии сыграл важную роль в управлении Кабардой[772].
В конце 1740‐х и особенно в 1750‐х корпус все чаще привлекает представителей левобережного шляхетства: среди них Яким и Семен Сулимы (Сулимовы), Иван, Семен и Андрей Горленки, Иосиф, Яков, Иван и Петр Кулябки, Михаил, Василий, Николай и Андрей Милорадовичи, Михаил Трощинский, Козьма Полетика, Василий Забережин, Григорий Репешко и др. Как правило, это представители среднего уровня войсковой элиты, дети бунчуковых товарищей и сотников. Сулимовы, однако, сыновья полковника Переяславского полку, и на них в корпусе обращают особое внимание: братья зачислены несмотря на то, что уже достигли «совершенного возраста»; для них велено разработать особую программу – «обучать танцовать, фехтовать, верховой езде и военной екзерциции, а протчим наукам смотря по склонностям и понятию»[773]. В этом же ряду можно упомянуть и сыновей грузинских дворян-эмигрантов, зачастую также служивших на Украине в гусарах (князья Асигмовановы, Шаликовы, Эристовы), а также 13 человек малолетних черногорцев, зачисленных в 1758 году – в качестве родственников тамошнего митрополита Афанасия Петровича[774].
Как кажется, именно благодаря описанным механизмам выбора служебных траекторий в корпусе со временем и кристаллизировалась соответствующая социальная среда – он пополнялся представителями дворянской элиты, тесно связанными родственными и клановыми отношениями. Показателем консолидации в корпусе шляхетской верхушки является все более ярко осознаваемая ею преемственность по отношению к допетровской элите. Из 70 известных нам недорослей, поступающих в корпус в 1762 году, 36 смогли вспомнить чины своих прадедов: среди них десять претендовали на происхождение от стольников, четверо – полковников и еще четверо – от стряпчих и стремянных; еще четыре недоросля называли стольников среди дедов[775]. Возможно, предпринимаемые в корпусе усилия по формированию культурно гомогенного «истинного шляхетства» и имели довольно ограниченный эффект; возможно, действенность используемых в нем механизмов дисциплинирования и была невысокой. Принципиально важным, однако, было сочетание этих усилий с востребованностью корпуса в среде среднего дворянства, с появлением у корпуса своей вполне четко очерченной социальной аудитории и встраиванием его в жизненные стратегии представителей элиты – в этом отношении корпус также резко отличался от более ранних петровских школ. Именно такое сочетание, как представляется, и обеспечило успех корпуса как одной из ключевых институций России середины XVIII века.