Жан-Люк Ле КамНадгробные биографии как отражение идеала воспитания немецкого лютеранского дворянства: граф Отто Магнус фон Денхофф (1665–1717)
Лютеранская реформация, провозгласив отказ от католической концепции спасения делами и от всех элементов литургии, связанных с представлением о чистилище, повлекла за собой и существенное изменение погребальных практик[1032]. Это выразилось в совмещении надгробной проповеди, основанной на толковании Священного Писания и отражающей надежду на спасение души верой, с надгробным словом в форме биографии, призванным воздать хвалу покойному и наставить собравшихся на путь истинный, указав им на его благочестивые дела как на пример для подражания[1033]. Представители элиты скоро привыкли к такому формату, усвоив обычай публиковать эти проповеди с приложением биографий, а частные лица и институции – обычай собирать их как образчики вероисповедальной литературы или же как элементы семейных архивов. Десятки тысяч таких брошюр, обычно переплетенные вместе в толстые тома, хранятся в немецких библиотеках и архивах, отражая зарождение, расцвет, а затем упадок этой практики на протяжении двух столетий (1550–1750)[1034]. В первую очередь, разумеется, эти социальные и религиозные практики затрагивали именно высший слой элиты, то есть дворянство.
Исходя из этого, вполне естественно было бы ожидать, что в таких текстах в какой-то степени будет отражен и тот образовательный идеал, который был выработан дворянством, постольку поскольку оно стремилось выступать как образец всевозможных добродетелей и, разумеется, представлять эти добродетели публично. При этом для понимания отраженных в них идеала и практик дворянского образования необходимо учитывать как характер этих источников, так и способы их бытования. Я не стремлюсь в данном случае представить статистический анализ описанных в погребальных биографиях дворянских образовательных траекторий: такая постановка задачи увела бы нас слишком далеко при крайне неопределенных шансах на успех. Вместо этого я ограничусь обсуждением в историко-критическом ключе самой уместности использования подобного источника для описания дворянского образовательного идеала. Чтобы рассмотрение этого вопроса не было чрезмерно абстрактным, я решил использовать в качестве конкретного примера в высшей степени познавательную надгробную биографию Отто Магнуса фон Денхоффа (von Dönhoff).
Я начну с рассмотрения характера данного типа источников, его преимуществ и ограничений с точки зрения изучения истории образования в целом и истории дворянского образовательного идеала в частности. Затем я проиллюстрирую эти положения примерами из выбранного мною надгробного слова и в конце предложу некоторые выводы.
Источники и их особенности
Хотя биографии, содержащиеся в погребальных орациях, давно известны историкам и периодически использовались ими, систематически и в хоть сколько-нибудь серьезных масштабах они до сих пор не изучались. По инициативе Рудольфа Ленца, основателя (в 1976 году) проекта Forschungsstelle für Personnalschriften в Марбургском университете и одного из первых историков, настаивавших на важности изучения надгробных проповедей («Leichenpredigten»), были проведены четыре научные конференции по вопросам использования этого типа источников[1035]. В ходе обсуждений рассматривалось множество потенциальных тем и исследовательских вопросов, от теологии до медицины и демографии, включая литературу, музыку и, разумеется, историю смерти. Однако что касается социальной истории и изучения собственно жизненных траекторий, результаты были скромными. Возможно, причина в том, что эти надгробные речи представляются некоторыми историками недостоверными. «De mortuis nihil nisi bonum [dicendum est]», гласит латинская пословица, «О мертвых или хорошо, или ничего»: исходя из этого, надежность изложенной в таких биографиях информации не может не быть сомнительной[1036].
Как следствие, хотя отдельные исследователи начинают обращать внимание на важность этих источников для изучения истории образования, в целом их использование остается пока на самой ранней стадии. Упомянутая выше конференция в Марбурге позволила лишь затронуть эту тему в самых общих чертах[1037]. Недавняя работа американского германиста Корнелии Н. Мур[1038], вопреки ее заглавию, в основном посвящена характеристикам биографий как литературного жанра, тогда как собственно образованию в ней внимания не уделяется. Говоря шире, некоторые исследователи используют этот источник для рассмотрения отдельных элементов образовательных практик или отдельных социальных групп или социальных ролей: Катрин Келлер описывает практики образовательных путешествий, Свен Тоде – подготовку пасторов и теологов[1039]. Что касается меня, то я пытался использовать эти источники для исследования образования патрициата и детей купеческого сословия в Брауншвейге, а также возможностей для самообразования[1040]. Наиболее широкой по размеру охваченной выборки (559) и набору образовательных практик является мой собственный доклад о муниципальных советниках, представленный на организованной нами конференции немецкой рабочей группы по истории образования в ранее Новое время (Arbeitskreis Vormoderne in der Erziehungsgeschichte), посвященной образовательным траекториям в этот период[1041]. Но так или иначе, все это лишь первые опыты, где мы смогли лишь в самом общем виде затронуть ключевые методологические аспекты, включая проблему фактологической надежности этих источников. Основное внимание уделялось идентификации самих образовательных практик. Поэтому новизна предлагаемого мною в этой статье подхода состоит в использовании данных источников как в качестве иллюстрации образовательного идеала, так и в качестве отражения реальных практик[1042].
Ил. 1. Примеры фронтисписов погребальных ораций в честь Иоахима Лудольфа фон Фельтхайма (Joachim Ludolph von Veltheim, 1707) и Адама Хайнриха фон Пфуля (Adam Heinrich von Pfuhl, 1714). Из собрания Библиотеки герцога Августа в Вольфенбюттеле (S: Alv.: Ni 234(4)2°; Lpr. Stolb. 17839)
Обращение к вопросу об образовании умершего было и в самом деле обязательным элементом надгробных биографий, поскольку проповедники и общественное мнение считали его, наряду с семейной историей и благочестием, одним из ключевых элементов жизненного пути покойного[1043]. Внимание, уделяемое образованию, и степень детализации его описаний в этих текстах зависит от возраста и пола умершего; от оригинальности его образовательной траектории; от наличия у него каких-то особых навыков; от того, сталкивался ли он с какими-либо знаменитостями или оказывался в необычных ситуациях; и, вероятно, от склонностей самого биографа. Но даже с учетом этих различий и неизбежных пробелов и искажений данные документы остаются единственным доступным нам массовым источником и, соответственно, дают редкую возможность для попыток сопоставлений или построения типологии на значимых группах населения.
Сопоставление с другими надежными источниками показывает, что цитируемые в биографиях факты надежны и сомнению не подлежат[1044]. Включение особенно точных деталей (таких, как имена или даты) в тех или иных отдельных эпизодах заставляет нас думать, что фрагменты этих жизнеописаний были приготовлены заранее самими усопшими или их окружением и были основаны на личных или семейных воспоминаниях. Некоторые формулировки, употребляемые проповедниками, также подтверждают эту гипотезу[1045].
Таблица 1. Частота упоминаний отдельных компонентов дворянского образования
Прежде чем приступить к рассмотрению собственно образовательного идеала на данном конкретном примере, необходимо выявить наиболее распространенные элементы дворянского образования. Анализ частоты упоминания различных форматов образования в имеющихся источниках позволяет выделить следующие практики: обучение частными наставниками или гувернерами; обучение родителями или патронами; учеба в латинских школах, университетах и/или рыцарских академиях; образовательные путешествия (Kavalierstour); воинские упражнения; значимые встречи с учеными, различными знаменитостями и монархами; начало службы монарху в качестве пажа и т. д. Мой анализ их распространенности основан на выборке, включающей данные об образовательных путешествиях 201 представителя аристократии и патрициата в различных германских лютеранских землях (таблица 1)[1046]. Я выделил высшее дворянство (или аристократию) на том основании, что, в отличие от низшего и среднего дворянства, оно располагало средствами для получения наиболее дорогостоящего, в частности домашнего, образования, но также потому, что это позволяло ему проявлять свою социальную обособленность, например игнорировать воспитательные учреждения, в которых смешивались разные слои дворян. Именно поэтому высшее дворянство училось в колледже и в университете меньше, чем две другие группы дворянства, и образовательная траектория наиболее часто представленная в этой группе совмещает домашнее образование на уровне академии или коллегиума, за которым следует служба у вельможи или владетельного князя. Патрициат также следует выделить в отдельную группу, поскольку это городское служилое псевдодворянство, вышедшее из древней торговой буржуазии, отличается своей склонностью к получению университетского образования, а услуги гувернера на дому в этой группе, как правило, не упоминаются. Это образовательная модель, близкая к модели буржуазии свободных и интеллектуальных профессий и буржуа, занимающих административные и политические должности. Впрочем, следует отметить, что все эти модели представлены в той или иной степени во всех трех выделенных группах и что наиболее часто встречающаяся в общем среди всех трех групп модель образования (составляющая более трети всех случаев) совмещает домашнее образование, колледж и университет, к которым нужно добавить, конечно, образовательное путешествие, или Kavalierreise. Катрин Келлер провела аналогичный анализ, охвативший 305 молодых дворян из Саксонии: половина из них совершили образовательное путешествие, и 60 % учились в университете[1047]. Судя по этим результатам, сочетание учебы в университете и образовательного путешествия соответствовало идеалу дворянского образования в Германии. Низшие слои дворянства, видимо, тоже разделяли этот идеал, даже если он и не всегда был для них доступен.
Однако отвечать на вопрос о том, что представлял собой идеал образования, лучше с помощью качественных, а не количественных методов анализа. В самом деле, погребальная биография – это прежде всего дискурс: дискурс о жизни, религии, воспитании, успехах, невзгодах и смерти. Помимо фактов, он содержит слова и интерпретации. И слова эти произносились в торжественный момент, когда слушателей приглашали задуматься о жизни и смерти. Вопрос состоял в том, что остается от человека в конце его жизни как напоминание о стадии становления личности. Поэтому, интерпретируя надгробные панегирики, мы должны принимать во внимание не только факты, предлагаемые в тексте, но и то, как автор преподносит их.
В целом надгробные панегирики отражают, конечно, специфически церковный взгляд на жизнь и на общество. Выбор ключевых тем и стилистическая обработка текста были прерогативой авторов, почти всегда представителей клира, которые стремились подчеркнуть христианские качества покойного и роль Провидения. Но в обществе раннего Нового времени и в особенности среди дворянства семейная и социальная принадлежность также рассматривалась как предначертанная Господом. Лютеранские проповедники, однако, по большей части придерживались относительно более оптимистичной доктрины христианского гуманизма, которая допускала способность человека сотрудничать с Господом в воплощении Его воли (доктрина синергии в протестантизме). Задачей оратора было поэтому подчеркнуть в своем выступлении это сотрудничество со стороны умершего, как мы это увидим в приводимых ниже примерах. С другой стороны, пасторы были также и ключевыми фигурами социального механизма и должны были обеспечивать его легитимацию. В контексте погребальных церемоний они также выполняли функцию социальной репрезентации соответствующих групп. Поэтому они должны были оправдывать ожидания и ценностные установки социальных групп, к которым принадлежали покойные, и их выступления должны были соответствовать запросам их высокородных слушателей, присутствовавших на церемонии. Поэтому дворянские надгробные панегирики не могли не отражать и идеал дворянского образования.
В частности, эти нормы и идеалы отражаются в текстах путем включения критических и хвалебных комментариев, которыми авторы сопровождают биографические факты. Анализ этих комментариев требует детального рассмотрения риторических приемов, используемых в исходных текстах: в этой статье мы иллюстрируем их с помощью разбираемого ниже примера. В других текстах мы видим также, как панегирики отражают посредством умолчаний, оправдания или объяснения некоторых отклонений от норм и идеалов, что же именно было нормой и идеалом для дворянства того времени.
Наконец, сам жанр, социальный контекст которого требовал хвалебного тона и выделения положительных элементов биографии, естественным образом выливался в описание идеала соответствующей группы, где конкретный индивид едва ли не оказывался лишь поводом для более общих рассуждений. В самом деле, несмотря даже на оживляющие их детали и анекдоты, эти биографии скорее являются олицетворением определенного класса, пола или профессии и формулируют правила поведения для членов данной социальной группы, подобно тому как это делали произведения в традиционном жанре «зерцала государей» (Fürstenspiegel). Способность и готовность индивида действовать в соответствии с установленными его социальной группой правилами могут быть описаны с помощью хорошо известных понятий, предложенных Пьером Бурдье: габитус, диспозиции и поля[1048]. Эти понятия помогают нам взглянуть на надгробные биографии как на дискурсивное отражение соответствующих социальных механизмов и стимулируют критическое прочтение подобных панегириков. Перейдем теперь к рассмотрению нашего главного примера.
Идеальное воспитание графа Отто Магнуса фон Денхоффа (1665–1717)
Пример графа Отто Магнуса фон Денхоффа (1665–1717) интересен для нас в целом ряде отношений[1049] (ил. 2). Во-первых, он удобен для сопоставления ситуации в Восточной и в Западной Европе и для выявления связей между ними. Хотя граф родился в Берлине, его образовательная траектория привела его сначала в Восточную Пруссию и Польшу, а затем в Нидерланды, Англию и Францию. Изначально Денхоффы были выходцами из Вестфалии, но в XIII веке семья обосновалась в прибалтийских землях Восточной Пруссии, а отдельные ее ветви даже влились в ряды польской аристократии. Лютеранская восточнопрусская ветвь семьи, к которой принадлежал Отто Магнус, в 1633 году получила от императора графский титул. Мать нашего героя, Элеонора Катарина Элизабет (1646–1696), также происходила из древнего баронского, а затем графского рода фон Шверин[1050]. Год спустя после рождения Отто Магнуса его отец, Фридрих фон Денхофф (1639–1696), генерал-майор и камергер на службе курфюрста Бранденбургского, купил имение и замок Фридрихштайн вблизи Кенигсберга (современный Калининград)[1051]. В 1709 году его сын перестроил замок в стиле барокко (ил. 3), и он оставался родовым гнездом вплоть до Второй мировой войны.
Ил. 2. Графы фон Денхофф, отец и сын: Фридрих (1639–1696) и Отто Магнус (1665–1717)
Ил. 3. Замок Фридрихштайн, Восточная Пруссия (Кенигсберг), сооружен в 1709 г. графом Отто Магнусом фон Денхоффом
Вторая причина, по которой Денхоффы хорошо подходят для наших целей, – это статус данной семьи. Хотя Денхоффы и не принадлежали к избранному кругу владетельной аристократии, к рассматриваемому времени они достигли того социального положения и богатства, которые предполагали и даже требовали от них в полной мере реализовать идеал дворянского образования для их сыновей. Представители этого рода отличились на службе сначала курфюрстов, а затем королей Пруссии и на военном, и на дипломатическом, и на административном поприщах. Сам Отто Магнус завершил свою карьеру в чине генерал-лейтенанта инфантерии, как видный министр и член военного совета, а затем, после периода опалы, принял участие в дипломатических переговорах, предшествовавших заключению Утрехтского мира. Кроме того, как и его отец, он был губернатором Мемеля и стал одним из первых кавалеров только что созданного ордена Черного орла.
Ил. 4. Надгробная проповедь и ее автор Даниэль Эрнст Яблонский (1660–1741). Экземпляр проповеди из собрания Библиотеки герцога Августа в Вольфенбюттеле (Lpr. Stolb. 8548)
Его биограф Даниэль Эрнст Яблонский (1660–1741) также был примечательной личностью (ил. 4). Он родился в 1660 году в окрестностях Данцига в семье, которая происходила из Богемии и принадлежала к «моравским братьям»: его отец был проповедником, а его дедом по матери был известный теолог и педагог Ян Амос Коменский (ум. 1670). После учебы во Франкфурте-на-Одере и Оксфорде и периода скитаний по Голландии Яблонский стал в 1683 году проповедником в Магдебурге и в 1685 году возглавил коллегиум «моравских братьев» в польском городке Лешно (Leszno, пол.; Lissa, нем.). В 1691 году курфюрст бранденбургский Фридрих III назначил Яблонского придворным проповедником в Кенигсберге; к 1693 году его влияние в придворных кругах выросло настолько, что он получил перевод в Берлин. Благодаря сохранившимся у него связям с «моравскими братьями» он представлял при дворе интересы польской реформатской церкви и с одобрения курфюрста с 1699 года носил титул епископа «моравских братьев» в Польше. При поддержке Фридриха-Вильгельма I, курфюрста бранденбургского и короля Пруссии, он даже пытался добиться признания за «моравскими братьями» права на апостольское преемство[1052]. Яблонский известен также своими попытками объединить разные ветви протестантизма. Вместе с философом Готфридом Лейбницем он работал над заключением общего союза немецких, английских и швейцарских протестантов. Правда, несмотря на длительные переговоры, преодолеть многочисленные разногласия между ними оказалось невозможно. Он пытался также реформировать прусскую лютеранскую церковь, включая учреждение епископств и заимствования из англиканской литургии, но и здесь не добился успеха.
Яблонский был не только успешным придворным проповедником, но и блестящим гебраистом; он подготовил новое издание Старого Завета на древнееврейском и с 1710 по 1731 год занимал кафедру филологии и восточных языков в Академии наук в Берлине. Вместе с Лейбницем, ее первым президентом, он внес некоторый вклад в основание этой академии в 1700 году под именем сначала Курфюршеского научного общества в Бранденбурге (Kurfürstliche Brandenburgische Societät der Wissenschaften), которое было вскоре переименовано в Прусскую королевскую академию наук. С ее основания и вплоть до своей смерти он занимал в ней различные посты: секретаря (1700–1731), вице-президента и, с 1733 по 1741 год, президента[1053]. Именно занимая должность секретаря академии, он произнес в 1717 году похвальную речь над гробом графа Отто Магнуса фон Денхоффа.
Надгробная проповедь и связанная с ней торжественная речь, произнесенные в рамках погребальной церемонии Отто Магнуса, содержат целый ряд элементов, отражающих идеал дворянского образования[1054]. Остановиться именно на этом тексте меня заставила не подробность и четкость излагаемых в нем деталей, тем более что в данном случае автор как раз скорее ограничивается общими фразами. Напротив, этот случай интересен тем, что образовательная траектория покойного используется здесь именно в дидактических целях. Подобный подход встречается в проповедях довольно часто, но в данном случае он используется с особенным искусством и живостью.
В составленном Яблонским панегирике образовательная траектория героя отражает напряжение между, с одной стороны, тем, что герою было предначертано Провидением и предписано его социальным статусом, а с другой – его способностью соответствовать своему предназначению. Приступая к повествованию о воспитании покойного, Яблонский отмечает:
Хотя нам и не дано решать, когда и от каких родителей нам быть рожденными, и хотя высокое рождение достается нам как случайный шанс или, скорее, как дар со стороны Божественного Провидения, именно от нас зависит, используем ли мы эти преимущества мудро и обратим ли мы на пользу себе все те милости, которые Провидение нам расточает.
И именно так поступил покойный господин граф[1055].
Последующий текст проповедника отражает идеальную картину образования высокородного дворянина. При этом Яблонский раз за разом подчеркивает образцовое поведение покойного и с самого начала дает понять, что идеальное воспитание требует, в известном смысле, и идеального ученика:
Господь щедро одарил его, включая наследственную склонность к благочестию и всему благому, но также и не меньшую живость и исключительную способность к усвоению наук, приличествующих его положению.
Столь щедрые дары не пропали втуне благодаря похвальным усилиям его родителей, их высокографских сиятельств, приставивших к нему усердных наставников, так что, ко всеобщей радости и полному удовольствию, он удовлетворил все их чаяния своими ежедневными успехами в усвоении как пристойных его положению манер, так и приличных его возрасту познаний[1056].
Здесь и далее по тексту биограф упоминает как само собой разумеющиеся несколько элементов образования: роль родителей и гувернеров, а затем частного наставника (имя которого не называется); обучение в компании своих братьев дома, а затем в Польше; вероятную учебу в коллегиуме или дворянской академии в Польше; затем выбор Лейденского университета и предметов, обычно изучаемых дворянами. Все эти этапы, очевидно, подразумевались как необходимые части дворянского образования, и разъяснять их аудитории сколько-нибудь подробно не было нужды:
Итак, когда он выучил достаточно хорошо французский язык, в котором упражнялся ежедневно с самого детства, и получил также в латыни основания, достаточные для того, чтобы практиковаться в ней с большой легкостью, [его родители] сподвиглись передать его в 1679 году [т. е. в возрасте 14 лет] вместе с господами двумя его младшими братьями под наблюдение искусного наставника; итак, он был отправлен сперва в Торн [Торунь], а два года спустя в Позен [Познань] с тем намерением, чтобы он выучил, среди прочего, и польский язык, который мог ему очень пригодиться впоследствии, учитывая наличие у него высокопоставленных родственников в Польше и связанные с этим возможности установить с ними отношения[1057].
Таким образом, биограф настаивает на важности владения иностранными языками, проливая свет на их иерархию и оптимальную последовательность лингвистических штудий в среде прусского дворянства. Сперва французский, изучаемый с самого детства, поскольку он превращается к этому времени в международный язык общения европейской аристократии; затем латынь, необходимая для обучения в коллегиуме и в университете и придающая также некоторый налет гуманитарной образованности, являющейся отличительным признаком элит в целом. Существенно, что, подводя итог первого этапа обучения, Яблонский подчеркивает именно языковые способности и социальные навыки:
Что его намерения увенчались успехом, в полном соответствии с ожиданиями, и что господин граф преуспел благодаря выказываемому им рвению и затраченному им времени, видно из того, что когда через два года он вернулся к родителям, по требованию последних он продемонстрировал похвальную способность изъясняться и писать не только на родном языке, но и, равно свободно, на трех вышеупомянутых языках, и более того, во всех прочих отношениях вел себя так, что [родители] не усомнились отпустить его в 1685 году в Лейден одного, без всякого присмотра со стороны наставника[1058].
Менее явно в этом пассаже отражены характерные элементы родовой идентичности, объясняющие пребывание в Польше как часть стратегии выстраивания семейных и аристократических связей, вероятно в связи с потенциальными возможностями получения должностей: одна из ветвей семьи уже находилась на службе королей Польши, и дед Отто Магнуса был воеводой в Пернау (Пярну) в Эстляндии[1059]. Однако нуждается в объяснении поразительное молчание автора касательно характера тех школ, которые покойный посещал в Торуни и Познани. В большинстве панегириков представителей элиты обучение в том или ином известном заведении или под руководством известных наставников и ученых обозначалось очень четко, как источник престижа и важного жизненного опыта (мы приведем соответствующий пример в заключении).
Возможно, биограф считал, что в случае дворянина столь высокого ранга именно ему должно быть посвящено все внимание, так что хвалебные ссылки на какие бы то ни было авторитеты, кроме королей и принцев, были в данном случае ненужными и бестактными. Этим могут объясняться последующие пассажи, касающиеся обучения в Лейдене, где автор упоминает только изучаемые предметы, но не конкретных профессоров. Но в случае с учебой в Польше автор, судя по всему, сознательно опустил некоторые элементы, наиболее неудобные для него как для протестантского проповедника[1060]. Дело в том, что большая часть польского дворянства вернулась в XVII веке к католицизму; польская ветвь Денхоффов также была католической. Однако дворяне-протестанты не стеснялись, к ужасу своих консисторий, помещать своих детей в католические учебные заведения, если они отличались высоким качеством образования и аристократическим составом учащихся. Торунь, конечно, была по большей части протестантским городом, и там была протестантская гимназия, которую начиная с 1677 года возглавлял довольно видный учитель и историк Кристоф Харткнох (Christoph Hartknoch, 1644–1687)[1061]; вместе с тем с началом Контрреформации ей приходилось конкурировать в городе с довольно нахрапистым иезуитским коллегиумом. Мы не знаем, таким образом, где именно учился Отто Магнус с 1679 по 1681 год. Но в Познани образовательный ландшафт был несомненно католическим. Хотя в городе был и иезуитский коллегиум, с 1681 по 1683 год юный граф, скорее всего, учился в Академии Любранского (Lubrański Academy), программа которой прекрасно подходила для аристократической аудитории и была менее конфессионально заостренной, чем у иезуитов. Дополнительным преимуществом было обучение на польском, что соответствовало пожеланиям родителей Отто Магнуса[1062]. В любом случае компенсировать наиболее проблемные элементы программы позволяло наличие частного наставника.
И действительно, обычай приставлять к отправляющемуся в университет молодому дворянину наставника был довольно распространен. Помимо помощи в учебе, такой наставник должен был также осуществлять и общий надзор и сообщать родителям о проблемах в поведении их сына[1063]. Поэтому готовность родителей отпустить молодого человека без такого присмотра означала очень высокую степень доверия и необычайную зрелость его поступков. Именно поэтому данное обстоятельство и заслужило особого упоминания в панегирике.
В знаменитом Лейденском университете он учился у знаменитых профессоров и с пользой посещал их лекции по географии, истории, политике, математике и праву, заслужив своим прилежанием всеобщее одобрение; но одновременно он не упускал и упражнения, соответствующие его [социальному] положению[1064].
Лейденский университет был бесспорным центром «Республики ученых»: он имел в XVII веке очень высокую репутацию и привлекал студентов со всей Европы[1065]. В годы Тридцатилетней войны он стал излюбленным зарубежным университетом для представителей немецкой элиты: его не затронули военные действия, здесь было немало известных преподавателей, а современная образовательная программа была привлекательной для дворянской аудитории. Перечисленные в панегирике предметы были типичными для молодых дворян: к моменту поступления в университет они уже получали достаточную подготовку в гуманитарных предметах и риторике в латинских школах и академиях и не интересовались изучением философии и теологии на профессиональном уровне.
Что же касается так называемых рыцарских упражнений, то в них молодые дворяне практиковались на протяжении всего времени обучения: высшей точкой здесь было посещение Парижа. В данном панегирике упражнения эти не удостоились специального перечисления, поскольку и так были всем известны: это были верховая езда, фехтование и танцы. Соответствующие учителя имелись в любом аристократическом коллегиуме, академии или университете или вблизи таких учебных заведений. В германских университетах имелись также специальные верховые манежи и фехтовальные залы[1066]. Для автора данного текста этот аспект образования служит скорее поводом для довольно общих рассуждений о том, как книжное знание и физическая подготовка дополняют друг друга и как они равно необходимы для поступления на службу монарху в одной из двух ролей, открытых для молодого дворянина, а именно в качестве советника или воина.
Науки взращивают самое благородное в человеке, они вручают его рассудку ключи к пониманию вещей и учат верно и мудро направлять свои мысли, слова и поступки. Рыцарские упражнения придают телу необходимую сноровку и учат, как использовать свою силу себе на пользу. Первые полезны в совете, вторые – в действии, и вместе взятые они составляют совершенное воспитание. Какую именно пользу может принести подобное благорасположенное сочетание различных частей [образования], впоследствии блестяще показал сам покойный господин граф[1067].
И действительно, после завершения своего путешествия Отто Магнус поступил на военную службу и в качестве капитана мушкетеров в прусской армии принял участие в войне 1688–1697 годов.
Однако наиболее пространно в биографии повествуется именно об образовательных путешествиях покойного и о его пребывании за границей.
Когда он начал взрослеть и опытом обогащать то, что было им изучено, и собственными наблюдениями укреплять знания, почерпнутые из книг, его похвальные желания побудили его в 1687 году покинуть Лейден, дабы посетить самые славные европейские королевства и страны[1068].
Здесь проповедник опять пользуется случаем, чтобы предаться восхвалению практики образовательных путешествий[1069]. Он подчеркивает, что опыт, основанный на личных наблюдениях, является незаменимым дополнением к теоретическим штудиям и что наблюдения – это не просто развлечение, но когнитивное действие (он пишет о «мысленном взоре» – «die Augen des Verstandes»), несущее большую пользу.
Голландия была первой страной, выбранной в качестве предмета наблюдений – не только с целью насладиться внешним ее видом, но и чтобы охватить ее, так сказать, мысленным взором, который проникает в самую суть вещей; он внимательно обозревал не только города и здания, но также людей и их поступки, их образ правления и религию, их пищу и ремесла, их наклонности и добродетели, их сильные и слабые стороны, короче говоря, все, что могло в будущем оказаться полезным для него самого и для его родины[1070].
Последующее обучение представлено как набор последовательно сменяющих друг друга этапов, соответствующих посещенным покойным географическим регионам и политическим единицам: Голландская республика (или Республика Соединенных Провинций), Испанские Нидерланды, Англия и Франция, плюс пропущенный им визит в Италию. Как и прежде, повествование Яблонского выглядит не слишком подробным по сравнению с другими аналогичными текстами: он не называет точно маршрут, за исключением указания на несколько городов (Кале, Париж), и не упоминает никого из встреченных покойным в поездке, за исключением королей Англии и Франции. Автор предлагает схематичные описания четырех посещенных стран так, как будто покойный посредством наблюдения и подражания сам усвоил отличительные качества каждой из них. Одновременно переходы от восхваления к слегка завуалированной критике и обратно в его описании показывают нам, как воспринимались те или иные страны среди немецких дворян – участников образовательных путешествий по крайней мере на момент произнесения данного панегирика.
Республика Соединенных Провинций, как и Испанские Нидерланды, представлены как наиболее современные страны с точки зрения политического устройства, технологий, военного дела и экономики.
Итак, он посетил наиболее видные города этого небольшого государства, небольшого, но заслуживающего восхищения благодаря его разумному устройству, достохвальному порядку, его внушительному могуществу и богатству; и далее он проследовал через города Брабанта и Фландрии, которые по своему внешнему виду, численности, размеру, богатству и мощи, по их почти неприступным укреплениям имеют мало равных во всем мире; и далее он проследовал через Кале в Англию[1071].
Английское королевство также описано во вполне стандартном ключе, с упором на его морское могущество и великолепный двор. Упоминаются и университеты, хотя их покойный, видимо, посетил лишь как турист. Главная его цель – произвести хорошее впечатление при дворе и быть представленным королю.
Здесь его взору предстал новый предмет для наблюдений: славные университеты; прекрасные гавани; запасы, более чем достаточные для вооружения грозной морской силы, занимали его внимание, пока не пришла пора познакомиться с королевским двором, с которым мало что может сравниться в блеске, роскоши и числе служителей; и благодаря своему похвальному умению держаться с достоинством он заслужил благосклонность короля и уважение знатнейших дворян высшей знати[1072].
Что касается Франции, то биограф рисует довольно неоднозначную картину, где смешались одновременно и восхищение, и осуждение. Заявление о могуществе короля уравновешивается намеком на злоупотребление этой силой и даже упоминанием «его хитроумия, источником которого были его общие заблуждения». Однако текст этот был написан в 1718 году, после почти полстолетия войн, которые коалиции различных европейских держав вели в попытках обуздать амбиции «короля-солнца». Поэтому подобные оценки не обязательно отражают настроения тех, кто подобно графу фон Денхоффу посещал версальский двор в 1685 году, на пике его великолепия.
Дальше в повествовании верх на время берет религиозно-моральная риторика. Париж и королевский двор представлены просто как какой-то вертеп и притон:
Это славное во всем мире место, которое считается столицей пристойности и высшей школой хороших манер, может также быть названо и садом погибели юношества, ловушкой для невинных и безрассудных; но, несмотря на все свои внешние соблазны, оно не смогло вскружить голову покойному господину графу настолько, чтобы он потерял из виду цель своего путешествия […][1073]
Оправдать посещение столь опасного места можно лишь, во-первых, указав, что герой повествования не поддался на его соблазны и не забыл о поставленных им перед собой целях, и использовать его как возможность подчеркнуть успехи героя в рыцарских искусствах[1074]:
[…] он продолжил, не поддаваясь на соблазны тщеславия и разврата, посвящать себя разумным и полезным занятиям; и он возобновил, помимо изучения языка, свои рыцарские упражнения, чтобы добиться в них большего совершенства, в них он отличился настолько, что заслужил особую похвалу от своих учителей перед лицом всех прочих, которым он был представлен как образец для подражания[1075].
Во-вторых, опыт «версальского вертепа» оправдывается указанием на ту пользу, которую граф извлек в смысле усвоения навыков придворного из пребывания при французском дворе, где он заслужил внимание и уважение со стороны знатных вельмож и даже самого короля:
Благодаря своему честному обхождению и усердным поступкам при дворе […] он произвел благоприятное впечатление своими манерами, заслужив любовь со стороны людей как высокого, так и низкого звания и добившись весьма выгодного впечатления в сравнении со многими другими. Даже Великий Король, в то время царствовавший […], не мог не отметить его умения держать себя, настолько, что он нашел его манеры приятными и в своих речах выразил заметную благосклонность к нему[1076].
Тем самым Яблонский признает также первенствующее положение французского двора как законодателя хорошего вкуса и светского обхождения, которые дворянин обязан усвоить, несмотря даже на некоторое сожаление о том, что граф должен был искать расположения того самого короля, который вскоре после того принес войну в германские земли. Несмотря на свое отвращение к королю и недоверие к французскому двору, проповедник напоминает в своем панегирике о ритуале взаимного признания, которым по сути и являлось представление иноземных аристократов королю Франции: этот этап образовательной траектории, хорошо освещенный в научной литературе, подводил ее итог и венчал ее[1077]. Социализация в самом изощренном и престижном аристократическом сообществе Европы того времени составляла необходимую часть идеального воспитания молодого дворянина.
Контрпримеры, исключения, компромиссы
Этот последний эпизод в рассматриваемом панегирике представляет нам другой способ выражения образовательного идеала, так сказать демонстрацию от противного. Действительно, в некоторых случаях биограф не может скрыть своего сожаления по поводу того или иного поворота сюжета и затем пытается объяснить или оправдать его. Подобные примеры мы встречаем даже в описании такого, казалось бы, безупречного образовательного путешествия, какое совершил Денхофф. В частности, и биографу, и его герою остается только сожалеть, что он пропустил традиционное посещение Италии:
Покойный граф, осмотрев и изучив все то, что показалось ему наиболее достойным интереса и внимания во Франции, намеревался продолжить свой путь в Италию, чтобы обозреть этот рай на земле, это вместилище столь многочисленных чудес природы и прекрасных и знаменитых памятников многовековой древности. Но вспыхнувшая война, которую Франция принесла в Германию, заставила его, по воле отца, отправиться домой, где, впрочем, его неудовольствие этим досадным обстоятельством вскоре рассеялось, поскольку Его Высочество правящий курфюрст подал ему первый знак признания его достоинств и назначил его капитаном вновь сформированного Корпуса мушкетеров[1078].
Этот эпизод дает повод для восхваления Италии как «рая на земле», как настоящей выставки чудес природы и легендарных древностей, подчеркивая одновременно обязательность ее посещения в рамках образовательного путешествия[1079]. Именно поэтому автор не может обойти молчанием эту сорвавшуюся поездку и прямо перейти к началу военной карьеры своего героя. Вместо этого он чувствует себя обязанным объяснить и оправдать такой досадный промах: Яблонский подчеркивает недовольство и раздражение молодого графа, но обосновывает отклонение от нормы высшими соображениями и чувством долга, ссылками на необходимость службы государю, защиты отечества и выполнения отцовской воли. В самом деле, если бы он вовсе обошел молчанием этот эпизод, он не смог бы объяснить такое отклонение от идеального маршрута. Но сам по себе тот факт, что даже десятилетия спустя, выступая перед лицом скорбящих слушателей, проповедник чувствует себя обязанным особо остановиться на этом, казалось бы, второстепенном эпизоде, подчеркивает его значимость и для усопшего, и для социальных практик высшей аристократии.
В текстах надгробных биографий мы находим множество других примеров такой риторической компенсации, призванных объяснить или оправдать отклонение от нормы и от идеала аристократического образования ссылками на те или иные ограничения или случайности или же, наоборот, подчеркнуть или приукрасить другие элементы образования, чтобы отвлечь внимание от постыдных пробелов. Ева Бендер рассматривает в этом ключе панегирик в честь Фридриха-Людвига (1681–1710), третьего сына принца Нассау-Дилленбургского, который, в отличие от своих братьев, так никогда и не совершил приличествующего его рангу образовательного путешествия из‐за преждевременной кончины обоих своих родителей; как-то восполнить этот пробел ему помешала его собственная ранняя гибель в ходе Войны за испанское наследство[1080]. На этом фоне проповедник всячески выпячивает обширное, приличествующее аристократу первоначальное образование, полученное принцем в Академии Херборна (Herborn): в 1700 году он получил (впрочем, как и другие представители его династии) титул почетного ректора (Rector magnificentissimus) этого учебного заведения по случаю начала обучения там своего младшего брата и показал себя достойным высокого звания, выступив с развернутой речью на латыни, которая произвела благоприятное впечатление на профессоров и студентов[1081]. Объясняя невозможность совершить образовательное путешествие, панегирик представляет в качестве альтернативы начало многообещающей военной карьеры: «Его брат еще и иным способом помог ему начать свой путь к славной цели», добившись для него командного поста сначала на прусской службе, а затем в армии пфальцграфов. Таким образом, оказывается, что, несмотря даже на пропущенное им образовательное путешествие, покойный все же соответствовал идеальному типу достойного принца, в равной степени искусного в области и arma, и litterae.
И действительно, в глазах современников военная практика вполне могла быть допустимой альтернативой образовательному путешествию, и Файт Людвиг фон Зекендорф (von Seckendorf), автор наиболее известного «зерцала» XVII века, описывал военную службу как сравнимый с Grand Tour способ обрести необходимые известность и репутацию[1082]. Погребальные биографии показывают, что подобные компромиссы были особенно распространены среди среднего и низшего дворянства, просто в силу ограниченности финансовых возможностей. Но в любом случае принципиально важна была необходимость для молодого человека совершить путешествие в чужие края. Подобная мобильность рассматривалась как составная часть дворянского ars vivendi еще в Средние века[1083].
Случай Адама Готфрида фон Шарта (von Schart), небогатого дворянина из города Глайны (Gleina) в Саксонии (ок. 1625–1673), может служить примером того, как проповедник оправдывает недостатки в образовании дворянина стесненными обстоятельствами, одновременно показывая, как усопший возместил эти пробелы какими-то иными способами. Он потерял отца в очень юном возрасте и получил самое простое образование: учитель местной немецкой школы учил его грамоте (и здесь проповедник пользуется случаем, чтобы похвалить его красивый почерк), а затем священник был нанят давать ему частные уроки арифметики и основ латыни. Но даже и это обучение было вскоре прервано с началом Тридцатилетней войны. Его мать, бедная вдова, «хотя и предпочла бы, чтобы он остался с ней», позволила ему вступить в армию, поскольку видела его «горячее желание» получить военный опыт. Погребальная биография описывает его последующую карьеру как службу различным офицерам-аристократам, что можно рассматривать как разновидность обучения, соответствующего его социальному статусу[1084].
В другом похожем случае проповедник также вынужден оправдывать пробелы в образовании тяготами военного времени и обязанностью молодого дворянина помогать своей матери. Курт Людвиг фон Векстерн (Weckstern, 1627–1677), сын мекленбургского дворянина, потерял отца в возрасте четырех лет. Его мать «дала ему хороших гувернеров и отправила в школу». Однако «тяжкие времена и непрестанные денежные неурядицы не позволили ему покинуть отчий дом в поисках фортуны». Он принужден был остаться с матерью и помогать ей, пока не достиг 27 лет, после чего она попросила его взять на себя управление отцовским поместьем[1085]. В данном случае столь подробный рассказ звучит как попытка оправдаться.
Иногда образовательные траектории не вполне соответствовали идеалу и обычным практикам дворянского образования, и в панегириках такие случаи могут представать как отражение индивидуальных особенностей и склонностей. Панегирик Георга фон Шуленбурга (von der Schulenburg, 1535–1619), представителя старинного рода из Брауншвейг-Люнебурга, упоминает, что покойный учился в университете Виттенберга, где ему довелось посещать лекции Филиппа Меланхтона; проведя там всего лишь пару лет, он вернулся на службу Генриха «Младшего» Брауншвейг-Вольфенбюттельского в качестве оруженосца[1086]. Изучение теологии было не слишком распространено среди дворян, но посещение лекций одного из отцов Реформации можно рассматривать как признак приверженности лютеранству. Не принято было ожидать от дворянина в XVI веке, особенно от посвятившего себя военной карьере, и особых познаний в латыни[1087]. Проповедник, впрочем, мог оправдать чуть более глубокое, чем принято, изучение латыни как отражение социальных амбиций: «Он не тратил свое время [в Виттенберге] на пьянки и застолья, как сегодняшние студенты, но вернулся домой с познаниями в латыни, достаточными, чтобы понимать ее и перемежать свой разговор латинскими изречениями и поговорками, что немало служит к украшению беседы в достойной компании или при дворе[1088]».
И наоборот, проповедник мог извинить некоторые милые странности молодого дворянина в том, что касается учебы, подчеркнув его страсть к тому или иному виду полезного времяпровождения, которое в дальнейшем станет его профессией. Например, Кристоф фон Шонберг (von Schoenberg) из Саксонии (1554–1608) с самого детства интересовался горным делом и не хотел следовать воле своего отца, который предпочел бы, чтобы сын изучал более традиционный набор предметов[1089]. Проповедник слышал от самого усопшего рассказ о том, как его отец думал, что сын сидит в своей комнате, изучая грамматику, в то время как он на самом деле находился в шахте, практикуясь в горном деле вместе с подмастерьями. Из этого было видно, объяснял проповедник, что он станет экспертом в данной сфере. До этого, однако, молодой человек должен был получить некоторый опыт в чужих землях, проведя несколько лет во Франции у своего кузена Каспара Шонберга (отца будущего маршала Шонберга), служившего там полковником. После своего возвращения он провел некоторое время при дворе саксонских курфюрстов и в итоге был назначен управляющим горной отраслью (Berghauptman); он занимал эту должность 20 лет и добился таких успехов, что другие государи обращались к нему за советами.
Наконец, образовательный идеал мог быть выражен в своей крайней форме, не как отражение усредненной нормы, но как случай такого гипертрофированного проявления тех или иных качеств или настолько необычного жизненного опыта, каких невозможно было ожидать даже от наиболее высокопоставленных дворян. Это могла быть наследственная традиция образовательных достижений, как это представлено в посмертной биографии Петруса фон Вайе (von Weihe, 1543–1613)[1090]. Его отец Фридрих якобы не жалел никаких расходов на обучение своих сыновей. Он приставил к ним ученого наставника (Йохана Гландорпа, который был или позднее стал известным ректором латинской школы в Брауншвейге), в результате чего три старших брата смогли продолжить учебу в университетах Германии, Италии и Франции, «что в те времена было не таким обычным делом, как ныне» (т. е. в 1613 году)[1091]. Среди прочего, двое старших братьев на протяжении четырех лет учились у Меланхтона в Виттенберге. В итоге четверо сыновей Фридриха фон Вайе стали советниками или канцлерами при дворах различных курфюрстов, князей и графов, и «подобных примеров мало найдется в Германии». Сам Петрус отправился в peregrinatio academica во Францию, где он слушал лекции юриста Жака Кюжаса (Cujas, 1522–1590) и ритора и логика Петруса Рамуса (Petrus Ramus, или Pierre de la Ramée, 1515–1572). В 1573 году он совершил путешествие в Базель, Лозанну, Женеву и Италию с эрцгерцогами Фердинандом и Максимилианом, герцогом Фердинандом Баварским, маркграфом Карлом Баденским, герцогом Генрихом Брауншвейгским и «множеством других графов и благородных господ». Он получил степень доктора, «но скрывал ее» (поскольку дворянину не пристало принимать участие в подобных академических испытаниях).
Но эти исключительные примеры обычно представляются как отражение личных качеств усопшего, его стремления к учебе и знакомству с миром, как, например, в случае Вильгельма фон дер Вензе (von der Wense, Целле, 1559 – Люнебург, 1626)[1092]. Его образовательная биография представляет собой поразительный пример учебы и связанных с ней путешествий:
Он получил наилучшее образование из рук превосходных учителей и затем отправился вместе со своим братом и частным учителем в университет Хельмштедта (Helmstedt), где и пробыл некоторое время; а затем отправился в другие университеты, такие как Лейден, Страсбург, Женева и другие, где он продолжил свои штудии. После этого ему пришла охота путешествовать и увидеть чужие владения и страны. Он побывал во Франции и в Италии и выучил языки обеих этих стран. Затем ему захотелось путешествовать еще дальше, по суше и по воде, даже пускаясь иногда в тяжкие и продолжительные путешествия под видом пилигрима. Он побывал в Адрианополе, Константинополе, Сицилии, на Мальте, на Кипре, в Алеппо, Триполи, Дамаске, Иерусалиме у Гроба Господня, в Каире, Египте, на горе Синай и пересек пустыни в далекой Аравии.
После благополучного возвращения он отправился ко двору Фридриха II, короля Дании и Норвегии, где завоевал всеобщее благорасположение, после чего король направил его с посольствами к королеве Испании и королеве Елизавете Английской. Он был также назначен в 1589 году наставником и королевским посланцем, чтобы доставить принцессу Анну Датскую и Норвежскую к ее жениху, Якову VI, королю Шотландии и Англии. В 1608 году он сопровождал Августа, епископа Рацебурга (Ratzeburg) и герцога Брауншвейг-Люнебургского, в английское королевство, где он снискал королевскую милость. Он провел почти двенадцать лет в утомительных путешествиях и стал знатоком этого мира, разумным и сведущим как в языках, так и в прочих отношениях. Наконец, он вернулся в свою родную страну и осел в своем поместье[1093].
Лютеранские надгробные проповеди в их биографической части отражали образовательный идеал дворянства целым рядом способов. Они или описывали образовательную траекторию усопшего как иллюстрацию этого идеала, представляя ее как своего рода «зерцало» для данной социальной группы в целом, или корректировали ее с помощью риторических приемов, объясняя, оправдывая или опуская те или иные отклонения от идеального стандарта. Комментарии автора, выбор им тех или иных подробностей и анекдотов в качестве иллюстраций к надгробному слову давали слушателям понять, что было более (или менее) похвальным в образовательном опыте данного дворянина. Объясняя те или иные аномалии в его образовании, проповедники также указывали, как непросто было в некоторых ситуациях реализовать этот идеал и как образовательные планы иногда подвергались коррекции под влиянием тех или иных ограничений или случайностей, например войн или потери родителей.
Разумеется, чем ниже в социальной иерархии стоял рассматриваемый нами дворянин, тем реже его биография в полной мере соответствовала этому образовательному идеалу в силу отсутствия необходимых финансовых возможностей. Однако в более общем смысле идея, сформулированная канцлером Зекендорфом, состояла в том, что любой опыт, позволяющий молодому дворянину познакомиться с миром за пределами родного дома, будь то образовательное путешествие, учеба в отдаленном университете, пребывание при чужеземных дворах или военная служба, мог рассматриваться как взаимозаменяемый элемент этого этапа инициации. По сути, именно этот опыт отличал дворянство от других социальных групп и вместе с кровью, доблестью и древностью рода составлял основу его претензий на превосходство в обществе.
Разумеется, эти практики менялись со временем: дворяне все чаще учились в университетах; появлялись специальные рыцарские академии; бродячее школярство трансформировалось в путешествия с целью развлечения и знакомства с окружающим миром; в путешествия эти все больше включались представители буржуазного патрициата, претендующие на роль городского дворянства. Все эти тенденции отражаются в самых различных источниках, не только тех, которые использовались нами в этой статье. Нашей задачей, однако, было проиллюстрировать потенциал именно данного типа источников, одновременно показав, что собой представлял идеал образовательной траектории высокопоставленного дворянства в эпоху расцвета «старого режима», когда образовательные формулы Нового времени только еще вырабатывались и уточнялись, и до того, как в эпоху Просвещения начался новый пересмотр социальных и культурных моделей образования.