Истоки возникновения Grand Tour: путешествие в сочинениях о воспитании дворян в XVI – начале XVII века[1094]
К концу XVII столетия модель Grand Tour – образовательного путешествия для молодого поколения европейской аристократии – кажется уже вполне сформировавшейся. Не случайно, что самый значимый «роман о воспитании» этого периода (по крайней мере во Франции) – «Приключения Телемака» Франсуа Фенелона – принимает форму описания путешествия. Конечно, похожие приемы прослеживаются и в предшествующие произведению Фенелона десятилетия; впрочем, бесспорным также является и то, что в этих более ранних сочинениях типичным героем является не столько Телемак, сколько его отец Улисс. К примеру, в 1699 году появляется на немецком языке описание путешествия, озаглавленное «Улисс из Бранденбурга» (Der Brandenburgische Ulysses)[1095], а за 25 лет до этого увидело свет аналогичное французское сочинение – «Французский Улисс» (L’Ulysse françois, ou Le voyage de France, de Flandre et de Savoye. Paris, 1643)[1096].
Не следует делать поспешных выводов о французском Улиссе, исходя лишь из того, что он отъехал недалеко от своего родного края: описание путешествия охватывает лишь Францию и две соседние страны – Савойю и Фландрию. Однако утверждения, сделанные во вступительном слове произведения, выявляют программный характер целей данного путешествия: «Нет более прямого пути к познанию чего-либо, чем увидеть вещи в их первозданности, и ни одна книга не сравнится с книгой природы»[1097]. А затем автор добавляет: «Именно так мудрейшие мужи Античности проходили обучение; именно там была точка приложения усилий великих государственных мужей […]. И именно в подражание их примеру наш юный Улисс отправляется в свое путешествие по миру, дабы обрести возможности стать кем-то значимым и быть полезным тем, кто последует за ним или прочитает его приключения»[1098].
Подобные заявления, хотя и вводящие читателя в содержание отдельно взятого сочинения о путешествии, были бы невозможны без некоего более общего понимания явления, по крайней мере похожего на Grand Tour и уже принятого за идеал образования для высшего общества. Но когда же возник этот образец? Очевидно, что Grand Tour начали практиковать прежде, чем изобрели это название, что произошло, видимо, в конце XVII века[1099]. Однако его истоки остаются неизвестными.
Конечно, можно свести все версии о его появлении в нечто похожее на гипотетическую генеалогию. Согласно этой теории, Grand Tour можно рассматривать как результат слияния двух изначально различных образовательных моделей, соотносящихся с двумя также различными «предназначениями» дворянства в социальной структуре. С одной стороны, это была военная стезя, с другой – новая «работа» в качестве придворного. В прежней традиции опыт путешествий подразумевался сам собой – и не только потому, что война сама по себе практически всегда означала неизбежные передвижения. Разве не предполагалось, что предшественник молодого аристократа – молодой рыцарь – однажды покинет свой дом в поисках приключений?[1100] В более позднюю эпоху ситуация поменяется, но и тогда от него ожидали переезда ко двору, где он был обязан приобрести обязательные для дворянина навыки, в первую очередь – научиться владеть оружием[1101].
Новая идентичность «придворного» предполагала иную модель образования и воспитания, главное место в которой занимали манеры и знания, в особенности знания в области гуманитарных наук. Такое образование могло предусматривать и путешествие, но не было никаких причин рассматривать путешествие как самозначимый идеал. Вот почему Grand Tour получил развитие лишь позднее, как слияние двух традиций: в «дань уважения» своему рыцарскому происхождению молодой дворянин по-прежнему продолжал поиски приключений вдали от дома – он реализовывал это по крайней мере в культивировании дворянских «экзерсисов» во время всего путешествия. Теперь же в первую очередь он отправлялся в путешествие, вдохновленный идеалами гуманистического образования. Отныне он будет осуществлять это также и с целью подготовки к своим вероятным будущим обязанностям государственного деятеля, что включало и выполнение задач на дипломатическом поприще.
Сегодня трудно установить, когда и каким образом произошло слияние двух традиций[1102]. Я постараюсь ответить на этот вопрос, проанализировав в настоящей статье три вероятных источника. Прежде всего, логично предположить, что новый образец должен был проявиться в трудах, посвященных дворянскому образованию. Эта же гипотеза должна быть верна применительно к литературе о новой «науке о государстве» (raison d’Etat), появляющейся в XVI веке: следует предположить, что выбранная авторами тематика в обязательном порядке включала в себя то образование, которое правители должны были ожидать от своих представителей[1103]. И, наконец, кажется небесполезным изучить также и ранние свидетельства о такой практике, тем более что Grand Tour вошел в обиход гораздо раньше, чем получил «прописку» в нормативной литературе.
Эта точка зрения находит многочисленные подтверждения в источниках. Насколько я могу судить на данном этапе своего исследования, которое еще не закончено и которое основано – за редкими исключениями – на французских и итальянских источниках, для обоих типов нормативной литературы, упомянутых выше, характерна поразительная эволюция. Несмотря на то что мы находим очень мало свидетельств XVI века по нашей теме, общие принципы Grand Tour (определяемого как некая форма аристократического образования, существование которого обосновывается необходимостью подтвердить посредством личного опыта путешественника то, что было до этого изучено в теории) четко вырисовываются в нескольких трудах начиная примерно с 1600 года (I). И наоборот: начиная со второй половины XVI столетия можно наблюдать появление многочисленных примеров описаний частных путешествий, основные элементы которых схожи с теми, что составят в XVII веке Grand Tour, включая заявления почти программного характера о целях путешествий (II). Практический опыт явно шел впереди теории, что заставляет задаться итоговым вопросом: почему теория появляется так поздно? (III).
I
Если выстроенная нами «генеалогия» Grand Tour верна, то логично начать наше исследование трудов об аристократическом воспитании с трактата Бальдассаре Кастильоне «О придворном», вышедшего в свет в 1528 году и традиционно принимаемого за итоговое сочинение итальянского Возрождения о новом типе идеального дворянина[1104]. В своих диалогах Кастильоне не обходит вниманием увлечение дворянства физическими и военными тренировками, но настаивает на необходимости углублять знания, которые требуются, в частности, в области искусств и гуманитарных дисциплин. Придворный – это не только знаток изысканных манер, не только отличный наездник, прекрасно владеющий шпагой и умеющий танцевать. Он также должен уметь хорошо рисовать, слагать стихи и играть на музыкальных инструментах. Он говорит на древних и современных языках, его образование охватывает основные отрасли знания, начиная с наставлений мыслителей античного периода[1105]. В несколько упрощенном представлении современного читателя еще одна характеристика естественным образом вписывается в это описание совершенного представителя высшего общества: обладание личным опытом познания мира, приобретенным посредством путешествия. Но в книге «О придворном» об этом не говорится ни слова. Все, что касается путешествий, практически полностью отсутствует в этом тексте, и единственное исключение, которое я смог отыскать в нем, носит отнюдь не комплиментарный характер. В этом отрывке Кастильоне восхваляет силу музыки, силу, доступную даже простым смертным: «Она [музыка] приносит успокоение всем паломникам в их трудных и долгих странствиях. А зачастую и узникам, закованным в цепи и оковы»[1106].
В этом отрывке путешествие представлено неким изначально неприятным предприятием, сравнимым с кандалами арестанта. Однако подобное отношение к путешествию не является исключительным ни для трактатов того времени вообще, ни для текстов, написанных на итальянском языке в частности. Действительно, существует старая традиция, уравнивающая путешествия с болью, что проявляется даже на уровне этимологии: «Англо-французский глагол travailler означает и „путешествовать“, и „пытать“»[1107]. Поэтому неудивительно, что негативная коннотация понятия путешествия может встречаться также и в других работах. На протяжении длительного периода она является единственным вариантом упоминания об этом виде деятельности в том смысле, в каком она интересует нас в данном случае. К примеру, в Трактате об истинном дворянине, впервые опубликованном в 1529 году, Йосс Клихтове в полной мере разделяет взгляды Кастильоне, осуждая повсеместное невежество дворянской среды и восхваляя достоинства гуманистического образования[1108]. Однако и на его страницах путешествия и все с ними связанное удостаиваются редких упоминаний, а если и появляются, то скорее как препятствие, которое необходимо преодолеть, чем как путь к получению образования. Приводя в пример Плиния Старшего, автор выдвигает предположение, что даже во время путешествия не исчезает возможность учиться, «поскольку и в дороге он [Плиний] постоянно находился в размышлениях и планировал что-нибудь полезное»[1109].
Примерно 40 лет спустя положение вещей оставалось приблизительно таким же, если судить по содержанию Наставлений дворянину во всех добродетелях и совершенствах, необходимых благородному человеку, выпущенных в Париже в 1578 году[1110]. И вновь автор является горячим сторонником гуманистического образования аристократа, не принижая при этом его призвания к военному делу. Как и многие другие трактаты той эпохи, текст построен в виде описания дворянских добродетелей, которые поочередно подвергаются анализу. При том что текст насыщен восторженным отношением к гуманистическому образованию и ценностям, путешествия в нем упоминаются лишь однажды, когда автор рассуждает о «прилежании и заботе». Это те добродетели, которые подводят автора к прославлению человеческой «жажды к познанию»: «Все люди естественным образом стремятся к познанию и пониманию вещей […]. И это естественное стремление приводит нас к тому, что мы достаточно легко переносим все виды тяжелого труда […] и совершаем длительные и значительные путешествия»[1111].
Это верно, что путешествие впервые здесь упомянуто как признанное средство обретения знаний, однако это еще далеко до чего-то похожего на восхваление Grand Tour. Еще более удивляет отсутствие этой темы на страницах итальянских трактатов, появившихся после труда Кастильоне: например, О дворянине Фаусто да Лонгиано (1542) или Трактат о дворянских принципах (Venetia, 1551). В них я не нашел ни одного упоминания об опыте путешествий[1112]. Автор Благородного человека (1575) без колебаний представил Улисса как выдающийся пример гуманистического знания, ни словом не обмолвясь о его похождениях[1113].
Поэтому неудивительно, что тема, которую мы исследуем, нечасто возникает и на страницах литературы, посвященной искусству управления странами, которая во второй половине XVI столетия испытала на себе сильное влияние нового понятия raison d’Etat[1114]. В многочисленных трактатах обсуждаются требования к будущим слугам государства, соблюдение которых необходимо для принятия на службу. В них, однако, описываются по большей части качества, которыми должны обладать такие личности, а последующие рассуждения исследуют способы их приобретения. Образование, которое они должны были получить, напротив, редко привлекает внимание авторов. Можно легко предположить, что это значит в плане частоты упоминания нашей темы в текстах такого рода. В самом знаменитом итальянском трактате – Государственном благе Джованни Ботеро – опыт путешествий вновь упомянут лишь в том же ключе, что и в Трактате об истинном дворянине Йосса Клихтове, – то есть как препятствие, которое надо преодолеть. Однако, как мы увидим далее, не случайно Ботеро подчеркивает важность такой особой отрасли знаний, как история, которая направляет некоторые личности к совершенству даже во время путешествий: «История является настолько полезной, что, не имея кроме нее никакого наставника, а лишь изучая события прошлого во время своего путешествия, Лукулл […] стал одним из ведущих полководцев своего времени»[1115].
Наконец рассмотрим еще один жанр сочинений, который сочетает в себе основные элементы двух других. Это трактаты, посвященные непосредственно образованию будущего правителя, образованию, которое не только прививает юному наследнику добродетель, но и посвящает его в искусство управления государством, что также находит отражение в тексте. Не этот ли жанр предвосхитил практику Grand Tour? Именно в этих сочинениях представлены довольно ранние упоминания о необходимости изучать иностранные языки и посылать при необходимости юного правителя в те страны, где говорят на этих языках. К примеру, автор Золотой буллы император Карл IV повелевает сыновьям курфюрстов изучать латинский, чешский и итальянский языки, поскольку именно они, наряду с немецким, широко использовались в различных областях Священной Римской империи даже во время политических переговоров. Следовательно, «они должны посылать своих сыновей […] в те регионы, где они могут выучить эти языки, или приставить к ним знающих языки домашних воспитателей, учителей и ровесников, чтобы они получали языковую практику через общение и обучение»[1116].
Однако кажется, что этот призыв не нашел отражения в учебниках по воспитанию высочайших особ. В этом корпусе источников, судя по всему, находим лишь подтверждения тому, что мы уже видели в двух других. Некоторые из уже ранее замеченных приемов здесь иногда более четко прописаны. В одном из самых знаменитых текстов, впервые изданном в начале XVI века (1516 год) и выдержавшем несколько переизданий на протяжении всего столетия, – «Воспитании христианского государя» – ценность опыта, основанного на путешествиях, упоминается не чаще, чем в рассмотренных выше трактатах[1117]. Однако его автор Эразм Роттердамский имел по крайней мере «мужество» дать разъяснения, которые включил в рассуждения о том, какие знания о соседних странах государю следует приобрести, чтобы сосуществовать с ними в мире. Тем не менее ничего не говорится о необходимости лично посетить эти страны: «Следовательно, это будет проявлением высочайшей мудрости суверена – знать нравы и обычаи всех народов, а знания эти он [государь] почерпнет частью из книг, а частью – из отчетов ученых и знатоков; ему нет нужды путешествовать по всем морям и странам наподобие Улисса»[1118].
Подобные взгляды, судя по всему, не входили в противоречие с другими подобными трактатами, по крайней мере в последующие десятилетия, о чем свидетельствуют Наставления принцу Гийома Бюде (1547 год) или Часы государевы Антонио де Гевары (1555 год)[1119]. Бюде, к примеру, подчеркнуто восхваляет гуманистическое образование («[…] гуманитарные науки – это превосходная и ценнейшая вещь, это практически вдохновение, дарованное Господом человечеству, с целью совершенствования нашего знания о человеческой природе»); однако опыт путешествий здесь не упомянут вовсе[1120].
Подводя итоги, отметим, что для всех трактатов XVI века, как посвященных аристократическому или королевскому воспитанию, так и анализирующих raison d’Etat, более или менее характерно отсутствие интереса к теме, которая интересует нас. Однако как это ни покажется странным, когда мы приближаемся к грани XVI–XVII веков и в начале XVII века, свидетельства, которые нам требуются, отыскиваются с легкостью: «приглашение к путешествию» в полной мере разработано, иногда этой теме посвящены целые главы. Самый известный пример – конечно, «Of Travaile» («О путешествиях») Фрэнсиса Бэкона, часть его «Опытов», впервые опубликованных в 1597 году[1121]. Однако это не тот тип сочинений, который мы рассматривали выше.
Если перейти к французским источникам, аналогичный сюжет встречается в книге Томаса Пеллетье Воспитание дворянина, впервые опубликованной в 1604 году[1122]. Будто бы ничего не изменилось с тех времен, когда Клихтове жаловался на невежество аристократов, поскольку автор жестко критикует тот же самый недостаток: «[…] сейчас большей части дворян кажется, что неотъемлемым признаком элегантного благородного человека должно являться полное отсутствие знаний. Читать хорошие книги, изучать латынь и греческий – это значит, по их мнению, что от тебя разит за версту иным происхождением – сыном врача или адвоката»[1123].
И, конечно, автор акцентирует ценность гуманистического знания: «Ибо невежество – это могила для живого человека»[1124]. Ничего нового на данном этапе. Однако Пеллетье вводит в свой трактат целую главу, посвященную путешествиям, в которой он разъясняет, что молодой дворянин, «наподобие второго Улисса», должен путешествовать, «чтобы в книге природы прочесть все мудрость и опыт, полезные не только ему, но и его стране, и его королю, которому он служит»[1125].
Лишь несколько лет спустя выходит трактат, на этот раз в Италии, посвященный raison d’Etat и демонстрирующий те же подходы, – «Введение в политику» (1621 год) Пьетро Андреа Каноньеро[1126]. Вся книга II посвящена тем двум темам, сочетание которых мы уже наблюдали в сочинении Ботеро: история и путешествие. Если, однако, «Государственное благо» лишь вскользь, более-менее случайно, упоминает о последнем, то Каноньеро разворачивает целый трактат о назначении и пользе «pelegrinaggio», в то время как история, хотя и является единственной «наукой», по своим полезным свойствам сравнимой с путешествием, занимает лишь второе место в градации автора (эта тема разбирается в последней из восьми глав книги). Кстати, автор очень хорошо осведомлен о том, что предмет его рассуждений довольно новый: по его словам, отсутствующее определение в сочинениях авторов, писавших о путешествии до этого, в его понимании соотносится с тем, что он называет «pelegrinaggio politico»[1127]. Автор мимоходом отдает должное Улиссу-путешественнику: Каноньеро считает, что его одиссеи должны рассматриваться не как наказание, но как символ необходимых усилий: их следует приложить, чтобы взамен приобрести огромный опыт, который можно получить только путешествуя[1128].
Разница между тем пристальным вниманием, которое уделяется путешествию с конца XVI века и далее, и практически его полным отсутствием в предыдущие десятилетия поражает и вызывает у историка подозрения. Не похоже, чтобы существовали какие-либо промежуточные этапы, «подготавливающие» Бэкона, Пеллетье или Каноньеро, в особенности в последние десятилетия XVI столетия. Я отнюдь не исключаю такой возможности, но хотелось бы надеяться, что в этих промежуточных сочинениях мы когда-нибудь обнаружим ключ к пониманию или даже некий поворот, который приведет нас от полного пренебрежения к абсолютному признанию ценности опыта путешествий для аристократического образования.
II
Вероятно, последующие исследования расскажут об этом. В любом случае представляется небесполезным рассмотреть и другие источники информации о Grand Tour, в том числе описания путешественников, – источники, которые берут свое начало в самой практике путешествий. Ограниченный объем данной статьи не позволяет подробно развить эту тему. Однако ясно, что со второй половины XVI века есть многочисленные примеры индивидуальных поездок, предпринятых молодыми дворянами и во многом совпадающих с тем, что в XVII веке оформится в «программу» Grand Tour. Об этой программе иногда вполне открыто объявляли (либо ее осуждали) не столько сами путешественники, сколько чаще всего их отцы.
Примеры такого рода встречаются уже в первой половине столетия, однако, видимо, они вписывались главным образом в контекст peregrinatio academica. Например, в 1515 году Виллибальд Пиркгеймер, патриций из Нюрнберга, посылает трех своих племянников в Италию, в первую очередь для прохождения обучения в Болонском университете. Хотя их mentor Иоанн Кохлеус, известный впоследствии своей полемикой с Лютером, рекомендовал учиться в родной стране, Пиркгеймер настоял на своем выборе, «поскольку Ваши ученики посланы в Италию не только на обучение, но также чтобы увидеть обычаи и богатства мира, [а] также выучить иностранные языки» (в то время как в Германии, добавляет он, учатся лишь «пьянству и обжорству»[1129]).
Перемены наступают во второй половине столетия. Самый знаменитый, наверное, пример являет собой лорд-канцлер Англии Уильям Сесил, который провел подготовку путешествия своего сына во Францию посредством длительной переписки с послом в Париже, в которой ясно высказал свои родительские пожелания. Во время поездки «целью должны быть не научные занятия наподобие великих ученых, а приобретение придворных манер и языковой практики – на французском или итальянском, – до того уровня, чтобы можно было поддержать разговор»[1130]. Путешествие продлится с июня 1561 по март 1563 года. Удивительно, что Италия не является страной назначения этого путешествия – это решение продиктовано, видимо, отчасти конфессиональными соображениями: лорд-канцлер не испытывал симпатии к папскому престолу и католической вере в целом[1131]. Неудивительно, что католические правители следовали противоположным тенденциям, как, к примеру, Вильгельм V, герцог Баварии и один из основных деятелей Контрреформации на территории Священной Римской империи: в 1590‐х годах он, конечно, не испытывал сомнений, организовав для сыновей «турне» в Рим[1132].
Предыдущие примеры основаны на частных случаях. Что касается Франции, то здесь мы тоже располагаем свидетельствами, в том числе теми, где приводятся «статистические данные», даже удостоенные публикации. В Рассуждениях о политических и военных делах, изданных в 1587 году, Франсуа де Лану подчеркивает, что «каждый год сотни молодых французских дворян путешествуют по разным странам с целью посмотреть и узнать, что проистекает от сердечной доброты и страстного стремления к знаниям»[1133]. Италия не единственно возможное направление, но, вероятно, самое главное. Тем не менее было бы ошибочным предполагать, что трактат де Лану является тем самым «связующим звеном», которое ведет к высокой оценке Grand Tour, появившейся ближе к 1600 году. Собственно говоря, де Лану был яростным противником того явления, о котором он упоминает, начиная с убежденности путешественников в том, что «товары, произведенные в иных местах, лучше произведенных на родине»[1134].
На частном уровне то же отношение встречается и в случае с Этьеном Паскье, чей сын Пьер совершил в 1584 году путешествие в Рим против воли своего отца. Очень быстро у Пьера кончились деньги, и Этьен, совершенно не желающий оставлять без помощи свое непослушное дитя, старается организовать как можно лучше поездку сына, которую он не одобряет. В своей переписке с послом в Риме Паскье высказывает свои соображения:
И раз уж судьба забросила его туда, то я бы очень хотел, чтобы он увидел не античные развалины Рима, которые, на мой взгляд, не представляют какой-либо особой поучительной ценности, кроме наглядной бренности человеческих предприятий, но чтобы он больше наблюдал живую реальность, из которой он мог бы перенять образцы для подражания своему хорошему поведению в будущем.
И заканчивает Паскье просьбой к послу принять Пьера к себе на службу[1135]. Увидеть античное наследие Рима, быть принятым на службу к посольскому двору, усвоить модели «хорошего поведения в будущем» – одобряет Паскье все это или нет, но он перечисляет все те классические черты, которые позднее составят Grand Tour. И нам остается лишь посмотреть на некоторые дополнительные примеры молодых французских дворян, отправляющихся в Италию в этот период, чтобы отыскать другие типичные элементы. В 1593 году, например, некий Алоиз Гроссетьер (Aloyse Grossetierre) пересек Апеннинский полуостров, проведя несколько недель в Падуе и около месяца в Риме[1136]. В Падуе он, видимо, прослушал некоторые курсы в университете, в обоих городах занимался дворянскими упражнениями, а в Риме нанял себе учителя иностранных языков (испанского и итальянского) – к своему несчастью, поскольку после нескольких ссор по догматическим вопросам веры его наставник донес на него римской инквизиции[1137].
На основе подобных примеров мы приходим к очевидным выводам. Все выглядит так, как если бы практическое воплощение Grand Tour совершенно явно предшествовало его теоретическому наполнению. В этой парадигме вполне вероятным представляется, что англичане, долгое время считавшиеся главными проводниками Grand Tour, действительно были первыми, кто сформулировал программу это вида путешествий. От частных высказываний лорд-канцлера Сесила к труду лорд-канцлера Бэкона ясно прослеживается преемственность, в то же время нельзя исключать того, что по крайней мере Пеллетье был знаком с текстом Бэкона[1138].
Как бы там ни было, ясно, что первые рекомендации по поводу Grand Tour в виде программы путешествий – с определением его целей и содержания как неотъемлемой части аристократического образования – берут свое начало в частной практике и в советах отцов сыновьям, как мы это видели в случае с лордом Сесилом, или профессоров (или наставников) своим ученикам, как в случае знаменитого письма Юста Липсия Филиппу де Лануа (1578 год)[1139]. Такой совет мог охватить более широкую аудиторию через публикацию для «ограниченного круга лиц» коллекций писем и таким образом проложить им дорогу в литературные очерки: мы уже упоминали Бэкона, но важность путешествия как метода образования подчеркивал также и Монтень[1140]. В то же время могли выйти в свет какие‐то первые путеводители, которые могли быть в той или иной мере специально предназначены для юных аристократов-путешественников[1141]. Как только эта тема приобрела определенную популярность в описанных источниках, она, наконец, начала проникать в литературу, специально посвященную моделям дворянского образования.
Это развитие шло параллельно с «ars apodemica», искусством «путешествия с пользой», с тем родом «изданий, которые давали советы, что посмотреть и как себя правильно вести в поездке, и которые содержали размышления о предмете также и с точки зрения истории, теории и методологии»[1142]. Эти книги, написанные с опорой на предыдущую литературу, начиная с классических античных текстов, множились во второй половине XVI века. Этот жанр, созданный гуманистами, был обращен к этой же аудитории[1143]. Тем не менее нельзя исключать того, что он имел некоторое влияние на учебники по воспитанию дворянских детей, в нем в систематизированном виде появляются рассуждения о смысле путешествий. Однако не похоже, что модель Grand Tour родилась именно здесь. Скорее наоборот: как только этот идеал воспитания появился на страницах учебников, Grand Tour стал затмевать собой «ars apodemica» (что происходит начиная с 1650‐х годов)[1144].
Как бы то ни было, все эти трансформации не объясняют, как у первых путешественников возникла мысль совершить такого рода поездку, и не помогают нам понять, почему теория появилась так поздно. В этой связи в первую очередь стоит заметить, что нет ничего необычного в том, что теория следует за практикой. В нашем случае это означает, что путешественникам не были нужны опубликованные предписания, чтобы отправиться за границу. Если мысль о путешествии приходила им в голову, то это потому, что референтная для них модель образования происходила из страны, в которой они не жили, – если только они жили не в Италии. Если в XVI веке такое число молодых дворян отправлялись в Италию, то это происходило, конечно, также по обычным причинам: паломничество, peregrinatio academica, желание увидеть столицу христианского мира и античные развалины – эти причины приводили путешественников в Италию, особенно в Рим, на протяжении всего периода Средних веков[1145]. Путешественники продолжали это делать и в эпоху Возрождения, некоторые из них, как известно, более, чем раньше[1146]. Однако в этот же период другой мощный стимул стал привлекать молодых дворян на Апеннины, поскольку Италия становится родиной – в теории (Кастильоне) и на практике (придворная жизнь) – всего передового, что в XVI веке появится в поведении аристократического класса. Не было никакой необходимости в письменных предписаниях для того, чтобы ехать туда, чтобы увидеть Италию и получать там знания, тем более что значительная часть европейской знати уже познакомилась как с чудесами Апеннинского полуострова во время Итальянских войн, так и с роскошью итальянских дворов, что и стало – наряду со стремлением обладать ими – одной из главных причин этих войн.
Когда появилось теоретическое обоснование, Италия уже перестала быть главным направлением в рекомендациях авторов: Бэкон, например, хотя и не уточняет маршрут, но ясно дает понять, что в его понимании Италия не является приоритетом, Пеллетье же явно предпочитает страны к северу от Франции[1147]. Однако оба автора – кальвинисты, а на дворе – конец XVI века, когда Италия теряет свой авторитет законодателя придворной жизни, когда центр европейского могущества начинает смещаться к северным странам, когда во Франции появляется интерес к собственным национальным традициям. Не стоит забывать также и о создании во Франции академий (высших учебных заведений) для дворянства. Неприятие де Лану привычки молодых дворян отправляться в Италию легко понять в этом контексте, поскольку автор был горячим сторонником создания таких высших учебных заведений в своей стране, а до этого они существовали только в Италии[1148]. Пеллетье, хотя и в большей степени настаивал на положительном эффекте путешествий, чем де Лану (которому они представлялись полезными только потому, что те учебные заведения, на создании которых он настаивал, не существовали во Франции), все же, как и де Лану, критиковал предпочтение итальянских образовательных моделей: «Нам надо воспитывать не итальянца. Мы хотим видеть французского дворянина – нравы, манеры и изящество истинного француза, а не иностранца»[1149].
Но почему же теория появляется так поздно? Следует подчеркнуть, что даже после 1600 года тема путешествий в том типе трактатов, которые мы рассматриваем, представлена не систематически и только детальное изучение поможет дать более точный анализ тех причин, которые могут объяснить наличие или отсутствие этой тематики в различных текстах. Как это ни парадоксально, она отсутствует в Дворянине Николя Паскье, впервые опубликованном в Париже в 1611 году[1150]. Николя – это брат Пьера Паскье, который, как мы видели, отправился в Италию против воли своего отца.
Нельзя исключать того, что это «приключение» оставило настолько неприятный след в семейной памяти, что Николя избегал любых советов по поводу путешествий, когда ему представилась возможность написать учебник по дворянскому воспитанию. На самом деле этому также есть более основательные причины. О Grand Tour всегда существовали критические мнения, ставившие под сомнение его пользу, и до первых десятилетий XVII века книги, посвященные ars apodemica, содержали в основном рассуждения о значении путешествия и заявления в его защиту[1151]. Легко догадаться, что во многих случаях учебники, игнорировавшие Grand Tour, будут написаны авторами, которые разделяли скептические мнения таких критиков.
Однако это не дает ответа на наш исходный вопрос: почему вообще теория появилась так поздно? Вероятно, объяснения этому связаны с рядом доводов, безусловно относящихся к эволюции литературных жанров, которым посвящено наше исследование, но при этом довольно далеко отстоят от целей образования и во многом смыкаются с вопросами политической этики и легитимности знания. Подробное рассмотрение этих аргументов в данной работе невозможно, но все же позволим себе некоторые замечания, только лишь чтобы еще раз вернуться к судьбе героя и сюжету, с которыми мы уже не раз встречались: Улисс и сосуществование истории и путешествия. Это также послужит поводом к встрече с enfant terrible политической философии эпохи Возрождения – Макиавелли. Мы покажем, что оценка опыта путешествий станет частью теории воспитания в тот момент, когда дискуссии об искусстве управления государством будут в меньшей степени концентрироваться на добродетелях правителя (и его должностных лиц) и когда одновременно опыт – как того и требовал Бэкон – станет основой научного исследования. Однако сначала подведем итоги.
III
Мы постарались проследить развитие модели образования, руководствуясь которой несколько поколений юных аристократов покидали свои страны в XVII и XVIII столетиях. Образование молодого дворянина не считалось законченным – это уже стало убеждением, – если он не совершил Grand Tour. Это не значит, что у каждого юноши была такая возможность. И отнюдь не все принимали эту модель – модель, которая даже еще не установилась. Исторические исследования в значительной степени пренебрегали вопросом о том, как и когда Grand Tour превратился в образовательный стандарт, а те немногие историки, которые им занимались, ограничивались общими рассуждениями, более скрывающими суть проблемы, чем вскрывающими ее. К примеру, Норберт Конрадс полностью разделяет мысль о том – и нам теперь это известно, – что Grand Tour развивался параллельно с новым аристократическим идеалом придворного как значительная составляющая образования, удовлетворявшего потребностям дворянина. Однако модель, по мнению автора, уже в полной мере оформилась с середины XV века, как и идеал придворного. В то же самое время Конрадс полностью отдает себе отчет в том, что дворянские учебные заведения («академии»), которые принимали аристократов, совершавших заграничное путешествие, появились только во второй половине XVI века. Кроме того, все приводимые им примеры сочинений, которые обращают внимание на ценность путешествия как такового, относятся к XVII веку[1152]. Та же ситуация и с Луиджи Монгой, который считает, что «для писателей эпохи Возрождения значение путешествия было основополагающим как в institutio principis, так и в воспитании honneste homme», однако создается впечатление, что он распространяет это утверждение на все Возрождение[1153]. И снова автор приводит примеры, относящиеся исключительно к концу XVI и XVII веку.
Это, безусловно, неудивительно. Как мы уже видели, первые прописанные «программы» Grand Tour, возникшие под пером частных лиц, начали появляться с 1550 года, как и более или менее систематизированные положительные оценки значения путешествия. Нет никаких сомнений, что Grand Tour не всегда непременно связывали с фигурой придворного после того, как она появилась; очевидно, что здесь произошли изменения. Возможно ли объяснить их только лишь трансформацией моделей путешествий? Этот довод отстаивает Норман Дуарон. По его мнению, идеал придворного полностью противостоит идеалу его предшественника – рыцаря, включая и манеру путешествовать: рыцарь был бесцельным странником, чьим прекрасным воплощением стал Улисс. Придворный противопоставляет этому организованное путешествие: «Рыцари, блуждая, перемещаются в пространствах загадочной природы, в то время как путешественники следуют четко намеченному маршруту. Методы […], которые предписывает искусство путешествовать, в первую очередь являются ответом на рыцарские поиски приключений»[1154]. В результате получился Grand Tour.
Представленное Дуароном объяснение заслуживает внимания. С нашей точки зрения, автор разрешил по крайней мере часть проблемы, поскольку он осведомлен о негативном восприятии путешествия в конце Средних веков, отождествлявших его, как мы видели, лишь с мучениями, которые соглашались принимать только паломники, либо с бессмысленным скитанием – синонимом безделья, которое начиная с позднего Средневековья подвергалось жесткой критике как главный порок бедняков, способных работать, но не желающих этого делать[1155]. Принимая во внимание подобные оценки, становится ясным, что старый рыцарский идеал путешествия уже не мог более существовать. И может показаться вполне убедительным, что придворным пришлось противопоставить этому идеалу хорошо организованную модель путешествия. Однако зачем придворному вообще путешествовать? Есть ли какая‐то причина полагать, что он должен был воспринять какую-либо модель путешествия? Как мы сейчас уже знаем, это не произошло до второй половины XVI столетия, а теория – опубликованные предписания по воспитанию аристократа – появилась еще позже. Очевидно также, что Дуарон ошибается, когда пишет, что «искусство путешествий» было изобретено для дворянства. Мы видели, что это совсем не соответствует действительности. Лишь начиная со второй половины XVII века, говоря об ars apodemica, мы имеем в виду дворянство и Grand Tour.
Определенно можно сказать, что Дуарон представляет нам подкупающее описание смены моделей путешествий, принятых рыцарем и придворным, но не объясняет, как последняя модель появилась на свет. В поисках объяснений давайте сначала обратимся к нормативной литературе, изученной в рамках данной работы. Трактаты XVI века – посвященные как аристократическому образованию, так и «науке о государстве» – главным образом рассматривали «добродетели» государя, его должностных лиц и дворянства в целом и гораздо меньше внимания уделяли вопросу о том, как в реальной жизни приобрести не только эти добродетели, но и навыки, необходимые для ответственного и эффективного выполнения их функций.
Это пристальное внимание к добродетелям можно рассматривать как своего рода шаг назад по сравнению с теми успехами, которые сделала политическая теория с появлением трудов Макиавелли. По сути, это реакция на те же самые авторские приемы. Главное достижение Макиавелли как раз состояло в освобождении политической науки от обсуждения этой навязчивой проблемы: как должны себя вести правители, чтобы быть добродетельными. На смену этому вопросу пришло стремление понять, как различные политические системы могут функционировать в реальности, то есть как они могут сохраняться при различных обстоятельствах. Согласно Макиавелли, политическая наука – это наука о сохранении власти. Вместо рассуждений о далеких от реальности добродетелях предполагалось, что новая наука будет основываться на эмпирических данных, иначе говоря – на опыте, рассматривая существующее положение вещей и их функционирование, а не то, каким оно должно быть.
Равнодушное отношение Макиавелли к традиционной политической этике, включавшее довольно прозаичный взгляд на роль религии, превратило его в самого презираемого политического мыслителя до появления Спинозы, однако его взгляды игнорировать было невозможно. Вся литература XVI века, посвященная raison d’Etat, стремится примирить принципы Макиавелли с христианской этикой[1156]. Вот почему эту литературу снова преследует вопрос о добродетелях правителя. По очевидным причинам эта тенденция усиливается в трактатах, посвященных образованию государей и дворян. Их авторы с готовностью погружаются в рассуждения о современных им этических проблемах, например как соотнести идеал придворного и воина с торговлей или различной конфессиональной принадлежностью. Тем не менее бесполезно искать здесь высокую оценку опыта. Это не значит, что в такого рода произведениях отсутствуют упоминания о Grand Tour из‐за подозрений в «макиавеллизме», но возможно, это побочный эффект антимакиавеллизма, подозрительного отношения к опыту как противоположности добродетели.
Опыт был также связан с тем, что можно назвать жаждой знаний. И здесь мы обнаруживаем еще одну, возможно, самую важную причину невнимания к путешествиям. Это связано с трудной историей отношения к любознательности[1157]. О том, насколько путешествие воспринималось как воплощение этой «антидобродетели», столетиями осуждаемой церковью, прекрасно свидетельствует известный отрывок из «Божественной комедии» (ее части Ад) Данте, где поэт встречает именно Улисса, приговоренного к вечным мукам не за свои предполагаемые странствия, а за свою чрезмерную жажду знаний, которая позволит ему даже проникнуть за границы изведанного мира – Геркулесовы столбы, – а вместе с тем – и границы допустимого знания[1158]. Ганс Блуменберг показал, насколько характерны для Ренессанса попытки разрушить эти границы, начиная с реального преодоления Геркулесовых столбов[1159]. Однако подобные попытки касаются и переосмысления прошлого. И некоторые современники очень хорошо осознавали, что оба вида приобретения знаний – через путешествия и через историю – были тесно взаимосвязаны.
Неудивительно, что и эта цель отлично прописана у Макиавелли. В предисловии к первой книге «Рассуждений» (Discorsi) автор демонстрирует намерение почерпнуть из «истинного разума Истории» – точнее говоря, из текста Тита Ливия – все, что следует знать о том, «как писать законы, удерживать Государства и править королевствами, создавать армии и вести войны, обходиться с подчиненными народами и расширять владения Государства»[1160]. Макиавелли прекрасно осознает тот факт, что, используя этот метод исследования, он вливается в ряды людей, ведомых жаждой знаний, которые были готовы проявить ту же отвагу, что и мореплаватели в их стремлении увидеть то, что никто еще не видел:
Хотя по причине завистливой природы человеческой открытие новых политических обычаев и порядков всегда было не менее опасно, чем поиски неведомых земель и морей, ибо люди склонны скорее хулить, нежели хвалить поступки других, я тем не менее, побуждаемый естественным и всегда мне присущим стремлением делать, невзирая на последствия, то, что, по моему убеждению, способствует общему благу, твердо решил идти непроторенной дорогой, каковая, доставя мне докуки и трудности, принесет мне также и награду от тех, кто благосклонно следил за этими моими трудами[1161].
Становится очевидным, что опасности, которые Макиавелли связывает со своей задачей, являются намеком на традиционное осуждение любознательности, а его отсылка к тем рискам, которые встречаются при «поисках неведомых земель и морей», смешанная с убеждением, что он идет «непроторенной дорогой», – явное указание на печальную долю Улисса в Аду Данте. И, разумеется, это также намек на недавние приключения Колумба и его последователей, однако некий скептический подтекст высказываний Макиавелли показывает, что по крайней мере в интеллектуальных вопросах осуждение любознательности было еще далеко не позади.
Дискуссия о природе и границах дозволенного познания, конечно, окажет важное влияние на развитие европейской истории идей по крайней мере до начала XVIII столетия (в других отношениях это вообще один из вечных вопросов)[1162]. В XVI веке пройдут десятилетия, прежде чем будет сделан решающий шаг: как раз во второй половине XVI – начале XVII столетия приобретение знания через опыт начнет постепенно терять свое негативное наполнение[1163]. Это уже самый конец Возрождения. Прохождение Геркулесовых столбов стало естественным и (почти) каждодневным делом, и в то же время произошло потрясение и столпов знания в Западной Европе. Начало глобализации, столкновение со множеством непонятных явлений пошатнули снаружи древние убеждения, как это сделало изнутри исчезновение единой христианской веры. В свете этих изменений опыт теперь кажется единственным способом познания реального мира. И хотя Монтень все так же настаивает на «неопределенности и изменчивости человеческого бытия»[1164], именно Бэкон положит начало систематическому продвижению идеи о приобретении знания посредством опыта. Будет излишним напоминать, что совершенно не случайно на фронтисписе одного из сочинений Бэкона, посвященного способам приобретения знаний, изображен корабль, проходящий сквозь Геркулесовы столбы. Надпись под рисунком гласит: Multi pertransibunt & augebitur scientia[1165].
В те же десятилетия общепризнанной станет связь мудрости Улисса с его путешествиями: «Знаменитый греческий Улисс получил признание как мудрец, потому что он много путешествовал и видел многие народы», – читаем мы у Сервантеса в Назидательных новеллах (1613 год, «El coloquio de los perros»)[1166]. Таким образом, путешествие само по себе может по-прежнему рассматриваться как трудное предприятие, но все же постепенно все в большей степени признаются его выгоды: «Путешествовать по миру – это одно из неудобств современной жизни» – так написано в одном из первых путеводителей, изданных во Франции в конце XVI века. «Однако любопытным с этим легко смириться», – продолжает автор[1167]. Поэтому удивительно ли, что теоретики аристократического воспитания начинают рекомендовать Grand Tour как средство обучения или непосредственного наблюдения за тем, что Макиавелли надеялся извлечь из изучения истории? Теперь, по крайней мере в этом контексте (и в противоположность Паскье), они согласились бы со строками Шекспира:
Ветры разносят молодежь по свету,
В поисках фортуны вдали от дома,
В котором трудно набраться опыта […][1168].