– Если ты думаешь, что Марти все оставит как есть и уйдет, то ты ошибаешься. Но дело не в этом. Ты не имел права заключать договор от моего имени.
– У меня была твоя доверенность. А другого выхода у меня просто не было. Ты должна это понять. Вспомни, какая тогда была ситуация. Мы задолжали людям их жалование, мы должны были заплатить налоги государству, расплатиться за аренду помещения, декорации и костюмы. Сделка с Марти была единственным решением проблемы. Взгляни на это с другой стороны. Мы вновь дома, наши долги после «Ромео и Джульетты» заплачены, у нас есть все условия для новой жизни. Я получил свой собственный театр…
Фелисия даже не подозревала, насколько плохо обстояли дела, и теперь ей было очень стыдно. Все же она сомневалась в разумности поступка Робби.
– Какова вероятность того, что ты сохранишь свой театр, если Марти явится сюда требовать свои четыреста тысяч долларов, Робби? – спросила она. – А он явится.
– Будем думать об этом, когда придет время. Он налил себе выпить и остановился у камина под портретом Гаррика в роли Ричарда. На мгновение Фелисии показалось, что между ними существует поразительное сходство – густые, черные брови, сросшиеся на переносице, темные непроницаемые глаза, язвительный изгиб губ, неукротимая энергия.
– Вечер прошел чудесно, – сказал Робби, меняя тему.
– Да. – Фелисия тоже хотела покончить с ней и заключить мир.
– Все сказали, что у нас прекрасный дом. Жаль только, что Порция не так счастлива здесь, как я надеялся.
– Она привыкнет. Со временем.
– Почему ты не хочешь, чтобы она пожила у Гарри? В конце концов, ты сама выросла у него в имении, он твой дядя – будет для девочки вместо дедушки, поскольку твой отец по-прежнему живет в Кении.
– Мне кажется, что его влияние не может быть полезно для девочки ее возраста, вот и все.
– Мне всегда казалось, что ты очень привязана к нему, хотя меня удивило, что он подарил тебе портрет.
– Это был один из его широких жестов, которые Гарри просто обожает.
– Думаю, если ему дать возможность, он будет баловать Порцию. Как тебя когда-то. Все же я не вижу в этом большого вреда, тем более в ее возрасте.
– Она моя дочь, Робби. И я не хочу, чтобы она жила там.
– Ну тогда, даже ради того, чтобы заставить ее замолчать, тебе не следовало обещать ей, что она сможет туда поехать. Ты же знаешь, она не забудет об этом.
– Она ребенок, Робби. Она сделает, как я ей велю.
– Я понимаю, что это не мое дело, но ты не можешь нарушать обещание, данное ребенку – особенно ребенку.
– Ты прав. Это не твое дело.
– Она привязана ко мне. И я стану ей отчимом – если ты, конечно, не изменила свое намерение.
– Свое намерение? О чем это ты?
– О том, что мы собирались пожениться.
– «Собирались пожениться»? Мне совсем не нравится такая постановка вопроса! Я бы хотела услышать, как ты просишь меня выйти за тебя замуж. Я хочу сказать – ты еще не сделал мне предложения, так ведь? Каждая девушка хочет, чтобы ей сделали предложение.
– Но ты уже получала его.
– Ты не сделал его по всем правилам. И вообще это было давно. Я хочу услышать предложение, а потом чтобы была помолвка.
– Помолвка? Мы живем вместе уже десять лет!
– Жить вместе вовсе не то же самое, что быть помолвленными, Робби.
– Мы будем давать объявление в «Таймс»? Покупать обручальное кольцо? Разве люди делают это сейчас, когда идет война? Уверен, что они просто идут в Кэкстон-Холл[72] и расписываются в присутствии свидетелей. Я даже не знаю, честно говоря, может ли быть помолвка у разведенных, как ты думаешь?
– А у нас будет, вот и все! Последний раз я была помолвлена с Чарльзом и, вспоминая об этом, могу сказать, что в этом нет ничего интересного – хотя, должна заметить, он раскошелился на очень миленькое кольцо… ну, ты его видел. Но все остальное было очень скучно – бесконечные чаепития с его родственниками, обеды с его друзьями. Совсем не весело, тем более, что я была беременна, и меня постоянно тошнило.
– Беременна? Я не знал этого. Забавно, но я всегда считал, что Чарльз – не тот парень, который может лечь в постель со своей невестой до свадьбы. Я считал его настоящим добропорядочным джентльменом. Таким же был и я в молодости – истинным англичанином, живущим по правилам – и верящим в них к тому же. Знаешь, я не спал с Пенелопой до свадьбы. Не то, чтобы я не хотел этого – помню, я только об этом и думал. И она не имела ничего против – я уверен, она сразу бы согласилась, стоило мне попросить. Но мы верили, что надо подождать – я во всяком случае.
– Вот и Чарльз тоже. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы переубедить его.
Фелисия улыбнулась – хотя на деле ее ситуация была далеко не веселой. Отказ Чарльза заняться любовью до свадьбы был для нее настоящим шоком – он ставил ее в очень рискованное положение.
Время, которое она потратила на то, чтобы заставить его изменить своим принципам, было самым тяжелым в ее жизни. Какие бы чувства она ни питала к нему, они почти полностью улетучились за долгие часы, проведенные на большом кожаном диване в его холостяцкой квартире в Олбани[73] и на сиденье его любимой зеленой «лагонды»,[74] пока она пыталась соблазнить его и убедить сделать то единственное, от чего зависело все ее будущее. Она до сих пор помнила прикосновение кожи к своим обнаженным бедрам и ягодицам, потому что они с Чарльзом, кажется, бесконечно обнимались и раздевались на блестящей, полированной кожаной обивке, и ей запомнилась эта холодная и липкая поверхность, которую, без сомнения, тщательно натирали горничная или шофер. И еще она помнила отчаяние, которое охватывало ее, когда она возилась с пуговицами на жилете и брюках Чарльза.
С тех пор в своем доме она не терпела никакой мебели с кожаной обивкой и ненавидела сидеть на кожаных сиденьях в машинах.
Робби увидел, что Фелисия улыбается, и сам улыбнулся, радуясь, что она в прекрасном настроении и больше не донимает его вопросами о контракте с Марти Куиком.
– Ну, дорогой, – со смехом сказала Фелисия, – говори свои слова.
Робби тут же вошел в роль, с удивительной быстротой опустившись перед ней на одно колено. Он схватил ее руку, поцеловал ее, снял с пальца кольцо-печатку, единственное наследство, доставшееся ему от отца, и, надев ей на палец, произнес:
«Я собираюсь спать в твоей постели.
Оставим эту болтовню. Короче:
Отец тебя мне в жены отдает;
В приданом мы сошлись, а потому
Поженимся, ты хочешь или не хочешь».[75]
Прошло почти десять лет с тех пор, как они вместе играли «Укрощение строптивой», но Петруччио у Робби был такой же остроумный и очаровательный, как раньше. Все же Фелисия на секунду помедлила, ведь откуда ей было знать, видела ли она перед собой улыбку Робби или улыбку Петруччио, и блеск глаз был частью его игры или искренним? А сам он мог бы определить эту грань?
Фелисия отбросила сомнения.
– «Увижу раньше, как тебя повесят», – сказала она, глядя на кольцо, которое свободно болталось у нее на пальце, и засмеялась. – Нет. Никакого повешения. Что бы ни говорила Кэт, Фелисия принимает предложение.
– Слава Богу! Я уже устал стоять на коленях. – Он обнял Фелисию и поцеловал. – Моя дорогая Лисия, – с чувством произнес он. – Мы будем счастливы в браке, верно?
– Во всяком случае, надо рискнуть, милый, – воскликнула она на чистом кокни – том самом кокни, который так высоко оценили критики еще до войны у ее Элизы Дулиттл в «Пигмалионе» Шоу, где Филип играл Генри Хиггинса. Она всегда прибегала к нему, когда бывала счастлива – это был их своеобразный пароль. – Бог свидетель – мы достаточно репетировали! – добавила она.
Сцена тринадцатая
– Я все равно считаю, что вы напрасно это делаете.
– А я, мой дорогой Гиллам, говорю, что ты не прав! Древние греки, как ты несомненно знаешь, играли обнаженными, но носили маски на лицах. Почему? – спросишь ты. Потому что лицо актера – это его слабость, его позор, а не признак его достоинства. Наши простые лица недостаточно хороши для великого театра, разве ты не видишь? Ради Бога, посмотри на мое! Заурядное и бугристое как булочка с корицей! Знаешь, что самое первое сказал Си Кригер, когда я приехал в Голливуд: «Он уродлив! Какой сукин сын прислал мне такого уродливого актера?» И этот невежественный старый негодяй был прав! Я действительно уродлив. Мы все уродливы – и заурядны, – а это не годится.
– Но уж о Фелисии такого не скажешь!
– Ну, конечно, мой мальчик – будь добр, передай мне вон ту бутылочку лака. Фелисия красива, но это тоже плохо. Может быть, даже хуже. Публика видит красоту, но это единственное, что она замечает. В театре красота тоже должна прятаться под маской. Настоящее лицо всегда враг актера, Гиллам, над которым надо во что бы то ни стало одержать победу. Если я хочу стать Ричардом Глостером, мне нужно новое лицо, чтобы добиться этого. О да, я знаю, я должен проникнуть в его мысли, его сердце, я читал об этом в книге того русского парня, которую ты мне дал…
– Станиславского.
– Ну да, Станиславского. – Вейн засмеялся. – У Рэнди Брукса был замечательный скетч с русскими именами: Чайковский, Мусоргский, Стравинский… Он говорил и говорил, нанизывая их как бусы на нитку, и все убыстряя темп – удивительно смешно. Этот парень – гений.
– Станиславский? Конечно, гений.
– Нет, глупый! Рэнди Брукс. Хотя я согласен со многим, о чем прочитал у Станиславского. Я не против того, чтобы понимать мотивы поступков персонажа, углубляться в его характер, но мне нужно придумать для него лицо, маску, за которой я могу спрятаться. Острый, выступающий подбородок – решительность, видишь? Огромный рот с язвительной, кривой усмешкой – зловещее очарование. Нос – точно как у Марти Куика, поверь мне на слово! Между прочим, смуглое лицо – удачная находка. Плантагенеты