Когда мы заявляли о себе, это было своеобразное освобождение от подполья. Вокруг был шум: о нас объявляли по Би-би-си и «Голосу Америки», народ ломился. Самое интересное было на их лицах — они же никогда ничего подобного не видели. Из старого знали Шишкина и Перова, «Охотников на привале». Дело в похожести — море, медведи в лесу, охотники на привале. Как говорил дядя жены, симпатичный русский человек, глядя на мои картины: «Все это хорошо, но лучше б ты березки рисовал!» Но он ведь не дореволюционный офицер образованный. Нувориши ведь тоже ничего не знают. А тут открывался совершенно иной мир, на который они смотрели с изумленными лицами. В книге отзывов было и такое: «Нас вызвали в комсомольское бюро и сказали: „Ребята, надо сходить на выставку и доказать этим формалистам, что рабочие их не понимают. А мы посмотрели, и нам очень понравилось“».
В Москве было несколько салонов, где выставляли ленинградцев.
Квартирных выставок было очень много, в основном в Москве, у Аиды Сычевой, у Людмилы Кузнецовой в булгаковском доме. По роману, нехорошая квартира была выше этажом, но у нее, на первом, тоже была явно нехорошая, отвратительная для властей квартира! Была ситуация конкуренции, когда москвичи открыли выставку на ВДНХ, где был весь бомонд, а нас не позвали. И мы решили впритык сделать квартирную, у Людмилы Кузнецовой. Приехали, развесили картины, оповестили дипкорпус и в тот же день устроили большой прием. Поставили вино, как полагается на вернисаже. Канадский дипломат по фамилии Матисс, симпатичный, но несколько примитивный француз, купил у меня сразу несколько работ. Западный человек по-другому воспитан, он знает, что живопись — это ценность.
Сегодня Бульдозерная выставка даже ее участниками оценивается неоднозначно — стремление к открытому показу искусства и политическая акция, немало впоследствии художникам помешавшая.
Дело было хорошее, толковое. Никогда ни о чем столько не говорили на Западе, как об этой выставке. Журналисты были вынуждены писать о такой, с их точки зрения, ерунде. И когда мы приехали во Францию, всех интересовал социально-политический аспект, а не искусство. Но власти начали разрешать выставки! Во время Бульдозерной мы были с женой и дочкой в Коктебеле, дачу снимали. Там же был и Целков. Я услышал по приемнику и рванул в Москву. «Бульдозеры» были криминальным событием, а в Измайлове получилась потрясающая выставка. Я в ней участвовал. За день мы приехали на это поле с Валей Воробьевым и Леней Борисовым, там ошивались два отставных агента ГБ, а член трех творческих союзов Брусиловский трясся за свое существование, говоря: «Не нужно туда ходить, зачем». Наутро мы с Леней взяли мои холсты под мышку и пошли туда. Сам он по молодости не участвовал. Поставили какие-то палки, на них холсты. Была осень, 29 сентября, стояла чудная летняя погода. Изумительное событие, первая мирная выставка, мы впервые открылись миру, поставили свои картины, толпы людей проходили, смотрели, после объявления по «голосам» народу пришло много, а выставка была всего четыре часа, с 12 до 16. Гениальное событие, как явление природы. Мотался Глезер, они с Рабиным договаривались с властями.
Какие работы вы показывали в Измайловском парке?
Это еще были не геометрические картины, скорее infirmary, близко к Филонову, но уже немножко дальше. Крутящиеся колеса Сансары. Но некоторые из зрителей подходили полу враждебно, я им объяснял, что нарисовано. А они: «А нас этому не учили». Простая реакция людей, которых действительно ничему, кроме Шишкина, не учили. Айвазовский рисовал море, которое всегда прекрасно, а это абстрактная категория. На слуху — передвижники, которые своей пропагандой готовили революцию. Настоящими художниками были великолепные жанристы Федотов, Сорока. У Репина, с точки зрения формальной, пластической, все картины разваливаются. А у Сурикова все выстроено, чувствуются крепкие основы искусства. Он великолепный живописец, хотя это тоже живопись XIX века. В Русском музее все заканчивалось, конечно, до появления абстрактной живописи, на Врубеле, Лансере, Бенуа. Почему не любили «Мир искусства»? Не потому, что те изображали царские парады, а из-за недоступности их тупому восприятию.
Леня Борисов, замечательный геометрист, называет вас своим учителем.
«Был бы ученик, а учитель найдется!» — есть хорошее индийское выражение. Просто стоит человек на краю пропасти, сзади один подходит и как даст под зад, и тот валится в эту пропасть. Но не убивается, а взмывает вверх. Я просто его толкнул, почувствовав, что есть у человека дар. Леня Борисов пришел, показал мне какие-то крошечные рисуночки, очень простенькие, не реалистические, какие-то квадратики. Я и сказал: «Давай, давай!» Потом мы встречались, дружили и дружим до сих пор, он симпатичный и хороший человек. Он же инженер по образованию, что предусматривает некое творческое сознание, а если у него есть художественное сознание, тем более. Мне искренне нравится то, что он делает, хотя это несколько другое, непохожее на меня. Но он находится в искусстве, и я свое учительство не преувеличиваю.
Уже через три месяца после Измайлова открылась первая значительная выставка в Ленинграде, в ДКГаза.
В Москве и в Питере была очень разная атмосфера — в Питере все сидели по углам. Психологически трудно было нам представить такую выставку. Но была «разрядка», и наши усилия в конце концов завершились выставкой в ДК Газа. Ко мне пришел художник-постимпрессионист Иванов и сказал «Давай!». Я преодолел свой скепсис и вместе с Овчинниковым, Жарких и Любушкиным пошел в отдел культуры горисполкома, где сидели тети и дяди, которым сверху сказали выставку разрешить, чтобы не было скандала. Но они хотели вместе с нами устроить выставку самодеятельных художников с этого завода. Меня это касалось профессионально — смешать нас с самодеятельностью! Я пришел в дикую ярость, и мы с Овчинниковым заявили, что мы, европейски известные художники, немедленно объявим об этом на весь мир! Пришла какая-то комиссия, мы принесли картины. Выставку открыли, по западному радио оповестили общественность, она продолжалась четыре дня. Был декабрь 74-го года, и мы стали добиваться новой выставки — то мы их пугали, то они нас, но мы ничего не боялись. Художники были самые разные, абстракционистов там было кот наплакал: Дышленко, я, Рухин со своим поп-артом. Моя мечта была сделать выставку абстрактных художников — меня, Михнова, Росса, Борисова. И выставка в ДК Орджоникидзе состоялась еще при мне, но без меня — я уже подал документы на выезд, и меня не пустили участвовать. Я решил уехать сам — или в Москву, или в Париж. Легче оказалось в Париж — шутка, конечно.
Еще была выставка в ДК «Невский».
Даже в нашем маленьком сообществе, в пятьдесят с чем-то человек, сразу наметились партии — левые, правые, экстремисты. Я был умиротворителем, старался всех сдружить. Была еще группа «Алеф», в которую собрались все евреи, сразу отделившиеся от нас как национальные художники. Apex сам к ним пошел, он был очень привязан к памяти своего друга детства, Роальда Мандельштама. Но у Саши все это было чисто спонтанно — каждый человек выражает себя как хочет. Был очень драматичный период между «Газа» и «Невским», сплошная нервотрепка, но мы перебороли страх. Я был большим дипломатом, чем Саша Арефьев, который шел напролом, когда надо действовать по обстоятельствам, твердо, но осторожно. В Москве собрались отмечать годовщину «бульдозеров», и заводной Саша Арефьев звонит мне с горящими глазами: «Саша, поехали!» «Никуда я не поеду!» — понимая всю провокационность ситуации. «Приезжай ко мне, потолкуем». Нельзя говорить о таких вещах по телефону! И вот приезжает Саша, мы сидим, выпиваем, разговариваем, я убеждаю его не ехать, но для него это пустой звук, хотя он с пониманием ко мне относился, зная, что я его люблю. Саша вышел со словами: «Нет, поеду!» Он идет на остановку, я выхожу на балкон, и тут из палисадника, с ревом на манер детективных фильмов, выезжает серая «Волга», в нее вскакивают в сереньких плащиках агенты и мчатся вслед за Сашиным автобусом. Уже в поезде его арестовали и забрали. А Жарких прямо с вокзала приехал к нам со словами: «Что-то у меня ноги горят!» Снял ботинки, а ноги все красные. Ему в поезде в ботинки подсыпали иприт, и он два месяца болел. После этого был прием в американском посольстве, было много наших художников, мы сели на Ленинградском вокзале в поезд, а места, которые мы купили, заняты гэбэшниками. После небольшого скандала они их освободили, а мы спрятали ботинки под подушку, на всякий случай. Вот такие мелочи из криминальной жизни.
Поиск гэбэшников в своей среде был излюбленным занятием диссидентов, многие от этого страдали.
Как-то позвонил сумасшедший Игорь Синявин, позвал к себе, в семь часов. Красивое лицо, горящие глаза, Дон Кихот Ламанчский. Такие болваны, как он, кричали на собраниях, что мы вместе с Сахаровым, диссидентами, чего было делать нельзя. Потому что смысл был в свободе выставок, что важнее всяких деклараций. Я опоздал, а в семь пришел какой-то его приятель, поэт, которого сильно избили. Почему происходили такие странные, нескоординированные истории? Есть большое подозрение, что Игорь был провокатор, стукач. После нашей выставки в «Газа» он рванул в Москву, созвал пресс-конференцию и от имени всех, хотя был одним из членов оргкомитета, сделал заявление. Мы ему устроили обструкцию и исключили его. Потом он даже плакал и просил принять его обратно. Честолюбивый был человек! Рисовал дрянь невообразимую, печатал какую-то чушь на машинке. Потом эмигрировал и опубликовал в «Посеве» свои воспоминания, по которым взяли бедную Юлию Вознесенскую, хорошую женщину, занимавшуюся политикой. В Америке он организовал журнал за освобождение Украины, затем открыл невообразимый коммунистический журнал. Сына воспитал в просоветском духе. Когда тот поехал в Европу, с ним он передал мне чешскую книгу об итальянском искусстве. Но Игорь был идиот с самого начала. Вот его эстетическое действие на выставке в «Газа» — он вывесил холст, на котором все должны были подписываться. Но это уже делалось миллион раз на Западе. Комичным было появление какой-то суфражистки в духе XIX века, которая вступила с Синявиным в драку! Мне это было противно, выставка представлялась мне художественной акцией.