Дарили! Он же всегда был рядом — паковал, носил, грузил. Талочкин собирал и подбирал все, как Плюшкин.
Подарить такое количество никто не мог — мне за все время подарили одну картину. Дарили графику, все остальное я покупал. Чтобы художники в конце 60-х, когда у них все покупали, дарили картины? Немухин мне подарил одну картину, после фельетона — «Ты за нас пострадал!». Может, кто-то что-то и подарил, но собрать такую коллекцию бесплатно было невозможно. Он меня обходил стороной, когда я приехал. Когда ко мне в квартиру попадали, хотели купить, я давал телефоны — езжайте туда или туда, покупайте. До фельетона я вообще ничего не продавал. Потом уже художники, Рабин или Немухин, говорят: «Раз ты в таком положении, то возьми картину и продавай». И я не хотел властям давать основания сказать, что у меня продажа идет какая-то.
Фарцовка, опасная вещь! Дело Яна Косого было у всех на слуху.
Автор фельетонов в «Вечерке» Строков был женат на внучке Горького, он был заведующим отделом фельетонов. Когда написал второй, у меня был вечер как раз, жили оркестранты московского диксиленда. Художники попросили: «Помоги, сделай концерт дома», и пришло все американское посольство. Вдруг звонок: «Тебя». Беру трубку. «Здравствуй, такой-то. Пишешь о тебе фельетоны, пишешь, а ты не узнаешь!» Я тогда принял транквилизаторы и был очень спокоен — Оскар попросил: «Прими что-нибудь, а то будешь кричать». И меня послали к заместителю Строкова, он говорит: «Мне понятен ваш ложный стыд, это ваши товарищи, но давайте сначала сделаем еврейский обед, покушаем, потом поговорим». И угостил фаршированной рыбой. «У вас жена, семья, вы все потеряете! Вот посмотрите, у вас есть картина Рабина, „Рыба с „Правдой", там три предмета: рыба, газета и стакан. У меня висит картина „Шесть сосен", они отражаются в пруду — двенадцать предметов, три рыбы плавают, пятнадцать, и я заплатил за это три пятьдесят, а вы 300 рублей!» На полном серьезе. А время от времени звонят, спрашивают: «Подписал?» И он говорит: «Беседуем!» И в конце уже крик души: «Вы еврей, и я еврей, ну какое вам дело до русского искусства?»
Как все это время продолжалась ваша официальная, литературная работа?
Меня исключили из комитета литераторов, где я возглавлял секцию художественного перевода. Начала приходить милиция, как к тунеядцу, требовали даже под суд отдать. Но Прибытков, комитет возглавляющий, сказал: «Не надо, зачем, мы с ним договоримся, он напишет статью». Я не подписал, меня вызвали, начала ходить милиция как к тунеядцу. Рабин дал деньги, сказал: «Веди себя прилично», и я поехал в Гагры. В Гаграх меня встречает председатель Союза башкирских писателей Назар Наджмит: «Саша, ты на свободе!» — «Как видишь!» А потом выгнали мою жену с работы, работала она в издательстве «Советский писатель» — ей предложили со мной развестись, она отказалась, и ее выгнали. У меня после фельетона сняли пять книг с производства, одну в Тбилиси, две в Ташкенте и в Москве две. Причем за одну я уже деньги получил — Заур Болквадзе, грузинский поэт. Я пошел разговаривать с Лесючевским, главным редактором. Был гонорарный день, полно людей на десятом этаже, он вышел из кабинета, и я ему говорю:
— Николай Васильевич, можете уделить мне пять минут?
— Нет, я иду пить чай.
— Я подожду.
— У меня нет времени.
— Как, моя жена работала у вас 15 лет, а вы ее за 10 минут выгнали с работы.
Я причем тихо говорил, а он заорал. Все смотрят. Тут я вышел из себя. Схватил его за грудки, стал кричать: «Убийца русских поэтов, не отомстили дети Заболоцкого и Корнилова, я отомщу, ты мой кровник!» А со мной был композитор Ушаков, с которым мы вместе песни писали. Советский Союз не Германия, левая нога не знает, что делает правая, и я стал зарабатывать песнями, даже на пластинку что-то успели записать, их пели в ресторанах. И мне капали какие-то гонорары. И он меня тащил от него: «Что ты!» Я говорю: «Побежали вниз!» И звоню в КГБ — и начинаю матом крыть. Ушаков нажал на кнопку: «Саш, ты с ума сошел, наши песни перестанут петь!» Я снова набрал.
— Объясните только, что случилось.
— Вот, выгнали мою жену с работы.
— Ну, мы не можем смотреть за каждым.
— Это ваш друг, Лесючевский.
— Он не только наш, он друг Суслова. Но поднимитесь наверх, он вас сейчас примет.
Они успели передоговориться. Я поднялся снова на десятый. «Зайдите!» — я зашел. Там уже сидит синклит во главе с Лесючевским. Заходит Ушаков и что-то держит в руках.
— Кто вы такой? Уходите!
— Нет, не уйду! Я таблетки Глезеру принес, чтобы он принял. А то вы его спровоцируете, он вас ударит, а вы его посадите.
— Вы очень эмоциональный человек.
— Будешь эмоциональным, когда два года мурыжат.
А меня ведь вербовать хотели. Гэбистам была очень удобна моя квартира, где иностранцы, диссиденты, художники, поэты. Лесючевский говорит:
— Писали на Западе о том, что вас лишили работы? Писали. А в фельетоне о вас тоже писали. Писали. А будут писать, что вашу жену выгнали с работы? Пусть пишут. А что потом? А потом вы идете в «Литературную газету» и пишете опровержение, что вас уволили по сокращению штатов. А мы выпустим книгу Заура Болквадзе.
— Но вы же рассыпали набор!
— Ничего мы не рассыпали.
— Вы знаете, я не могу так сделать. Если у вас сокращение штатов, то почему именно ее уволили? У вас в отделе СССР есть свободное место.
— Да, но она же не знает языки народов СССР.
— А кто там знает? А она через три месяца будет знать грузинский.
Он обращается к Кирьянову, завотделом народов СССР.
— Можете ее взять на работу?
— Нет.
А это человек, который бегал на вечерах в издательстве и давал подножку всем, кто танцевал современные танцы. Книжку Заура Болквадзе выпустили, несмотря на мой отказ. Но результатом было то, что в Грузии тоже выпустили книжки — раз в Москве выпустили, значит, можно, и я получил гонорары.
Партия, органы, это понятно, но со временем выяснилось, что за гонениями на коллег часто стояло начальство из творческих союзов.
К 69-му году стало ясно, что ни одной выставки не сделаешь, — было указание горкома партии, что все выставки должны были предварительно просматривать представители Союза художников и горком партии. В 74-м году начались прямые атаки на художников — их задерживали на улице, как Мастеркову или Рабина, шедшего из церкви с проповеди отца Дудко. Сашу Рабина увезли на Лубянку и угрожали, что позвонят его беременной жене, что он арестован, и у нее будет выкидыш. В Ленинграде увезли в Большой дом Юру Жарких и требовали, чтобы он назвал имена дипломатов, чьи портреты он писал. «Пишите, но сообщайте, куда идете и кого пишете». И он сбежал в Москву и жил у меня.
А как ленинградские художники появились в Москве?
В Москве был большой рынок дипломатов. Поэтому Рухин и Жарких стали ездить в Москву, Жарких у меня останавливался, Рухин у Рабина. Однажды Жарких вызвали к начальнику милиции, что он у меня без прописки живет, — и, когда мы зашли, начальник повернулся: «Садитесь!» «Садиться еще рано», — ответил я. А когда начались прямые атаки, Рабин вспомнил о своей идее, которую он выдвинул еще в 69-м году, — сделать выставку на улице. Тогда эту идею никто не поддержал: «Нас не трогают, дают писать и продавать». Но тут, когда начали задерживать не молодых, а известных художников, небольшая группа его поддержала. И было отправлено письмо в Моссовет, как хозяину московских земель, что на окраине, на пустыре в Беляеве-Богородском, на Профсоюзной улице, мы проведем выставку. Пустырь был выбран потому, что на улице делать было нельзя: нарушение общественного порядка, люди не могут пройти, машины проехать, могли придраться.
Помню этот пустырь — в соседнем доме жила моя бабушка. Беляево было окраиной перед Олимпиадой. А почему не в центре?
В центре пустырей не было!
Воробьев пишет, что первоначальной идеей была выставка на Красной площади.
Воробьев вообще ничего не знает, он не участвовал в организации и был на заднем плане. Выставкой занимались мы с Оскаром, и помогали Юра Жарких и Женя Рухин. Вот четыре человека. Остальные были приглашены. Илья Кабаков отказался, сказав, что это идея для тех, кто на двух ногах ходит, а мы еще ползаем на четырех. Вечтомов отказался, струсил, Ситников тоже, но он сумасшедший. Брусиловский ходил к нам до последнего дня и был в пригласительном билете — но он ходил недаром, он сотрудничал, это я знаю точно, знаю даже, с какого дня он сотрудничал.
Всех художников приглашали в День независимости в американское посольство. Я был у Оскара, когда ему позвонили из КГБ и посоветовали не идти.
— Почему?
— Там будет провокация.
— Я художник, какая провокация.
— Если вы пойдете, мы вас арестуем.
— Ну, арестовывайте.
Потом позвонил Брусиловский, что ему тоже звонили, предупреждали, что арестуют, и он сказал, что тогда возмутятся в Коммунистической партии Италии — у него были связи с итальянскими искусствоведами-коммунистами. Они сказали: «А нам плевать на них». И он не пошел. Годами позже иду в Мюнхене по радиостанции «Свобода» — американец, заведующий русским отделом, пригласил меня к себе. У него большая коллекция, есть такие-то художники, такие-то, и есть один, «которого вы, наверное, не любите». — «Кто?» — «Брусиловский. Но он поступил честнее, чем Рабин. Он пришел ко мне в 74-м году и сказал, что он больше ходить ко мне не будет, чтобы не давать донесений, потому что его завербовали. А Рабин не пришел, его не завербовали». Может быть, потом он ходил и доносил, что он присутствовал на всех наших собраниях.
Бульдозерная выставка давно превратилась в мифологию, годовщину отмечают как революцию, каждый тянет одеяло на себя, что в организации, что в участии. Одна из главных загадок «бульдозеров» — количество участников. 14 человек в приглашении, двое не пришли, хроникер Талочкин насчитал 24 участника, полсотни художников обязательно упоминали факт участия в своих биографиях.