Многие не пришли, кто объявил. И наоборот, кто не объявлял, пришел и участвовал — Князь, я забыл фамилию, Оскар помнит. Вид у него такой был, княжеский. В общем, пришли какие-то люди, которые раньше не участвовали никогда и потом не участвовали. Набралось на «бульдозеры» 24 человека, но участвовало гораздо меньше. Мифологии много — почти сто художников объявили, что они участники Бульдозерной выставки. Я видел разные каталоги, целая армия участников. Как ленинское бревно, которое столько рабочих таскали. Я знаю Нагапетяна, он знает меня, но он не был ее участником! Про Целкова даже в каталоге написали — говорит, не он, но там есть его автобиография, где он пишет, что участвовал в Бульдозерной выставке 75-го года — он даже год не помнит. Эта выставка принесла славу участникам. Зачем ему это — непонятно. Нагапетяну, может быть, надо, но зачем Целкову?
А как все происходило на самом деле?
Мы разделились на две группы: одна ночевала у математика Тупицына, мужа Маргариты Мастерковой, он жил прямо рядом с пустырем, а другая у Рабина и у меня. Когда мы вышли, Рабин был уверен, что все будет в порядке. Машину могут задержать, и мы решили ехать на метро, с мольбертами и картинами. И договорились, что, если кого-то одного задерживают, остальные не вмешиваются. Когда мы приехали на последнюю станцию и пошли вверх, задержали Рабина. Я не выдержал и бросился ему на помощь. Второй человек, в штатском, схватил меня, я его боднул ногой, он вытянул красную книжечку «Милиция»: «Сесть захотел?» — «Откуда я знаю, что ты милиционер!» И они обвинили нас, что мы украли у кого-то часы. Минут пятнадцать прошло, пришел какой-то чин, сказал, что нашли тех, кто украл часы, и нас можно отпустить. И мы побежали. Сверху ехала машина наших друзей, американский советник посла по культуре Дэвид Ноут с женой Пегги, стали махать руками, но нам было не до них, мы побежали дальше. Там стояли машины с рабочими, с саженцами, они кричали: «Хулиганы! Мы хотим парк здесь посадить, а вы не даете!» Когда мы прибежали, ставить мольберты было некуда, еще и дождик моросил. Тогда Рабин поднял картину над собой, две поставил к ногам и закричал: «Будем показывать так!» Тут пошли бульдозеры. Один наехал на Рабина, он ухватился за верхнюю часть, поджал ноги, и бульдозер шел, пока не прыгнул туда канадский журналист и не остановил его. Потом нам сказали, что им всем дали водки, как перед атакой на фронте. Там был разведен костер и три картины бросили в костер. Рабина, Жарких и Комара и Меламида. Лиды Мастерковой картину сломали — но они к нам все-таки попали, в сломанном виде, есть фотография. Оставшиеся картины бросали в машину, а на нас с Жарких шел бульдозер. «Раздавлю!» — кричал шофер. Тут подбежали Пегги и Дэвид Ноут.
«Саш, поехали, надо спасать арестованных!» Пять человек арестовали: Рухина, Рабина, Надю Эльскую, сына Рабина и фотографа Сычева.
Володя Сычев рассказывал мне о своем участии в выставке:
На «бульдозеры» я попал случайно. Рабина я вообще не видел — видел милицию, кагэбэшников и снимал эти ситуации, и какие-то коллизии с картинами прошли после меня. На Бульдозерной выставке я снял три пленки и отдал американским журналистам, АП. И они мне их не вернули. И у меня ничего не осталось, я даже не знаю, что там наснимал. Потом я продолжал снимать и отдал две или три пленки Алисе Тилле, она мне их вернула. Какие-то кадры с Бульдозерной выставки у меня есть. В самодельных альбомах была в основном Измайловская выставка, где меня никто не гонял, там много хороших снимков. И несколько фотографий с Бульдозерной, несколько постбульдозерных — сломанные картины, Эльская, подружка Рабина, с ними. Художников у меня нет. Меня ведь просто забрали. Дело вот в чем. Задержали человек шестнадцать, выписали штраф 20 рублей, и их отпустили сразу. Пятерых судили — это Рухин, Рабин, Эльская, Саша Рабин и я. А посадили двоих, меня и Сашу Рабина. Посадили на 15 суток, а сидели мы пять. Хулиганы выходили на работу, а мы с Сашей объявили голодовку и ничего не ели. И когда приходили убирать камеру, нас выводили в коридор, и я увидел, что в соседней камере сидит Щаранский со своими евреями. Они делали демонстрацию у Верховного Совета. Был большой шум, и нам снизили меру наказания до пяти.
Сычев потом тоже был завербован, мало того, вызвал ГБ, когда я у него ломал дверь в квартире. Они говорили мне, что если я не спасу, не украду ребенка у гэбиста, бывшего мужа Аиды, то они донесут, что Рабин продает картины за валюту. Я сначала согласился — так я ненавидел ГБ. Рабин сказал: «Ты с ума сошел, тебя посадят за похищение».
Выставка стала важным событием времен разрядки. В западной прессе была масса отзывов, карикатуры на Брежнева, давящего бульдозерами картины. Но потом вся эта политизированность сильно мешала художникам, оказавшимся на Западе.
На следующий день после «бульдозеров» я организовал пресс-конференцию для журналистов, пригласили советских, но они не пришли, а иностранцы все пришли. А накануне выставки мы с Рабиным встречались в американском посольстве с автором книги «Русские» Хендриком Смитом, в Беляеве корреспонденту «Нью-Йорк таймс» Кристоферу Рену выбили зуб его же фотоаппаратом, а корреспондента Ассошиэйтед Пресс ногами запихивали в ее же машину. И на пресс-конференции дом был окружен гэбистами. Пришли от Рабина, говорят: «Звонит Виктор Луи». Немухин пошел туда и сказал, что пресс-конференция не состоится «по физическим причинам». Но никто не ушел, все художники остались. Мы написали письмо в Политбюро, с требованием наказать виновных, Рабина судили и присудили к штрафу, а он нагло сказал: «А пи-пи можно пойти сделать?» В общем, его выперли, он прибежал, и у меня такая идея появилась — надо написать письмо не в Политбюро, а правительству и заявить, что через две недели мы снова выйдем на то же место с картинами. Скандал уже прокатился по всему миру, Джордж Мини, председатель американских профсоюзов, выступая в сенате, предложил порвать все торговые отношения с Советским Союзом. «Что же это за страна, в которой картины давят бульдозерами?» А в это время Брежнев добивался благоприятствования в торговле. И вышло очень ко времени. Мы об этом не задумывались, но международная обстановка на нас работала.
Через две недели, 29 сентября, состоялась разрешенная властями выставка в Измайловском лесопарке.
После выставки в Беляеве мне поставили телефон. А у меня в инициативной группе была задача связи между художниками и западными журналистами. Поэтому я бегал к соседям, по автоматам телефонным. Прихожу домой. Жена говорит: «Пришли, поставили телефон». — «Я же не просил!» Хотели слушать! Вдруг стук в дверь — вся дверь у меня была обита грузинской чеканкой, звонка не было. «Кто?» Один из гэбистов называет себя. Я стал обзванивать журналистов, сообщать, что будет через две недели, а они же слушают все. И художников пригласил зампредседателя Моссовета, тоже Сычев. Оскар сказал мне не ходить: «Заберут, ты у нас в резерве». Сычев стал говорить: «Зачем так, вышло столкновение». А к нам присоединился Тяпушкин, Герой Советского Союза, который в качестве зрителя был на «бульдозерах». И нас послали в Управление культуры Москвы. Саша Рабин в это время еще сидел с Надей Эльской, и мы пошли без Оскара. Они сказали: «Мы решили дать вам место в Измайловском парке — если не будет против директор парка». — «А что он, советской власти сопротивляется?» — «Ну, все-таки надо согласовать». И он стал настаивать, чтобы выставка была в субботу. «Мы это решать без всех не можем, должны посоветоваться». — «Какая же вы инициативная группа?» Раз им нужна суббота, а не воскресенье, значит, нам точно нужно воскресенье. Зачем им нужно, не знаю, но точно знаю, что не надо с ними соглашаться. И мы пошли на следующий день с Рабиным и категорически заявили о воскресенье. Нет. Тогда мы полностью прерываем переговоры, Оскар выскочил — он был в напряге, потому что Саша сидел. Закричал: «Фашистская мразь!» Мы уехали домой.
В конце концов они предложили смотреть места. Предлагали негодные для выставок, а Рабин отказывался. «Вы сумасшедший!» — «Раз я сумасшедший, я уеду — не уступай им». А мы договорились, какое место должно быть, и в лесопарке его нашли. Накануне были угрозы в адрес молодых художников, хотевших участвовать в выставке, — их родителей предупреждали, что выгонят с работы и так далее, а на саму выставку вход будет по пригласительным билетам — у кого не будет, того не пустят. Тогда мы объявили журналистам, что если будет несвободный доступ, то мы придем, откроем картины, закроем и уйдем — а через две недели опять придем. Ведь невозможно, западная пресса бушует, скандал! Тогда они сдались — четыре часа свободного просмотра, пришло 15 тысяч зрителей. Тогда был дождь, а сейчас бабье лето, потрясающее было зрелище! Участвовало 74 художника. После Измайловской выставки появился в «Вечерней Москве» фельетон «Как рассеялся мираж», где нарочно назывались только еврейские фамилии участников, а вся выставка объявлялась заговором против русской культуры. Я написал открытое письмо и, зная, что его не напечатают, отдал в «Нью-Йорк таймс», «Ле Монд» и «Стампу». Первое впечатление от просмотра — пестрота направлений. Обилие разных и по манере восприятия мира, и по технике работ художников невольно вызывало вопрос: почему эти художники вместе, что их может объединять? Вот «Сломанная жизнь» Ламма: к тусклому серо-зеленому полотну прикреплены какие-то деревянные предметы, костыли, рейки. Рядом — «Бабочка-махаон» Зеленина: ученически примитивно изображен Покровский монастырь в Суздале, а внизу полотна огромная, как картинка из Брема, раскрашенная бабочка. Вот подтеки на бумаге Рухина и «Рубашка» Рабина: на фоне черного города, на черной веревке — порванная женская рубашка, белая с розовыми цветочками. По приемам ничего нового в этих, с позволения сказать, произведениях нет: все это уже было у ташистов, коллажистов и иных формалистов Запада. Также пестры и «заявки» на отношения с миром: от прямолинейно-дидактических символов до нарочитого нежелания быть понятным; от откровенных выпадов (примеры — Воробьев с его поверженной «Белой звездой», с его «Двумя буквами» — альфой и омегой на фоне холста; Кропивницкий — с расколовшимся циферблатом городских часов) до подчеркнутого отказа от содержания во имя решения «чисто технических задач»: от ультрамодерных «композиций» до вариаций на «вечные темы» (у Зевина безумный Христос пляшет под граммофон). Довольно ясна позиция и Рабина, который значительную часть своей жизни посвятил всякого рода формалистическим экспериментам. Этот человек знает, что хочет сказать. И знает как. И других учит недоброжелательности, передает им свой холодный, тяжелый взгляд на жизнь. Окружающая жизнь ему враждебна. Поэтому и появляется рваная женская рубашка, одинокая в ночи города, замороженная, ощипанная курица из деревни Прилуки