Я успел поехать на открытие выставки во Дворце Газа в Ленинграде. На выставке брал интервью у зрителей. Оскар уговаривал меня не ехать, но я писал книгу, и мне нужно было ее увидеть. А мне дали разрешение уехать, с условием, чтобы я из Москвы не отлучался. В аэропорту билетов не было, я девушку соблазнил всякими рассказами, она выдала. Летел я вместе с Лориком, которая меня обокрала, пока я в тюрьме сидел, стащила книжку Ахматовой с дарственной надписью и так далее. А в поезде кто ехал, тех спрашивали: «Где Глезер?» А они не знали, где я. Я прилетел, ночью посмотрел Дворец Газа, а днем пошел, и меня забрали и отвезли сначала в отделение, потом в спецприемник. Я был на всякий случай арестован: «А мы проверим, боится он или нет». Там трое лежат, говорят: «Давай тулуп!» Я снял тулуп, бросил и стал бить ногами в дверь. «Ты что?» — «Сигареты отобрали». — «А! Мы тоже хотим сигареты!» И тоже стали шлепать. Открывают. «Не имеете права сигареты забирать». Дали десять сигарет, причем у меня «Мальборо» было, в то время их нигде не было. Они стали спрашивать, что и почему, я рассказываю про Сахарова. Один там был — избил жену. «Ну что делать, люблю ее, но выхожу и каждый раз избиваю, и через два-три месяца попадаю обратно». И тогда меня выдернули оттуда: «Вы нарушали порядок». Чем я нарушал? Наоборот, у меня магнитофон отобрали. Судья говорит: «Я больше верю работникам милиции, чем человеку, который восхваляет академика Сахарова. Десять суток». Говорю: «Ты для меня не судья, а просто толстая свинья». Мне: «Вынимай шнурки». — «Вынимай сам!» Два раза ногой он меня ударил, но шнурки вынул сам. Потом меня увезли, вез полковник и говорил: «Я тоже хорошо относился к Солженицыну. Но „Архипелаг ГУЛАГ“ сплошная ложь, а вот „В Круге первом" — другое дело».
Привезли меня, посадили, я стал петь песни Галича, выбил кормушку, а солдат подошел ко мне и говорит: «Ну что же ты пытаешься дверь выбить, это ж еще Екатерина строила». И в тюрьме меня еще раз осудили и засунули в страшный изолятор. Ну, я там тоже перебил все, что можно. Заключили в одиночную, остригли, и я объявил голодовку, голодал два или три дня, потом выбил стекло, хотел по крышам уйти, но был в такой ярости, что не заметил, что на окне решетки и, если выбить стекла, будет лишь холод собачий. Они уже грозились, что дальше будет, но тут Оскар передал на Запад письмо. Брали на людях, но никто Оскару не сообщил — и Оскар приехал в Ленинград на выставку: «А где Саша?» — «Саша сидит». Он повернулся и уехал, даже не посмотрев выставку, — так разозлился, что никто не сообщил, ни Жарких, ни Рухин. «Дураки, если б вы сказали, что, если тебя не освободят, мы закроем выставку, — они б не закрыли, а выпустили бы Глезера. Он ведь ваш гость, вы его пригласили!» Статей почти не было об этой выставке, прошла она тихо. Только что прошли «бульдозеры» и Измайлово. А если б они так поступили, была бы шумиха — неопытные ребята в Питере. Результат этой выставки оказался не такой, как они ждали. Но Жарких тоже наказали за активность — когда он возвращался из Москвы, ему в туфли подсыпали что-то типа иприта и сожгли ноги.
А что за история была с Игорем Синявиным?
Игорь Синявин, художник из Питера, сорвал нам в Москве пресс-конференцию, заявив, что она не состоится. Могло быть, что он хотел перетянуть внимание на себя. Но потом, когда он уезжал, заехал к рабочему, профсоюзному лидеру, и оставил тяжелую сумку, чтобы туда-сюда не таскать в аэропорт. А через час к рабочему пришли с обыском, открыли сумку, а там антисоветская литература. И человек попал в тюрьму. Когда Синявин приехал на Запад, он умудрился напечатать статью, где называл меня и Жарких агентами КГБ. Пытался напечатать в «Континенте», но там это не прошло, Максимов хорошо меня знал. Один рабочий, сбежавший в трюме, прочитав эту статью, разбил голову Жарких бутылкой. В Нью-Йорке был философ Абрамов, несчастный, забитый, часто у меня сидел, пару раз я его напечатал, позже он попал под машину. Так ему этот тип стал угрожать, что он связался с антисоветчиком и евреем вдобавок. Я позвонил ему и сказал, что приеду. «Приезжай, мы тебя встретим выстрелом». Он имел дело с Музеем Рериха, а это старый чекистский рассадник. В 83-м году он вернулся в Россию.
Насколько художники интересовались творчеством друг друга?
Разные по-разному. К Рабину в Лианозово приезжали художники самые разные, ленинградские тоже — Кулаков, например. У Рабина и Немухина очень широкий кругозор. Сапгир очень интересовался, на него повлиял Рабин. Я был у Воробьева, когда к нему пришел покупатель, купил у него две работы и ушел. Ушел, а я говорю: «А почему ты не дал ему адресок других, чтобы он тоже купил — у Штейнберга, у Рабина?» — «Что я, сумасшедший, пусть у меня покупает!» Это совершенно не похоже на Рабина, Немухина, Штейнберга — людей направляли к другим художникам, когда к ним случайно попадал человек, который других не знает. Позже Воробьев посылал в Москву письма и завещал все свои работы горкому художников. Копии писем все у меня были. Он писал, что здесь все русские художники живут под забором. «Держитесь там, не уезжайте, здесь окажетесь под забором». Все эти письма зачитывали в Москве, в горкоме. На кого это работало? Я могу гэбистов простить, потому что это их работа. Но наших, которые содействовали гэбистам, я простить не могу. Такой я человек, хотя мне говорят — забудь.
С «бульдозерами» закончилась романтическая история 60-х, власти разрешили еще несколько выставок, а затем стали разделять художников, создав горком графиков, выдавив несогласных, Рабина в первую очередь, за границу. Преемственности внутри неофициального искусства не возникло, на сцену вышли соц-арт и концептуализм. Выставки на ВДНХ выпустили пар, им на смену пришла Малая Грузинская.
Я уехал в феврале 75-го, выставка ВДНХ уже была без меня. Мне дали десять дней. «Я не уеду, хочу быть на выставке!» — они и мне продлевают отъезд и переносят выставку на ВДНХ. Оказавшись на Западе, я на третий день устроил выставку в самом крупном зале венском, Кюнстерхаус, интерес был огромный — вот что дала Бульдозерная в Советском Союзе! Никто не ждал, что будет такой интерес на Западе, что я создам музей в Монжероне, что начнутся выставки по всей Германии, огромная выставка в Лондоне, в центре современных искусств, книгу выпустили мою с Голомштоком «Unofficial Art From the Soviet Union». Финансировали выставку Генри Мур и Иегуди Менухин. И в 76-м году при горкоме художников-графиков создали живописную секцию для нонконформистов — чтобы поставить всех под контроль.
Тут произошел раскол среди неофициальных художников — вступать или нет.
Рабин продиктовал мне по телефону свое и еще шести человек мнение, что эта секция контролируется КГБ. Все это есть в моей книжке «Искусство под бульдозером». В 78-м году Рабин переслал мне письмо, что деятельность монжеронского музея очень действует на начальство — оно не только кнут применяет, но и пряник. Создав горком, они объявили, что неофициального искусства нет, все официальное. Через месяц мы с Шемякиным организовали выставку в Пале де Конгрэ, огромную, пятьсот картин. А там выступал в это время ансамбль Моисеева. И к директору Пале де Конгрэ пришли из посольства: «Как так, у вас советский ансамбль выступает, а тут антисоветская выставка!» Он договаривался и понимал, зачем они идут. И позвал двух журналистов. И когда они задали этот вопрос, один из них спросил: «Как же у вас нет теперь неофициального искусства — все официальное!» Начались насмешки в прессе, а из советского посольства пришло сообщение, что дипломаты проявили самодеятельность, не предупредив посла. Моя задача была сделать этих художников известными и таким образом предохранить от репрессий. Были каталоги, пресса, все это по своим каналам я посылал в Советский Союз. Они все отслеживали. Через четыре года открылся музей в Джерси-Сити и была часовая передача по телевидению.
В 77-м году в Венеции состоялось Биеннале неофициального искусства, писатели и художники («Черная богема!» — сказал Галич и не пошел слушать Хвостенко), за художественную часть отвечал Лев Нусберг, с ним у вас вышел скандал на всю эмиграцию.
С Нусбергом получилось очень просто. Биеннале неофициального искусства было именно русское, Максимов приехал на продолжение в Турин. Шемякина они не взяли, он стал слишком коммерческим, стал печатать свои литографии. Но дело, думаю, не в этом, а в том, что он иллюстрировал книгу «25 лет против КГБ». А работы отбирали Эспонти и Монтаго, итальянские коммунисты. В Москве они никогда не шли к Рабину или Немухину, это все антисоветчики, они шли к гэбэшнице Нике Щербаковой. А Нусберг оформлял праздники в Ленинграде, где-то еще. И когда я приехал в Венецию, меня встретил Нусберг — и я страшно удивился, сплошная группа «Движение», 100 с лишним картин, из них 67 Нусберга, у других художников по три картины. Я устроил там бучу, и, когда то же самое пытались сделать в Турине, я снял 67 работ с выставки — это же не персональная выставка группы «Движение». Биеннале неофициального искусства, а в каталоге написано — выставка в Ленинграде, еще где-то, в советское время. Кому еще разрешалось проводить выставки? «Сретенскому бульвару»? Нет. Так что это была чисто коммунистическая акция. А 3-є Биеннале было в Швейцарии, вообще скандальное, они не хотели, чтобы я приезжал, и я сжег 3 тысячи лир, на которые никуда нельзя проехать. Все было искажено! Все приехали, уверенные, что они великие, но советская власть им не дала развернуться. Потом кто-то поднялся, и началась зависть.
Как сложилась судьба Ситникова в Америке? Арефьева в Париже? Были первые живописцы Москвы и Питера, но на Западе сгинули, пропали.
Ситников жил вполне благополучно на Манхэттене, у него появились ученики, как и в Москве, такой Сумеркин, например, еще кто-то. Он часто бывал у Кузьминского в Бруклине, ко мне часто приезжал, всегда веселый, только сам себе готовил — у него мания была, что его отравят. В плохом настроении я его не видел. Выехал он в преклонном возрасте, год жил в Австрии у какого-то человека, потом уехал в Америку. Вася себя нормально чувствовал, много написал. В первом ряду неофициальных художников России не было Арефьева, так получилось. Я видел только его рисунки, даже масло не видел. В 60-х он не был известен за пределами Питера. Арефьев, по-моему, не написал ничего в Париже. Есауленко писал вп