А потом было общее письмо Синявского и Максимова против расстрела Белого дома, Наташа Медведева их мирила.
Здесь был съезд в Пушкинском Доме, который обычно не работает, уже после смерти Максимова, там участвовали Синявский, Глюксман и я. И Синявский произнес речь против Максимова — к чему было продолжать войну, бессмысленно! Глюксман выступил с резкой речью против Синявского. Синявскому стало плохо в зале. У меня стали просить таблетки от сердца. Пришла «скорая помощь», Марья Васильевна выходит оттуда. «Ну как Андрей?» — «Небольшой инфаркт». А он же умер после этого небольшого инфаркта. Анекдот про нее я рассказал Довлатову, говорили, что она сама его придумала. Она сама себя называла ведьмой. Моя жена у нее работала. Был целый номер против Солженицына, следующий против Максимова. Она заявила: «Скажи Глезеру, что, если он еще раз выступит против журнала, я его сглажу, я же ведьма». Марья Васильевна еще при Андропове ездила в Советский Союз. Кто тогда мог поехать? Когда я поцапался с Максимовым, создав в 88-м году ассоциацию в поддержку перестройки и гласности, она мне тут же позвонила. Все, что происходит в русском Париже, сразу распространяется. «Заезжайте, привезите свои номера журналов, я дам свои последние». Мне стало интересно, я поехал, обменялись, а в конце она говорит:
— А вы знаете, Глезер, что Максимов — агент КГБ?
— Марья Васильевна, все что угодно можно говорить о Володе, но это нонсенс.
— А вы знаете, кто мне это сказал? Профессор Эткинд.
— Да откуда он знает?
— Он не знает, он чувствует.
В Париже были и другие журналы: «Эхо», «Мулета», «A-Я». Журнал «A-Я» в определенной мере подготовил современное понимание истории искусства, книга Деготь о второй половине века построена по его лекалам. Почему эта линия взяла верх?
Вы сами об этом сказали. Журнал Шелковского был о концепте и соц-арте. Поэтому журнал и погиб. Невозможно одно и то же печатать. Чуйков, Кабаков, Комар и Меламид, Соков — весь этот круг. Тогда не называйтесь «от А до Я». Название очень важно. В последнем номере было несколько статей о шестидесятниках, о Вейсберге. Наши молодые искусствоведы, которые заняли все важные места, в том числе помощник министра по изобразительному искусству Бажанов, — все по мановению ока стали адептами концепта и соц-арта. Причем Рита Тупицына ведь не была такой. С Тупицыными мы совместно писали статью о выставке, которую я там сделал. В Америке стало выгодно занимать такую позицию. Я беседовал с одним искусствоведом американским и спросил: «Почему вы пишете только о соц-арте, но не пишете о других направлениях?» — «Понимаете, в ваш музей придешь, а там 30 направлений, у всех разная эстетика, трудно разобраться, а соц-арт нам понятен. Так мы и представляли неофициальное искусство, как иронию над советской символикой, соцреализмом». Там просто все, понятно — по сравнению с Вейсбергом или Немухиным. У Булатова не концепт и не соц-арт, у него гораздо шире и глубже — это еще Каменский отмечал.
Всем хотелось съездить на Запад в начале 90-х. Всем хотелось писать предисловия к каталогам. Каким образом? Зная об успехе Кабакова и соц-арта на Западе — только таким. У нас же всегда крайности — если только это, все остальные дерьмо, на обочину. Ерофеев даже успел написать о «натюрмортиках Вейсберга». А уж что Бакштейн писал, уму непостижимо. Сколько я наотвечал — как волкодав какой-то! Бакштейн напишет — я в «Известиях» или «Независимой» отвечаю. Невозможно. Я Сидорову еще говорил — выгони Бажанова, иначе мы его сами выгоним. Он не имеет право поддерживать только два направления. Как искусствовед — да, но как помощник министра он должен поддерживать все талантливое. Сидорова я знаю много лет, еще в 62-м году работал у него в газете «МК» внештатником. Музей захотел картину Рабина — я привез, он тогда немного запросил, 3 тысячи долларов, и зашел к Бажанову. «Ну, представь на комиссию, — говорит он, — я рядовой член комиссии». — «Помощник министра не может быть рядовым членом комиссии. Вчера у нас была беседа с Рейном и Шохиной из „Независимой газеты" о фальсификации истории русской литературы и искусства. И среди названных имен фальсификаторов названы и вы». — «Как я?» — «Но если купите картину Рабина, сниму ваше имя!» Купили! А как с ними еще?
А вы прочли дневник Гробмана? Энциклопедия московской жизни 60-х.
Дневник Гробмана я читать не стал — мне так надоело читать и отвечать на всякие гадости обо мне, Рабине или Немухине. Немухина называли антисемитом и разослали это по галереям, а большинство галерейщиков — евреи, те же Бар-Гера. Немухин был просто в отчаянии. Он никогда не был антисемитом. А что ели, что пили, мне читать неинтересно. Мемуары Рабина читать нескучно, я их издал по-русски. Брусиловского я не понимаю. Он на нас стучал, теперь пишет книжки. Еще пишет гадости обо мне самом — и сам же дарит! Хотел ответить, но потом подумал: ну его к чертовой матери! Белютинцы писали на нас доносы! В газете «Советская культура» было письмо за его, среди прочих, подписью, что они хотят сделать памятник Ленину, а им не дают, но разрешают выставки каким-то антисоветчикам из Лианозова. Позже двое лианозовцев говорили мне, что Белютин продал их работы Нортону Доджу, изменив даты.
Было много претензий к коллекции Доджа — много подделок, много политики.
Он свою коллекцию передал в дар музею «Циммерли» в университете Ратгерс в Нью-Джерси, и там все неофициальные художники. Он собирал работы, сделанные до 85-го года в СССР. Его любимец Леонид Ламм не имел отношения к неофициальному искусству, Доджа привлекло то, что он в тюрьме сидел. Нина Стивенс продала ему собрание, несколько картин купил у нее музей «Модерн арт» в Нью-Йорке. Больше она ничего не покупала. Она боялась Рабина, боялась к нему ходить, ни разу не была у меня — может быть, мужа предупредили.
Какова судьба вашей собственной коллекции? Говорили, что вы тоже продали ее Доджу.
Часть в Нью-Йорке, многое я потерял, в Москве украли из моего дома восемь работ, мои бывшие партнеры, с которыми я пытался создавать музей, а сейчас подаю в суд. Несколько раз обещали здание для музея, но все это оказалось пустым звуком. Эти люди бывали у меня на днях рождения, даже на свадьбе, а потом украли восемь работ — две Рабина, Немухин, Штейнберг, Плавинский, Комар и Меламид. Но я сейчас много занимаюсь молодыми, современными художниками. Когда я вернулся в Россию, во Владивостоке, Харькове, Нижнем Новгороде ко мне многие подходили: «Ваших давили бульдозерами, они стали знаменитыми, а на нас всем плевать!» И с 94-го года я стал выставлять и по отдельности, и вместе со старыми художниками, молодых. Немухин на меня страшно разозлился, что я занялся современными художниками. Я ответил: «Я помогал вам, когда вы были молодые, теперь нужно помочь им. Вам уже не нужны выставки, кроме как в ГТГ, ГМИН, МОМ А». Мне же нужно продать — а по тем ценам, что сейчас есть, у меня в музее никто не купит — 20, 30, 70 тысяч. Кроме того, у музея нет права продавать. И пока я продаю молодых по невысоким ценам, не обращают внимания. Как только пойдут большие чеки, сразу обратят и у нас отберут нонпрофит. Надо будет платить за землю, где стоит музей, — и он погибнет. Но я делаю выставки не только в музее, в галереях от Вермонта до Челси. И никому из шестидесятников они не нужны, а этим художникам нужны.
Музей современного искусства в Москве сделал Церетели. Почему не получилось у вас?
Мне трудно сказать почему. Думаю, просто никто не хочет давать деньги. Мне кажется, легче еще один музей создать на Западе, чем у нас в Москве. Они ссылаются: «Есть уже у Церетели, зачем же еще один?» Но в Париже три! Он обращался ко мне, чтобы я ему двести картин подарил. «Я таких тигров на перила посажу! Там будут и ваши, и академики». — «Академикам место в Третьяковке, а не в „Модерн арт“!» — «Нет, место будет для всех».
А как вам развеска в Третьяковке? И академики, и суровый стиль, и соц-арт.
В 98-м году я делал выставку «Лианозовской группы» в Третьяковской галерее. Правильно, что они дают место всем, в XX веке был первый авангард, потом соцреализм, они показывают историю. Беда в том, что у них первоклассных работ неофициальных художников нет и нет денег, чтобы это приобрести. То, что Немухин из своей коллекции им дал, то и выставляют. А у самого Немухина до сих пор выставки не было. Тоже надо собирать работы. Я говорил, что передаю свою коллекцию, и договорился с целым рядом западных коллекционеров, что они тоже подарят свои работы. Но ответа так и нет.
Собрать действительно сложно — Коля Вечтомов тоже не может, все разошлось по немцам и Латинской Америке, адресов не осталось. Плюс каталог и страховка.
Коля Вечтомов очень хорошо сказал в свое время: «Нас объединяет давление советской власти. Но мы такие разные по своим эстетическим воззрениям и направлениям, что, если бы этого давления не было, мы стали бы врагами». Очень давно сказал. А сейчас, когда с 2000 года так выросли цены на всех шестидесятников, которые живут на Западе, — 20, 30, 50, 70 тыщ долларов, Кабаков 150 тыщ долларов! — споры утихли, никто ни о чем не спорит, Рабин дружит с Булатовым. Кроме лианозовцев состоялись Штейнберг, Купер, Шемякин, Комар и Меламид, Булатов, Кабаков. Из ушедших — Краснопевцев. Шесть лет назад их не брали на аукционах, а сейчас уверены и берут. Костаки делал в 85-м году выставку Зверева и Яковлева в Лондоне из своего собрания, но продалась только одна картина, за тысячу фунтов. Сейчас бы продалось гораздо больше и по другим ценам, но тогда еще не пришло время. Зверева за 3 тыщи фунтов стерлингов купили, а Краснопевцева за 53 тыщи в ноябре прошлого года. По одной продаже нельзя судить, но о чем-то это говорит. Многое зависит от спонсора, энтузиаста. Тогда бы можно было собрать из западных коллекций Яковлева и сделать выставку в Третьяковке. Михнова я сделал первую персональную выставку в музее, и он успел увидеть каталог. Я думаю, что судьба многих наших художников, кто жил в Союзе и за границей не бывал, зависит от людей, которые взялись бы за это.