олжен, ты же неофициальный художник!» А что там неофициального? Больше глубины, больше драматизма, чем в советской живописи. Сейчас он уже не горит, все потухло, нужны деньги, чтобы прожить. Коллекция продана, какой-то тон о прошлом он поддерживать может, но настоящего уже нет, он его не знает и не в курсе дел.
В 50-х вы открывали для себя забытый авангард 20-х. Вы его знали через Соколова, потом ходили в запасники. Как вы попали к Ивану Алексеевичу Кудряшову? Лида считала его художником выше Малевича, показывала мне в Третьяковке две его работы и рассказывала, как их купил Костаки.
Кудряшов — это отдельный разговор! В Прилуках жил Федор Федорович Платов, неинтересный художник, из бывших футуристов, занимался и поэзией, и искусством. Личность интересная. Ефросинья Федосеевна Ермилова-Платова, Рабин, я, Лида греемся на солнце, купаемся в прекрасной окской воде. Разговорились, нам все было интересно, где, как.
— Федор Федорович, а из вашего поколения кто-то остался?
— Не знаю уже.
И обращается к своей супруге, Фроку он иногда называл Фро:
— Фро, кто же из наших остался?
— А Ваня-то где, где Ваня?
А они уже забыли, кто куда девался за все это время.
— А кто он? — говорю я.
— Да он вообще у Малевича учился, но мы как-то потерялись. Лет двадцать-тридцать никаких сведений нет.
— А где он жил-то?
— Знаешь, Володь, место очень приметное — магазин «Военторг» на Калининском, с угла странная башня была наверху, со стрельчатыми окнами, дом уходил в переулок.
И я иду по Калининскому проспекту, подъездов нет жилых, нахожу, захожу в подъезд, смотрю, да, почтовый ящик «Кудряшов». Раз это башня, сажусь на лифт и еду до самого верха. Выхожу, высокие двери представительного хорошего дома. В коммуналке звонков шесть, позвонил «Кудряшов». Ни слуху ни духу, постоял — может, не живет уже, старые остались звонки, нет там никого. Нажал на звонок пониже, соседке, на всякий случай.
— Кто там? — подозрительно.
— Я к Кудряшовым.
Она открыла дверь на цепочке:
— Вы знаете, вы им позвонили, а они живут наверху.
Позвонил, в это время спускается женщина:
— Кто там?
Дверь не открывает, через щелку.
— Вы знаете, я к Кудряшовым.
— Ну я Кудряшова, что, что?
— Мне Платов сказал о вас с Ефросиньей Федосеевной.
— Что с ними, живы они?
— Живы, я и пришел к вам.
— Ой, ну я вам тогда открою.
И я по винтовой лестнице чугунной к ним поднимаюсь. А по дороге, смотрю, висят какие-то натюрморты, цветочки, портрет Ленина. Думаю, куда я пришел, какой Ленин, какой Кудряшов? Ну, я захожу, комната метров двадцать, и висят картины с хвостатыми ракетами. Размером 80 на 60 или 70. Все какие-то хвосты и летят ракеты. Небо такое все разделанное, но хвосты довольно любопытные, как-то закручены. И сидит человек. Она ему:
— Вань, Вань! Вот молодой человек от Платовой Ефросиньи Федосеевны, помнишь их?
— Мальти-помальти. — Он говорил уже присказками. — Ну помню, конечно, а что с ними?
Симпатичный человек, удивительный. Бедность, но чистота идеальная. Заштопанная рубашка-косоворотка, но все чисто. Бедность их сделала прозрачными, но очень чистыми. А картины висят только вот эти.
— Вань, молодые люди интересуются, что ты делаешь?
— Ну мальти-помальти — вот видите, вот о чем мечтал Малевич. Мы оказались в космосе — он же ведь о космосе мечтал.
Ну да, говорю. Я тогда, честно говоря, не знал еще о мечтах Малевича, потом узнал — а сам думаю: «Да… там Ленин, тут ракеты».
— Может, чайку выпьете, у нас нет ничего, вот бараночки есть.
— Спасибо, — говорю.
Ну, мальти-помальти.
— Вань, а может, мы покажем несколько работ? — вдруг она заговорила.
И в это время он достает шедевр. У меня мурашки по коже побежали, когда она показала эти работы.
— Ну, вот видите, мы это немного прячем. Иван Алексеичу в 34-м году справку дали, чтоб он живописью вообще не занимался. Запретили в молодости.
Справку он потом Костаки отдал.
— Да мы все прячем! У нас как праздник, так к нам энкаведешники, — она еще по-старому называла, — здесь демонстрации ходят, у нас раскладушки стоят. Они хорошие люди, всегда приносили вино, мы чай пили с тортом, и они у нас спали, в окно наблюдали за порядком.
«Мы все прячем, но энкаведешники люди хорошие, нас не обижали» — вот такая вот история любопытная. Это год 63-й.
Работы он показывал не сразу, постепенно. Я им рассказал, кто такой Костаки, какая у него коллекция. На второй раз мы пришли с Лидкой. А потом я туда Костаки привел, и это был цирк.
Прихожу с Костаки, она показывает работы, он сидит, «мальти-помальти».
Костаки говорит:
— Володь, Лид, это же прекрасные работы, такое явление в русском искусстве. Я коллекционер — Володя, Лидочка не дадут соврать, у меня многие есть, — и перечисляет.
— Ой, у вас такие картины висят, ой, Вань, ты слышишь, такие картины!
— Ну, мальти-помальти, мы ж не знаем с тобой ничего, живем тут в этой башне.
— Я хочу у вас купить картину. Сколько вы хотите?
— Ой, правда, что ли? Да сколько — мы не знаем. Мы ничего не знаем.
— Володь, Лида, как ты думаешь, сколько им можно дать?
— Не знаю, Георгий Дионисыч, поди там разбери.
— Я вам скажу, я вам могу дать 300 рублей.
— Ой, благодетель ты мой!
Она на колени перед ним, руки целовать.
— Вань, да мы ж тебе пальто с воротником купим! А я себе ботики. И сестра ходит, сапоги прохудились. Да неужто вы купите?
— Да, сейчас отсчитаю деньги.
— Вань, ну давай подарим еще!
И он покупает, и одну картину они ему еще дарят. Это Оренбургский театр, которого он делал оформление, потрясающая работа.
Так мы с ним познакомились. Потом Костаки хотел им помочь, но покупал все по 200–300 рублей. И тогда он сказал Мясникову: «Надо помочь — такие вещи пропадают, по 200–300 рублей». Была одна работа, они очень хотели мне ее подарить — вроде какую-то роль в их жизни сыграл. Я пришел. Серая, потрясающей красоты вещь.
— Володечка, я бы с радостью ее подарил, но у Зиночки вся родня раздетая, возьми хоть в рассрочку за 150 рублей.
А откуда у меня тогда деньги такие? Не возьмешь нигде. Потом эта работа попала в собрание Костаки. А когда Кудряшов умер, Мария Вячеславовна Горчилина, у которой Комисаренко жил, сказала мне:
— Володь, знаешь, какая история, ты хоть с ней поговори. Она звонит и говорит:
— «Мань, я иду к Ванечке, я жить не хочу, без него мне жизнь не нужна просто. Я купила пирамидолу, намбуталу, говорят, если размешать все, этого мне хватит — вдруг меня оживят».
— «Зин, ну что ты, Ваня тебя подождет! Живи пока, на кладбище к нему ходи».
И в один прекрасный день она узелки собрала, всем написала кому чего, что в Третьяковку, выпила — и все. Через года полтора-два.
«Мадам» Горчилина-Раубе — яркий осколок старомосковской жизни, дворянка из Вхутемаса, изящная, изысканная, хозяйка салона — в Нукусе есть довоенный ее портрет.
У Горчилиной был уголок наверху в доме на Петровке, потом их выселили и переселили в дом, где жил Брежнев, на Горького, дали трехкомнатную небольшую квартиру с большой кухней. Жил у нее Зенон Петрович Комисаренко — тоже уникальное явление прошлого, мультипликатор, нарисовал «Муравей и стрекоза». У меня одна работа его есть, Махрова подарила. Человек он был особый, вечно мы ему рубашки, пальто, ботинки у кого-то подбирали. Года с 62-го по 70-й мы с ним общались. А жена у Комисаренко была бабища чудовищная.
— Да я порисовать хочу.
— Я тебе порисую, бери мешок, иди на рынок.
И он идет на рынок, кто луковицу даст, кто морковку, побирался.
Потом умер художник Михаил Кузнецов, его друг, и он его хоронил, там вообще никаких денег не было, надо было помочь продать его работы, чтобы деньги вернуть. Работ нет, все досталось Комисаренко. Какие-то работы были проданы, все остальное было в подвале у скульптора Кашина, отца Тани Кашиной. Подвал затопило, и все погибло.
У Лиды была его работа, женщина с дочкой и кошкой.
Была, но без портретов стахановцев. Если у нее картина сохранилась, имеет смысл писать статью о Кузнецове. А у него был уникальный соц-арт. Он брал выдающихся стахановцев, которых печатали в газетах и награждали орденами Ленина — такие свинцовые герои труда, здоровые, ничего в них плохого нет, они герои. И вот он брал газеты, рисовал их, и у всех троих ордена Ленина, а внизу белокурая девочка, играет им на скрипке оды и смотрит на них как на Христа. Большие работы, метра по полтора. Хорошие работы, замечательные! Гениальный соц-арт! Тогда люди подходили с большой проблемой искусства. Не то, что делает современный соц-арт какой-нибудь Косолапов, «Ленин и Кока-кола» или еще что-то в этом роде. Вот, например, «Жатва». Настолько искренняя она была — за мешок держатся баба и мужик, зерна намолотили. Улыбка, состояние — совершенно подлинные. Куда-то он, наверное, ездил. Довольно большая картина, не помню, кто ее купил. Еще два пекаря, в халатах, мукой присыпанных, в шапочках, чтобы волосы не попадали, тесто месят. Великолепная картина, была у Носа, итальянца Сармани, мы ему продали за 120 рублей, помочь Комисаренко, чтобы он вообще без денег не сидел. У Горчилиной жил скульптор Максим Архангельский, он стал священником. Я был у него, смотрел Комисаренко, один коллекционер хотел купить. А недавно говорю по телефону со Штейнбергом, а он и говорит: «Знаешь, а Архангельский умер, убили его».
Как началось ваше увлечение антиквариатом? Лида прекрасно знала вещи, сама реставрировала, ее приучил к ним Феликс Вишневский.
Мы видели его коллекцию, но Лида была с ним знакома раньше. Вишневский ведь не был коллекционером русского искусства, он западник. У него были русские вещи, он знал им цену, я его заводил: «Феля, я такие видел кресты, мощевики!» — «Да что ты, что ты, жулик он». Феля немного шепелявил: «А вот у меня!» — и он лез куда-то под кровать, где в белых коробках из-под сахара у него лежали уникальные вещи. XVI, XVII века — конечно, они несли в себе очень высокое религиозное состояние. Мне всегда хотелось прикоснуться к этой подлинности, понять, разгадать ее. 8 марта, на день рождения, я подарил Лиде роскошную французскую вазу XVIII века, в идеальном состоянии. Купил на Арбате, был большой магазин, его давно сломали. Заплатил за нее 120 рублей. Она ее продала кому-то. Володя Мороз говорил: «Володька, ты у меня ее увел прямо на глазах. Хотел купить, а ты уже выписал». Мороз — легендарная личность в Москве, многих сделал богатыми людьми, через его руки прошли ценности невероятные, а сам так и остался. За разные вещи его посадили, за связь с иностранцами. А у меня Фалька увел Рубинштейн на глазах, я пошел деньги собирать, 600 рублей, носился колбасой, денег-то нет, набрал эти деньги, прихожу. «Володечка, вы опоздали, я его уже купил». Была у Лиды хорошая ее приятельница, Бетти Григорьевна Работникова, певица, еврейка, приходила к нам — умерла она в доме ВТО. Была она женой соратника Ленина, того расстреляли, она мыкалась, ее рассказ того времени уникальный. Людей арестовывали и расстреливали, а добро их находилось в подвалах, и давали специальные талоны, бери что хочешь — серебро, одежду, мебель — приходили, в