восемнадцати. «Немухин, вот мое увлечение. Такие девчонки. Приходи к нам!» А я уж не выпиваю, а без выпивки чего у вас сидеть как гриб в углу.
Нина Стивенс жила в соседнем с Михайловым доме, но это был другой мир.
Нина нас любила, но Зверев у Михайлова позднее появился. А Михайлов и не мог оказаться у Нины. Надо у Димки Плавинского спросить, сейчас позвоним, спросим.
— Дим, не можешь сказать, когда появляется Михайлов в Москве? Когда ты у него со Зверевым появляешься? Раньше, что ты! Горком начинается 75-76-й год, после «бульдозеров». Я так тоже думаю, что в 70-х годах, потому что Зверев у меня в мастерской появляется в 68-м году, когда я с Лидкой разошелся — и он уже ходил к Михайлову. Думаю, в конце 60-х — начале 70-х. Димка говорит — в конце 70-х, но это неправильно.
Может, в конце 70-х там уже более активная жизнь началась. Я Михайлова знал в 90-х, уже не франтом, бомжом. У него собирались остатки старой богемы, бродяги, студенты и разночинцы. Он сильно подражал Звереву в жизни, замечательно врал про клады в арбатских подвалах, картину Рафаэля и банду «Черная кошка».
Слушай, ерунда, Звереву подражать невозможно, многие пытались! Михайлов был тоже шизанутый серьезно. Но он был еще и коллекционер, у него огромное количество икон было. Тайную жизнь Михайлова мало кто знает. Помню, к нему попал случайно, у него стояло несколько ведер с крестами — привозили откуда-то. Михайлов — это было такое гнездо в Москве, гнездышко для фарцы. Но он так себя вел, что все было гладко. Денег больших там не было, насчет икон XVI века не знаю, но иконы за ним числились хорошие. А насчет Рафаэля он сказать мог все что угодно — такой человек Михайлов, очень интересный тип. И погиб глупо.
Я его в последний раз видел из окна троллейбуса летом 97-го на Парке, у Собеса — напротив, как раз на Чудовке, висел аршинный плакат выставки Зверева в Третьяковке. Не вышел — зайду на днях, — а через неделю Виктор сгорел в своем вагончике. Позже написал его памяти «Село Михайловское и его обитатели», первая моя статья о художниках.
Полина Ивановна сделала неплохую выставку, она много показала графики — Зверева надо показывать отнюдь не с картин. Но это большой разговор, о Звереве, — даже не можешь себе представить какой. У меня был интересный случай с одним портретом. Был в итальянском посольстве дипломат, длинный такой парень, высокий. Он появился у меня, ему интересен был круг художников, пискляво так говорил «бела беллиссимус», очень хорошо, я хочу купить! У матери он был единственный сын, и она его вообще не покидала. Он в посольстве работает, и мать тут, они вместе, никаких девушек нет, может быть, он был гомосексуалист, я не знаю, но похоже.
— Volodia Volodia, вы знаете, есть такая дама, она живет в Риме, очень светская дама, она в очень большом кругу итальянских политиков, и она хочет сделать свой портрет. Вы не посоветуете, кому бы заказать ее портрет?
— Говорю, у меня только две кандидатуры — если хороший, то у Зверева, а если очень похожий, то есть такой художник Манухин.
— Volodia, конечно, хороший!
— Она что, сама будет?
— Нет, Volodia, по фотографии.
— Ну, давайте фотографии, будет делать.
Дал фотографии, красивая итальянка с глазами, молодая, лет двадцати пяти.
Приходит Зверев, я говорю:
— Старик, халтура есть.
— Где?
— Да нет, фотографии, итальянка.
— Ладно, хуй с ним, давай с фотографии. Старик, а деньги-то дали?
И вот я ему даю бумагу, карандаш, у него никогда ничего нет, ни бумаги, ни карандаша — и вот он ее рисует, поверь мне, буквально матиссовская работа. Как он это чувствует? Нарисовал потрясающе, три работы, очень здорово, дал ему выпить. Спросил, когда заплатят, когда выпьем? Приходит «бела беллиссимус», я показал, ему очень понравилось, он передал портреты, и очень скоро, через неделю, снова звонок:
— Господин Немухин, я недалеко от вас, можно зайти?
Он заходит и говорит, ей так понравились эти рисунки, что она хочет приехать, чтобы делать портрет.
— Маслом?
— Маслом, маслом, а чем еще?
Условия не очень, у меня мастерская, кухня всего пять метров.
— Да, но ничего, как-нибудь.
— Ну хорошо, пусть приезжает, только дополнительно скажите, когда она приедет.
Я его должен предупредить, чтобы он никуда не исчез.
Он позвонил:
— Вот она приезжает, через два дня будет в Москве.
Я сказал Звереву:
— Попридержи себя, пока не выпивай, надо портрет сделать этой дамы, дама светская.
— Ладно, старик, а что, мешает?
— Не знаю, но ты постарайся, задержись.
Ну, я его у себя держал и придерживал от выпивки.
И вот наступает этот день. Звонок, входит невероятной красоты женщина, тонкое платье с бретелечками, черные волосы, глаза невероятной небесной синевы. За ней два каких-то лба, то ли поклонники, то ли телохранители. Я кухню завесил плащ-палаткой и говорю: «Господа, вы туда не ходите, тут условия плохие, там будет работать художник, недолго, не надо заглядывать». Я подготовил там палитру, Зверев ничего не делал, единственное, когда он ее увидел, говорит: «Старик, дай кисть поширше». Я ему дал, сантиметра четыре. Дама садится, видит — обстановка не бывает более убогой, чем эта кухня. Я ее посадил около холодильника, Звереву этюдник поставил на стол, он устроился в углу и начинает писать ее. Все это быстро, слышу по звуку, как задвигался этюдник на столе, заглянул, вижу, все идет к концу, Зверев собирает краски и наносит окончательные шлепки по холсту. Длилось это все около получаса, завершается подписью АЗ, он вытирает руки брезгливо от этой краски масляной и все, встает и уходит. Я поворачиваю и показываю ей портрет. Она в ужасе от этого портрета, покрылась вся какими-то красными пятнами от волнения. А портрет был нагружен краской, краска прямо вот-вот начнет от него отлипать. Они быстро по-итальянски что-то между собой говорят, эти вихрастые-чубастые ее любовники или телохранители. В общем, они уходят, остается этот «бела беллиссимус».
— Ой, Volodia Volodia, она расстроена, она ничего не поняла, ей, наверное, это не нравится.
Ей не нравится, а портрет потрясающий — это не лицо, а какое-то море чувств. Огромные глаза катятся на тебя своей голубизной, невероятный портрет! Я говорю:
— Знаете что, итальянцы, я сам отдаю деньги, и это портрет мой, а вы идите.
— Ой, Volodia Volodia.
И я этот портрет на двух руках поднимаю, чтобы краски не свалились, и у себя положил. Звереву 200 рублей своих достал — старик, вот 200, 100 завтра принесут. Ну ладно. Сразу тут устраивается пир со Зверевым.
Проходит 10–12 дней. Звонит опять этот итальянец «бела беллиссимус»:
— Ой, Volodia Volodia, я рядом, я хочу посмотреть этот портрет.
Говорю: подсыхает.
— Ой, какой портрет, какой портрет.
— Посмотреть можешь, но я его купил.
— Ой, Volodia Volodia, мне он нравится!
— Может, тебе он нравится, но он мой, все.
Проходит еще, наверное, дней десять. Вдруг этот взволнованный итальянец опять звонит:
— Volodia Volodia, она безумно хочет иметь этот портрет!
Видимо, она там дама влиятельная, в Риме — что хочет, то и делает. И приезжает уже с матерью, мать говорит — они оба говорили по-русски:
— Господин Немухин, это очень важно для моего сына, для его карьеры.
Но при чем здесь карьера, от портрета-то они отказались! Нет, она сейчас хочет этот портрет, и мы должны обязательно этот портрет послать ей. Я понимаю, но ему отказал. На следующий день опять звонок:
— Ой, вы знаете, господин Немухин, карьера моего сына, мне очень нужен этот портрет.
— Хорошо. Сколько?
300 рублей они приготовили.
— Каких 300? 800 рублей он стоит.
В это время «бела беллиссимус» схватил себя за голову: «Ой много денег, ой много денег», говорят с матерью по-итальянски. Я говорю:
— Дешевле он не будет — приносите 800 рублей и портрет забирайте. Портрет очень сырой, он должен просохнуть, тут надо делать коробку, коробку я вам сделаю.
Принесли деньги, я 300 рублей свои забрал, 500 ему отдал, мы Звереву пальто купили, два костюма — серый и темный в полосочку, ботинки, рубашки — в общем, одели-обули. Он облевал серый, потом темный, костюмы быстро приходили в негодность. Со Зверевым много раз такие истории были — то блевал, то ел, и все текло по бороде на костюм. Вот такая была история.
Проходят еще два месяца, приходит «бела беллиссимус»:
— Ой, Volodia Volodia, она прислала фотографию!
На фото вилла или особняк, она богатый человек, огромный овальный белый зал, огромный стоит овальный диван, и прямо над диваном в роскошной раме висит ее портрет Зверева. Она безумно счастлива и пишет благодарность Звереву за этот портрет. Но фотографию эту у меня маханул Талочкин, он у меня все подбирал — архивариус, пригодится на всякий случай. Леня всегда был рядом — уложить, упаковать, перетащить, сообразить на бутылку, а заодно и прибрать к рукам что-нибудь ненужное.
Дима Плавинский рассказывал в программе Бориса Алексеева к 70-летию Зверева на «Эхе Москвы»:
— В 59-м году я был хорошо знаком с Мишей Кулаковым, и он предложил: «Старик, хочешь сходить к Костаки и посмотреть Зверева?», о котором я много слышал, но не знал, мы не были знакомы. «Конечно, хочу!» Так мы оказались у Костаки, который показал потрясающие его работы, одну за другой. Причем он был мастер показывать, Георгий Дионисович. Так я впервые познакомился с его творчеством. Я не знал, где он живет и как, Костаки был для меня мифическим персонажем, мы не были хорошо знакомы. Потом уже Костаки появился у меня и как-то вместе вся эта каша закрутилась. Год прошел, я появился у Георгия Дионисыча мгновенно, и мы просто стали друзьями, часто виделись. Так мы и познакомились по-человечески. И я посмотрел Зверева снова, в большом количестве. Он работал очень много, тоннами.
Как ни странно, Звереву влияние Костаки было необходимо, он был такого плана художник. Если бы ему не нравилось, Зверев хлопнул бы дверью и ушел. Он его как-то направлял, они друг без друга жить не могли, что Зверь, что Костаки. Звереву было трудно помешать, он был великий художник. Это как в жизни — когда один человек любит другого, у них вечные расходы, сходы, вплоть до драки. Зверев — человек ревнивый по натуре. Он был на его проводах и без Костаки внутренне жить не мог. А разговоры о том, что кто-то кого-то обирал, — так думаете, в Америке не обирают?