У Володи молодость была очень трудная, тяжелая, мать всегда от него что-то прятала, даже во время войны. Если мне отец готов был покупать все ящиками, то у него ничего не было. Меня родители всегда опекали, как в детстве, отец краски мне покупал, мольберт мне сделал, этюдник мне заказал. Володя все добывал себе сам, и краски и подрамники. У Володи была небольшая комната на троих, его сестра умерла, дом совсем рядом с МОСХом, его потом снесли. Я даже не знаю, как они ухитрялись так жить. Напротив был особнячок, где жила Ирина Богданова, она его заманила, он изменил моей сестре, женился на Ирине, родилась дочь, все было ничего, потом разладилось, она полюбила другого, и Володя остался один, без руля и ветрил, мыкался и очень сильно пил. Ирина с ним разошлась, найдя другого мужчину. Все это было от семейства, куда он попал. Отец Ирины был профессор, врач, мать — гинеколог. У нее была квартира, у Нади с матерью только комната, правда довольно большая. Семья моей тетки была слишком простая для него, никаких профессоров там не было. Володю это не привлекало, его всегда тянуло к званиям. Совсем молодые мы виделись у тетки и снова встретились уже в училище, это был 46-й год, как только поступили и его приняли на скульптурное отделение, в один год со мной. Помню, Володька пришел, и у него было обручальное кольцо. Я пришла к ним, когда он только женился на Ирине, и у меня никакого чувства к нему не было. Я иногда приходила, мы обменивались книжками, были абсолютно товарищеские отношения.
Мы с Немухиным прожили на улице Горького восемь лет, в восьмиметровой комнате, отгороженной от большой. Он работал там, я в большой комнате. Там начались абстракции, большую картину из Третьяковки — желтую с голубым — я писала там, в большой комнате, в своей я бы ничего не смогла написать. Как раз в это время пришел Георгий Дионисыч и увидел, как я начала ее делать. В Прилуках все уже было, все определилось во мне, я писала пейзажи по-своему, импрессионисты тут не играли никакой роли. Конечно, был очень большой энтузиазм. Хотелось и новые формы осознать, а сильным цветом я отличалась всегда. Я кисточкой мало работала, а Володька говорил: «Вот когда кисточка в руках, это замечательно!» Мастихином, темперой он работал очень быстро, всегда над столом, от этого у него сейчас спина болит. Были у него большие, энергичные абстракции, где-то они соответствовали этим рисункам. Он работал быстро, сериями, заводной, как машина. Но мы не могли развернуться — у нас не было ни помещения, ни мастерских, как у многих из тех, кто сейчас считаются крупными авангардистами чуть ли не самого высокого пошиба. У них все было, они были обеспечены, их родители жили в отдельных квартирах, а мы были бедные. Мой отец не был, не мог быть бедным — но мы жили в коммунальной квартире, рядом жили родители с сестрой.
Зимой мы с Володей каждый год работали во Дворце Горбунова, делали оформление для Нового года, так мы могли заработать хорошие деньги на какое-то время. Помню, я расписала дворец супрематизмом. Колонны обернула снизу холстами с супрематическими композициями — их нельзя было портить. А в другой раз сделала оп-арт, все сверкало, крутилось и вертелось! Никто ничего не понимал — ярко, какие-то формы мелькают. Я не могла работать так, чтобы было не творчески, — и тут так получилось. Жалко, надо было все это сохранить. Был такой Геннадий Гарнисов, он рано умер — у него сохранились фотографии всех наших росписей и скульптур из Дворца Горбунова, всего, что мы в этом дворце вытворяли. Работали там Володя, Оскар, Толя Гусев, который с нами учился, очень способный был человек. Володя устроил его в «Вокруг света», их считали воскресными — расписывать они могли только по выходным, так как работали каждый день. Когда мы жили вместе, Немухин должен был и какие-то деньги зарабатывать. Художник Владимир Семенович Чернецов, с котором мы очень дружили, в 60-м году устроил Немухина работать в «Вокруг Света». И там он очень много делал иллюстраций — полеты, воздушные снаряды и прочее. Толя Гусев, брат знаменитого Николая, работавшего в Ферапонтове над фресками Дионисия, там так и остался и стал главным художником после Чернецова. Зимой мы работали там, а весной перебирались на ВДНХ, где могли заработать на все лето. Получали денежки и закупали консервы в Прилуки — тогда ничего не было, дело было после войны. Жили на природе каждое лето, работали и были счастливы, как никто.
Вместе мы прожили 12 лет, работая бок о бок, думая, сочиняя, устремляясь в небеса. У Немухина такая струнка есть — попробовать, что увидел. Для меня не играло роли, как работает Немухин или кто другой. Во мне очень сильная личность, самостоятельность. Мы были оба личностями, поэтому не могли влиять друг на друга, все было сугубо индивидуально. Конечно, мы спорили — я и сейчас могу спорить как не знаю кто, только не с кем. Если говорить о новаторстве, я была первая. Когда я начала делать абстрактные вещи, Немухин еще не реализовался, он писал пейзажи, замечательные, один у меня сохранился. Немухин жил старыми своими устоями, а потом постепенно начал входить. 58-59-й — годы это самое его начало, новые линии, формы, таких у него не было раньше.
Володя писал большие работы уже в мастерской, которую мы сняли за 200 рублей старыми. Одна из лучших — голубая, та, что у Нутовича. Она спонтанно-цельная, замечательная. Еще ему удавались серые цвета, подкладки из темперы, он делал прекрасные лессировки. Лучшие его вещи были в 65-67-м годах. Две большие его работы я увезла во Францию, теперь они у Нортона Доджа. Потом он слишком увлекся картами, его захлестнуло. Конечно, я обожаю его черные валеты, они замечательные. Я никогда не играла и не любила играть в карты, умела разве что в «пьяницу». Иногда раскладывала пасьянс. И как-то взяла эти карты, бросила в помойку и больше никогда не брала в руки, поняла, что это плохо, нехорошо. К сожалению, они перешли к Володе. Он не мог отстать от этих карт, их не понял, а это очень опасная штука.
Давайте поговорим о Коле Вечтомове — сегодня его часто забывают, говоря о «Лианозовской группе». Они с Музой так и остались жить в Северном, где мы с вами их навещали.
Сейчас часто нарочито не вспоминают Колю. Я считаю, что это настолько несправедливо, что хочется сказать нехорошее слово про того, кто это делает. Ведь это Коля оказался соединителем всех, главным организатором. С Колей мы вместе учились, потом работали вместе, так и сложилась наша группа. Он первый познакомился с Евгением Леонидовичем и Ольгой Ананьевной. Вначале у него был деревянный деревенский дом с каким-то крыльцом, маленькими сенями, который находился напротив жилища Евгения Леонидовича в селе Виноградово, где церковь XVII столетия. Затем он жил в поселке Северном по Савеловской дороге и ходил в Виноградово писать этюды. И там он познакомился с другим художником, Евгением Леонидовичем Кропивницким, потом с его зятем, Оскаром Рабиным. Тут же были Сапгир, и Холин, и Сева Некрасов. Коля с ним подружился, нашлись общие интересы, они встречались, разговаривали, вместе писали пейзажи. Евгений Леонидович познакомил его с Оскаром, через Колю познакомились мы, а потом все вместе в 55-м году стали работать на Сельскохозяйственной выставке. Так началась наша деятельность, мы стали старше и прошли каждый свой путь. Мы были из семей, в которых не было боссов, дельцов, должностей, мы были бедные, жили все в коммунальных квартирах, отринутые. Другие художники были обеспеченные, из семей с положением, имели связи, не были бедняками. Володя, Оскар, Генрих должны были сами себя кормить. Мы делали какие-то работы, Дворец Горбунова и ВДНХ, потом стало легче, когда Коля поступил в оформительский комбинат и устроил туда Оскара.
Вечтомов женился на Музе, она преподавала в поселке Северном, где им дали комнату в 13 метров в общей квартире. Соседи были совсем темные, но они уживались. Потом родилась Ленка. И в этой маленькой комнате мы все копошились. Часто по воскресеньям собирались и шли на лыжах через канал — вообще, очень много ездили, жили хорошо, невзирая ни на что. Коля имел огромное значение для всех нас. Всегда все готовил, собирал нас. Коля был у нас заводила! Все праздники устраивал он — на Новый год, Старый Новый год, 7 ноября — мы все вместе собирались у него и веселились. Как-то шли через лес на лыжах ночью на Новый год. Развели костер в лесу, ребята были командированы за хворостом, потом встретились и отправились к Оскару. Я помню, тогда Андрей Амальрик в лесу немножко подвыпил. И он шел через мост на лыжах, того гляди сейчас свалится. И мы тогда были молодые, а он совсем мальчишка. Сашка Рабин и Игорь были совсем мальчики. Однажды на Новый год мы вместо шампанского купили сидр, Лев открывал бутылки и всех окатил как из брандспойта, спрятав вторую бутылку за спиной. Потом мы шли ко Льву в поселок, где он жил с первой женой, Шурой. Он женился на ней в лагере, где Шура ему очень сильно помогала. Замечательная женщина, без амбиций, она не была так образованна, как Галя, — простая женщина, но очень сердечная. Она очень сильно страдала, когда Лев ее бросил. Я за Шуру очень переживала. Не знаю, как воспринимал Оскар, он на все смотрит:
«Значит, так надо». Я ему по телефону говорю: «Страшное время, вокруг нападают!» А он: «Ну, знаешь — хорошо еще, что не убивают».
Когда был совсем молодым, Коля жил недалеко от нас, на Пушкинской, в Южинском переулке. У них не были хорошие отношения с матерью, хотя они очень любили друг друга. Она тоже была по натуре очень творческий человек, хотя и не делала картины. Но жить вместе они не могли. Однажды она вбежала к Немухину: «Володя, она идет!» — «Кто идет, Людмила Павловна?» Оказалось, шла туча. Володя больше общался с Колей, они вместе ездили на этюды, жили у нас в Прилуках, Людмила Павловна жила в доме напротив, даже брат ее приезжал, очень симпатичный, где-то фотография есть на лодке с Володей. Тетя Маня тоже в Прилуки приезжала, симпатичная женщина, похожая на братьев. Коля был уже человек самостоятельный, не думаю, что его мать отрывала от себя слишком много. Людмила Павловна была очень странная женщина, восторженная, своеобразная, жила для себя, для Коли не очень. В ней было что-то странное, глаза китаезные — какая-то китайская кровь, наверное, в ней была. Людмила Павловна отличалась своей психологией и отношением ко всему — не так, как все. А Коля был сам по себе — не было, например, общих денег с Музой, как полагается в семье. Коля привык денежки припрятать на черный день, но его осуждать нельзя, такая жизнь была! Я не обращала на это внимания, люди были очень приятные.