оже, она приходила и просто упивалась — он ведь тоже идет от какого-то простонародного языка, как и ее отец. Но я никогда не слышала, чтобы Евгений Леонидович говорил о музыке или пел. У них вообще никто не поет — ни Валя, ни Катя, ни Саша. Оскар музыкален и учился когда-то играть на скрипке, уже в Париже он приобрел аппаратуру, где можно было слушать диски, и я даже подарила ему пластинку своего знакомого виолончелиста с миниатюрными произведениями, котоые Оскар любит. Позже появился Галич. Его мы очень любили.
Обычно устраивались вечера, как у Пинского на «Аэропорту», где он пел. Потом все смешалось, мы тоже как-то рассыпались.
Помню, как в первый раз появился Толя Зверев: мы приехали к Оскару, и он рассказал, что был у него художник Зверев, вместе с Плавинским, оставил какие-то картинки, одна с крестом — так, ничего особенного. Теперь Оскар говорит, что плохо знал Зверева, а у него в комнате висели его работы. Потом он стал приходить к нам на улицу Горького. Толя был неловкий — однажды наш сиамский кот Чана вдруг прыгнул ему на плечо, и Зверев очень растерялся, смеялся, не знал, куда деваться. Кот что-то в нем почувствовал, обласкал Зверева — животные вообще много чего понимают. Очень важна любовь к животным. Есенин их обожал и говорил: «Для зверей приятель я хороший, каждый стих мой душу зверя лечит». А Цветаева как обожала! Я читала в воспоминаниях эмигрантов — однажды она приехала, ни с кем не поздоровалась, бросила свои сумки, побежала к собаке, обняла, спрятала лицо, только причитала: «Сокровище мое, красота моя». Или фотография на Трехпрудном. «Собаки спущены с цепи…» Толя был хулиганистый такой парень, мог стол перевернуть, чего-то разбить, танцевал, делал руки хвостиком и так ходил. Он всегда был странный парень, дерзкий — но все это было в рамках приличия, ничего скабрезного не было. Я часто его встречала у Володи хорошо поддавшим, когда он чего-то танцевал. Я никогда не слышала от него ничего серьезного — он все время кривлялся и усмехался. Димка тоже напивался, но никогда не делал ничего плохого. Димка тоже мог развалиться — но когда приехал к нам в Прилуки, то вел себя так деликатно, что я даже удивлялась и все говорила: «Какой удивительный Плавинский!» Воспитанный, милый, замечательный. Если они хулиганили даже — так молодые были! Наверное, Толя меня стеснялся, с Немухиным они были в более свободных отношениях. Володя многое о Звереве знает.
Зверева можно любить или не любить как художника, но как-то приближаться к такому человеку я бы никогда в жизни не стала, не могла бы это сделать. Человек он был не то что ненормальный, но другого плана, измерения, очень небрежный, не было в нем внешнего эстетизма. Я его не осуждаю, но есть все же какие-то нормы. Раньше это называлось искусством душевнобольных, об этом не может быть другого мнения. Но такие, как он, могли очень привлекать людей. Про его жен и детей я ничего не знаю, говорят, что он был влюблен в старую художницу, которой это очень импонировало. Недавно я разговаривала с женщиной, которой 88 лет, она влюблена в человека, который на 50 лет ее моложе, и все время его преследует. Это патология, конечно. К нему все хорошо относились, но судьба вышла странная, рано умер. Картины мне его не нравятся — спонтанность, все эти почеркушки, я не люблю этого. А от личности его остался какой-то свет, несмотря на все его странности и глупости. Хотя он парень добрый и порядочный, есть в нем что-то мягкое, в отношении меня он был очень деликатным, даже если он выпивал. Один раз мы обедали в какой-то столовой с Володей, и он вел себя очень достойно. Воспоминания о нем у всех остались очень симпатичные, хотя мы с ним никогда не дружили.
Лианозовская поэзия очень конкретная, земная, совсем не похожая ни на вашу лирическую абстракцию той поры, ни на любимых вами поэтов начала века.
Стихи мы все писали, не знаю, писал ли Немухин. От Оскара я никогда не слышала. Думаю, это вообще зависит от воспитания — если маленькому ребенку родители читают много стихов, это прививается, даже в школах мы всегда учили стихи. Во всяком случае, стихов мы знали очень много. Хотя университетов мы не оканчивали, нас окружали такие люди, что знания были заложены от рождения. Дома мы учили стихи обязательно, куда-то приходили и их читали. У нас дома поэзию любили до потери сознания. Мой отец читал каждый вечер толстый том Пушкина, который убирался со стола, только когда обедать садились. Немухин был из другой семьи, победнее, хотя однажды видела, как его отец читал Надсона. В Прилуках жила его двоюродная бабушка, сестра его деда. Когда она начинала что-то рассказывать, это была не поэзия, целый роман. Таким языком, о природе, невероятные тогда были русские люди! У Володи был рисунок с портретом Хлебникова, его абстрагированные симфонии. В то время он имел очень большое преимущество — он был блестящий рисовальщик, с моторикой невероятной. В рисунках есть поэтическая сторона того Немухина, который был тогда, в то время. Он был очень поэтически настроен — смотрите, как называется его картинка, «Небо ищет убитую птицу». Мне плакать хочется. Думаю, это о людях без дома, понимавших, что значит убитая птица. Или картинка «Трубы», Сапгиру посвященная, по длинному стихотворению «Сидоров зарезал борова». Целая эпопея, печки, огонь они разводили — как иллюстрация. Нарисовать ему это вообще ничего не стоило. Есть виртуозы-рисовальщики, он не школьный, маститый, но у него была невероятная внутренняя пульсация.
К Евгению Леонидовичу я не очень благоволю как к художнику, а как поэт он интересное российское явление. Он очень интересный поэт, хотя и пишущий в примитивном стиле, как и в живописи. «Фабрика красивая сзади и впереди!» Есть и фривольности, но он хороший поэт. На меня Евгений Леонидович не мог оказать никакого влияния, он другой, его стихи близки, как и его искусство, к примитиву, к песне. Холин вышел из него, и Сева Некрасов тоже. Сапгир, конечно, сам по себе. Стихи Льва Кропивницкого я не улавливаю. Яна Сатуновского я не видела в Лианозове никогда и стихов его абсолютно не помню. Холин целиком вышел из Евгения Леонидовича: «Голова болит, и в глотке раздается хрип. Это может быть от водки, а возможно, грипп». «Человек хитер. Нож его востер. Купит в лавке труп. Сварит вкусный суп. И глядит вокрест. Что еще начать. Разве ж помечтать». Первый Холин, второй — Евгений Леонидович. Похоже, правда? Это влияние Евгения Леонидовича. Все были очень бедные. «Холодно, холодно, ноги как лед, холодно, холодно, вот тебе, вот». Из этого быта, когда и согреться нечем, когда человек встает, и рождались стихи. Генрих остался 13-летним мальчишкой, тогда они с Оскаром, таким же беспризорным, познакомились. Оскар работал десятником в лагере недалеко от Лианозова, Сапгир работал на заводе, у Севы Некрасова вообще ничего не было. Вот из этого все и складывалось. Сейчас все уже упрощается и опошляется.
Когда мы ко Льву ходили, видели заключенных, которые зачем-то сколачивали ящики. Ящиков скопилось огромное количество, и никто их не увозил, они просто лежали. Рядом был лагерь, где Холин работал надсмотрщиком в чине капитана. Но я не знаю точно биографии Холина, об этом надо спрашивать Воробьева. Удивительно, что он примкнул к нашей группе художников и поэтов, — поначалу казалось, что он простой советский офицер. Значит, у него было какое-то зерно, и как у поэта у него было много интересного. У Холина жена Ира умерла и осталась дочь, которую он очень любил, был внимательным и хорошим отцом. Он бросил писать стихи и занялся антиквариатом — собирал, продавал, зарабатывал деньги. Что-то дешево покупал, что-то продавал, росла дочка после несчастья с женой. Но вся его жизнь была скомканной — случайные браки, а совместная жизнь — дело серьезное, недаром раньше долго находили пару подходящую. Холина я последний раз встретила на лианозовской выставке в Третьяковке, совсем старого, кожа да кости.
Сапгир потрясающе читал стихи живьем и был замечательный рассказчик. Когда приезжал на Оку, рассказывал так, что можно было заслушаться. У меня много записей осталось. Парень был симпатичный, умный, эрудированный, талантливый, поэт безусловно интересный, хотя Пинский назвал его графоманом. У них ни у кого не было полета — они были все очень заземленные. Холин и Сапгир иногда писали, на мой взгляд, несимпатичные стихи, их интересовала эротика. Для того времени это было не так и плохо — ведь не было ни Блока, ни Белого, ни Марины Цветаевой. Но у них было широкое мировоззрение, они интересовались искусством. Они очень любили нас, художников, по-моему, для них была какая-то основная жизнь. Они настолько разбирались в искусстве, просто удивительно, и они прилепились к нам, как Некрасов. Генрих бывал очень странный, говорил матом, судьба к нему отнеслась более милостиво, хотя был ужасный поступок, когда он сошелся с Кирой и бросил Римму. Римма пришла очень поздно с работы, а в ее постели лежали Кира с Сапгиром. Она пошла в кухню и там себе постелила. После этого ничего не могло уже быть, а она должна была родить ему ребенка. Потом и с Кирой кончилась любовь, они поменяли квартиру, и он нашел себе Милу, которая очень его любила, опекала и оберегала. Сапгир умер в троллейбусе, у нее на руках, ехал читать стихи.
Сева Некрасов — особенный человек и поэт. Поэзия Севы Некрасова кому-то кажется однообразной, но несет в себе очень большой заряд. Он замечательный. Севка был очень интересный парень и всем посвящал стихи. Говорил: «Есть такое слово. А если нет, то будет!» Но по характеру он был очень тяжелый человек. Очень бедный, никогда денег нет, и, если он 20 копеек на троллейбусе проезжал и не заставал нас дома, ужасно расстраивался и потом чуть ли не требовал эти 20 копеек: «Я на тебя истратил». Но в нем очень много симпатичного. Однажды покрасил лыжи в серебряный цвет. Поэты не ездили с нами в Прилуки, но приезжали довольно часто. Сева, когда приезжал, брал лодку, какую-то одежду, что-то постелить и уезжал за много километров, где-то ночевал. Но я считаю, что в целом было очень интересно. Когда собирались, читали стихи, все это уже не повторится. Было много там всего разного и интересного. Главное, что мы все были друзья и дружим до сих пор.